Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Глава 2
Избавит и небезвинного; и он спасется чистотою рук твоих.
– Фома, почему лошади спят стоя? – спросила однажды Дина.
Она смотрела сбоку на плотного невысокого парня. Никого, кроме них, в конюшне не было.
Фома был сыном того самого арендатора, у которого несколько лет жила Дина. Теперь он был уже достаточно взрослый, чтобы работать у ленсмана за деньги да еще отрабатывать повинность семьи за аренду.
Он подбросил в кормушку сена и опустил руки.
– Лошади всегда спят стоя, – твердо сказал он.
– Значит, они и спят стоя и не спят тоже стоя, – заметила Дина со своей вывернутой логикой и наступила на кучу теплого навоза, что лежал в стойле; навоз, как жирные черви, вылез у нее между пальцами.
– Твоя правда. – Фома сдался.
– Не знаешь?
– Чепуха все это! – Фома сплюнул и наморщил лоб.
– Ты знаешь, что я обварила свою мать и она умерла? – в упор спросила Дина, не спуская с него глаз.
Фома замер. Он не смел даже засунуть руки в карманы. Наконец кивнул, словно на исповеди.
– Теперь ты тоже должен спать стоя! – распорядилась Дина, на губах у нее играла странная усмешка – так больше не улыбался никто.
– Почему? – оторопел он.
– Я рассказала о матери лошадям. А они спят стоя! Теперь и ты это знаешь. Значит, и ты должен спать стоя! Кроме лошадей, я никому об этом не говорила.
Она повернулась на грязной пятке и выбежала из конюшни.
Было лето.
В ту же ночь Фома проснулся оттого, что кто-то вошел к нему в каморку. Он думал, что это работник, ходивший за скотиной, который собирался ловить сайду, да, видно, передумал.
Неожиданно, тяжело дыша, над ним наклонилась Дина. Она с укоризной смотрела на него. Глаза у нее были широко открыты. Серые, как начищенный свинец при лунном свете. Слишком тяжелые для ее головы. Вот-вот они скатятся к нему на постель.
– Обманщик! – злобно проговорила она и сдернула с него одеяло. – Ты должен был спать стоя!
Взгляд ее упал на его голое тело, Фома невольно прикрылся руками.
– Ты какой-то странный! – решила Дина, сбросила одеяло на пол и начала подробно разглядывать его тело.
Со смущенным смешком Фома пытался помешать ей, протянул руку за своими штанами, что висели на спинке кровати. И тут же вскочил, сам не понимая, что делает. Но Дина уже исчезла. Да и была ли она здесь? Была. Ее запах еще витал в каморке. От нее пахло мокрым ягненком.
Фома не забыл тот случай. Иногда он просыпался среди ночи, ему мерещилось, что рядом с его постелью стоит Дина. Но он никогда не был в этом уверен.
Конечно, он мог бы запирать дверь на задвижку, но другие работники могли заподозрить недоброе. От кого это он запирается?..
Фоме стало казаться, что лошади с недоверием поглядывают на него, когда он задает им корм. Не раз, когда они брали у него из рук хлеб, обнажая желтые зубы, ему казалось, что они смеются над ним.
Дина первая увидела его наготу. После этого все для него переменилось.
Он начал потихоньку ходить к озеру за леском. Думал, что она там купается. Однажды в жару он видел ее с мокрыми волосами.
Светлыми летними вечерами в конюшне ему чудилось, будто в сене что-то шуршит.
Он мог бы поклясться, что кто-то шевелится в кустах, когда он сам купается в озере вечером после работы.
Как-то вечером Фома осмелел. Дрожа от волнения и холода, он вылез из воды и пошел к камню, на котором лежала его одежда. Он не бежал, как обычно, прикрываясь руками, а шел не спеша. И он нарочно оставил свои вещи подальше от воды. Точно хотел, чтобы его увидели.
Фому обдало жаром, когда он заметил, что в кустах действительно кто-то прячется. Там что-то мелькнуло. Светлое платье? Фома боялся даже смотреть по сторонам. Дрожащими руками он натянул на себя одежду.
Все лето Дина жила в его крови. Ею были пронизаны все его мысли. Она владела им как своенравная река.
Я Дина. Я не люблю малину. Ее собирают в кустах за амбаром, там, где стояла прачечная. Продираться через малину хуже, чем через крапиву.
Ертрюд стоит посреди озера, где плавают водяные лилии. Я иду к ней. Тогда она исчезает. Я наглоталась воды и тут же обнаружила, что Ертрюд поддерживает меня и я плыву. Теперь я просто вхожу в озеро или в море и плыву, потому что она меня держит. А Фома не плавает. Его никто не держит.
Не прошло и месяца с тех пор, как Дагни стала женой ленсмана, а талия у нее уже заметно округлилась.
Кухарка считала, что ленсман не пожалел пороху. Доверенным лицам она высказала надежду, что, поистратив основательно свой порох, ленсман оставит служанок в покое. И ей не придется без конца искать новую прислугу.
Ленсман повеселел. Они с Дагни прогуливались в лесу за усадьбой, он высоко нес зонтик над ее головой. Слишком высоко. Она жаловалась, что он не защищает ее от солнца и что березовые ветви рвут шелк.
Дина строила козни. Причем весьма изобретательно.
Случалось, дверь в комнату Дагни оказывалась запертой, а ключа нигде не было. Через некоторое время его находили в запертой комнате.
Дина незаметно пробиралась в комнату, когда Дагни была занята внизу, запирала дверь, оставив ключ в замке с внутренней стороны, и выбиралась из комнаты через окно.
Качнувшись несколько раз, словно маятник на старинных часах, она находила опору для ног среди веток березы, что росла под окном.
Фоме приходилось приносить стремянку и проникать в комнату, чтобы отпереть дверь.
Подозрение всегда падало на Дину.
Высокий, обиженный голос Дагни сыпал над усадьбой как зимний снег.
Но Дина молчала. Она смотрела в возмущенные глаза отца и молчала.
Он таскал ее за волосы, тряс за плечи.
Она отнекивалась с таким исступлением, что на губах у нее выступала пена. И ленсман отпускал ее. До другого раза.
Случалось, исчезала книга Дагни или ее рукоделие. Весь дом поднимали на ноги, чтобы искать пропавшие вещи. Напрасно.
А через день или два книга или рукоделие оказывались на своем месте.
Если Дина говорила, что в момент пропажи была с Фомой или с молоденькой помощницей кухарки, те всегда покрывали ее. Лгали, сами не зная, почему лгут. Фома – потому, что Дина однажды сорвала с него одеяло и увидела его наготу. И потому, что с тех пор он не мог погасить вспыхнувший в нем огонь. Фома безотчетно понимал, что, не поддержав Дину, навсегда потеряет надежду когда-нибудь его погасить.
Что же касается помощницы кухарки, то у длинноногой высокой Дины была тяжелая рука и горячий нрав, и, хоть она никогда и пальцем не тронула девушку, та все-таки боялась ее.
Дагни родила сына. И если свадьбу они сыграли в Бергене тихо и незаметно, то крестины ребенка отмечались по-королевски.
Столы на кухне и в буфетной были заполнены серебряными кувшинами и подсвечниками, вязаными салфетками и дорожками, приборами, тарелками и подобными вещами.
Служанки не знали, куда ставить блюда с едой, – неужто на пол?
Ребенок, которого окрестили Оскаром, часто плакал. Этого ленсман не предусмотрел. Он не выносил плача.
Но Дагни всегда была красива и нарядна, а с тех пор как у нее появилась нянька, она заметно подобрела. Наряды для себя и детские вещи она выписывала из Бергена.
Поначалу ленсман не мелочился и ни в чем ей не отказывал. Но поток приходивших ей посылок не иссякал, и ленсман стал выражать беспокойство. Он напомнил Дагни, что их материальное положение в настоящее время не так хорошо, как хотелось бы. Он еще ничего не получил за рыбу, которую отправил в Берген.
Дагни разразилась рыданиями. Оскар тоже заплакал. И когда из Трондхейма пришла очередная посылка, ленсман вздохнул и на несколько часов уединился в своем кабинете.
Однако вечером он вышел оттуда с просветленным лицом и в отличном расположении духа. Это могли засвидетельствовать все, кто находился в доме, – из комнаты покойной фру Ертрюд доносился недвусмысленный ритмичный скрип.
– Могли бы подождать, пока мы не уйдем спать, – презрительно проворчала одна из служанок.
Теперь ленсман признавал только одну женщину, оставив в покое все остальные юбки. Это всех устраивало. А некоторые даже с удовольствием слушали выразительные звуки, доносившиеся сверху.
Во времена покойницы Ертрюд такое было бы немыслимо. Она же была ангелом. Святой. Никому и в голову не пришло бы, что она может так развлекаться с пылким ленсманом. Хотя девчонку они все-таки зачали… Эту несчастную Дину, повинную в столь тяжком грехе. Вот уж чьей судьбе не позавидуешь, бедняжка!
Женщины не отказывали себе в удовольствии посудачить о достоинствах покойницы Ертрюд. Шепотом, конечно. Однако достаточно громко, чтобы это достигало ушей Дагни. Но не ленсмана.
Они расхваливали Ертрюд на все лады. Ее гордую осанку. Светлую улыбку, тонкую талию. Повторяли ее слова.
Стоило Дагни появиться в дверях, все замолкали. Словно кто-то задувал свечу. Однако их слова успевали достигнуть цели.
Со всех сторон Дагни окружали портреты Ертрюд. Месяц за месяцем. Один из них улыбался ей с бархатных обоев над деревянными панелями в гостиной. Другой серьезно взирал с площадки лестницы. Третий стоял на письменном столе ленсмана.
Однажды Дагни не выдержала. Она собственноручно сняла портреты со стен, сложила в старую наволочку и спрятала в сундук, где хранились вещи из комнаты Ертрюд.
Дина застала ее, когда она снимала последний портрет. Сразу запахло так, будто разлили кислоту.
Она ходила за Дагни по пятам. На чердак, куда Дагни поднялась, чтобы взять из шкафа наволочку. В темный угол, где стоял сундук Ертрюд. Дагни делала вид, что не замечает ее.
Обе не сказали ни слова.
Обед был закончен.
Ленсман уютно расположился в вольтеровском кресле, обитом зеленым плюшем, так и не заметив, что портреты Ертрюд исчезли.
Тогда Дина перешла в наступление.
Она была предводителем, чьи войска прорвали вражеские укрепления. Вместо знамени она держала в руках старую наволочку с ее гремящим содержимым.
– Что там у тебя? – с плохо скрываемым раздражением спросил ленсман.
– Хочу повесить портреты обратно. – Дина выразительно взглянула на Дагни. И начала вытаскивать из наволочки портрет за портретом.
– Зачем ты их сняла? – сердито спросил он.
– Я их не снимала. Я хочу их повесить!
Воцарилась мертвая тишина. В доме затихли все шаги, ибо они стали не громче мышиного шороха в кладовке с едой.
Наконец Дагни вмешалась в разговор, потому что ленсман заметил, что Дина не спускает с нее глаз.
– Их сняла я! – с вызовом сказала Дагни.
– Зачем же?
Ленсман не собирался быть резким. Но что-то в Дагни раздражало его.
Он свято верил в одно неписаное правило, гласившее, что с прислугой и с женщинами следует говорить как с умными собаками. А если это не поможет, так ведь собаку можно и на цепь посадить. С ними можно говорить и как с умной лошадью, то есть не повышая голоса, а, напротив, снизив его на целую октаву.
Все равно он будет слышен по всей комнате.
К сожалению, ленсману редко удавалось следовать этому правилу. Не удалось и на сей раз.
– Я не намерена ничего объяснять! – отрезала Дагни.
Ленсман уловил в ее голосе лай раздразненной собаки и приказал Дине выйти из комнаты.
Дина разложила портреты у ног ленсмана, взяла наволочку и ушла, хлопнув дверью.
На другое утро портреты висели на своих местах.
Дагни лежала в постели с головной болью, так что маленький Оскар весь день был внизу на попечении прислуги.
Ленсман устал от постоянных столкновений между дочерью и женой. Душа его рвалась из дому. Он мечтал пройтись вдоль побережья на карбасе с казенкой – несколько человек команды, трубка да водка. И ловил себя на желании, чтобы его дочь оказалась где-нибудь подальше. Замужем. Но ей было всего пятнадцать.
Он не возлагал на будущее больших надежд. Не потому, что Дина была некрасива. Как раз нет. Она была не по годам высокая, сильная. Сообразительная.
Но в ней была необузданность, способная оттолкнуть любого мужчину, искавшего себе жену.
И тем не менее ленсман был одержим этой мыслью. И где бы ни встретил холостяка, первым делом думал: а не подойдет ли он для Дины?
Со временем Дагни наскучила роль ленсманши, матери и мачехи. Она стала поговаривать, что хочет съездить в Берген, чтобы навестить «свой круг», как она выражалась. Тогда ленсман понял, что ему следует действовать, причем быстро и решительно.
Он хотел отправить Дину в школу, в Тромсё. Но не мог уговорить ни одну знакомую семью принять ее к себе. Ему отказывали под всякими благовидными предлогами – от чахотки до переезда. А для того чтобы жить самостоятельно, Дина была еще слишком молода.
Ленсман с обидой думал обо всех, кому в свое время оказал ту или иную услугу. Видно, они давно позабыли об этом. Он жаловался на судьбу каждому, кто был готов его слушать.
Однажды Дагни раздраженно сказала ему, что «этакую девицу» в свой дом не примет никто.
Что? Дочь ленсмана Холма – «этакая девица»? От ярости и оскорбленной гордости у него на губах выступила пена. А много ли найдется женщин, которые умеют играть на виолончели? А кто в округе лучше Дины ездит верхом? Кто из приказчиков считает в уме быстрее, чем она? Какие у нее недостатки?
Да никаких, кроме того, что она своенравная, злобная и что с ней вообще невозможно ладить.
Дагни швырнула в лицо ленсману этот приговор и крепко прижала к себе сына, который захныкал, испугавшись ссоры.
– А кто должен был заменить ей мать? – спросил ленсман. Лицо у него пылало.
– Во всяком случае, не я! – отчеканила Дагни, посадила ребенка у ног ленсмана и подбоченилась.
Ленсман ушел. Из гостиной. Из дому. Он спустился по широкой парадной лестнице и через всю усадьбу направился к своим любимым морским пакгаузам.
Как он тосковал по мягкой, обходительной Ертрюд, по ее прохладным рукам, которые гладили его лоб! После смерти Ертрюд ее холодное ангелоподобное спокойствие стало как будто еще ощутимее.
Там, на берегу, в сгущавшихся сумерках ленсман молил покойную Ертрюд забрать свою дочь к себе – он с ней сладить не в силах. Нет, нет, он вовсе не желает девочке смерти, но ему так хотелось бы, чтобы она вела себя пристойно.
– Попробуй поговори с ней! – умолял он Ертрюд.
Высморкавшись в носовой платок с монограммой, он закурил трубку и тяжело опустился на бочку.
Зазвонил колокол, призывавший к обеду, ленсман почувствовал, что ему хочется есть. Но все же не спешил.
Никто не смел приступить к еде, пока ленсман не займет своего места во главе стола, если только он не был в отъезде… Таков был закон.
Дина вообще не явилась к столу. Она сидела на старой березе за амбаром. Отсюда она, как коршун, следила за тем, что происходит дома. Сюда долетал каждый звук.
Ее же никто не видел.
На вершине дерева развевалось голубое вязанье Дагни. Вывернутое, растрепанное, с дырками в тех местах, где спустились петли.
Спицы были воткнуты в сорочье гнездо, что лепилось под стрехой амбара. Они блестели и сверкали на солнце.
