Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Глава 3
Отчеты о работе мистера Хамфри Дэви, некогда попавшиеся мне в журнале «Блэквудс», я прочел с большим интересом. В Оксфорде мне удалось раздобыть выпуск «Записок Королевского общества» с его статьей, где разъяснялся процесс, посредством которого он гальванизировал кота. Два или три дня спустя по приезде в Лондон, открыв по чистой случайности выпуск «Журнала джентльмена», я увидел там объявление о курсе лекций, который мистер Дэви намеревался прочесть в Обществе развития искусств и промышленности, под названием «Электричество без тайн».
Когда, купивши при входе билет на весь курс, я пришел на первую лекцию, то, к удивлению своему, обнаружил, что зала Общества почти полна. Мистер Дэви оказался моложе, чем я ожидал, – юноша лицом, горячий и быстрый в движениях. Молодые люди в публике, положив шляпы на колени, тянули головы вперед, силясь его разглядеть. Он подготавливал какие-то гальванические батареи на столе; с другой же стороны приподнятой сцены находился цилиндрический прибор, поблескивавший в свете керосиновых ламп.
Судя по всему, мистер Дэви обладал темпераментом артистическим. Электрический ток был, по его словам, воплощением гипотезы греческих философов о том, что внутри каждой вещи заключен огонь. Он называл его искрою жизни, прометеевым пламенем и светом мира. «Прошу вас, не тревожьтесь, – сказал он. – Вас ничто не коснется, ничто не принесет вам никакого вреда». Вслед за тем он соединил гальванические приборы, и по мановению его руки от одного стола к другому протянулась, вспыхнув, огромная световая дуга. Две или три дамы закричали было, но смех спутников успокоил их. В целом же залу охватили великий интерес и возбуждение. Я моргнул, однако сетчатка моя сохранила вторичное изображение вспышки – я словно заглянул в самую глубь мироздания.
– Кончено, – сказал мистер Дэви, чтобы успокоить дам. – Все позади. Но воссоздавать это можно бесконечно. – В воздухе стоял легкий запах горелого или паленого. – С нами не произошло ничего дурного, – продолжал он, – ибо электричество – сила самая естественная в мире. По правде говоря, главная естественная сила. Мне представляется, что, подобно воздуху и воде, электричество – одна из составляющих жизни. Возможно, оно один из основных способов создания жизни. Сам по себе электрический поток бесконечно изменчив и неуловим. Он производит чудесный эффект в эфире, однако течет также и сквозь человеческое тело, беззвучно и невидимо для глаза. Доктор Дарвин – чрезвычайно разумно предположивший, что электричество, согласно области его действия, следует подразделять на стекольное и смоляное, – поместил в электрический ящик немного вермишели и держал ее там, пока она не начала двигаться самопроизвольно. Что же тогда говорить о человеческих органах? При сходных условиях с ними возможно добиться чего угодно.
Далее мистер Дэви описал любопытные опыты шотландского гальваника Джеймса Макферсона, которому Сообщество хирургов дало особое разрешение на то, чтобы он присутствовал при рассечении некоего злодея. Тело сняли с виселицы в Ньюгейте и доставили еще теплым. Повешенный, убийца собственной матери, был молод; у публики подобное использование его тела никакого отвращения не вызвало. Труп разложили на деревянном столе посередине залы. Полные рвения студенты расселись вокруг него в этом – другого слова не подберешь – операционном театре. Я почувствовал, как по спине моей поползли мурашки – мне казалось, будто я вижу все это пред собою.
Мистер Макферсон присоединил электрические провода, весьма тонкие и гибкие, к оконечностям трупа. Когда гальванический прибор был приведен в действие, тело содрогнулось, а затем, двигаясь на первый взгляд беспорядочно, свернулось в тугой клубок. Голова, по словам мистера Дэви, очутилась между ног молодого человека, а руки крепко сжались. Он сравнил эту позу с положением абортированного младенца, вынутого из утробы. Вне сомнений, подобно другим присутствующим, я с ужасом слушал мистера Дэви, который поведал о том, что тело невозможно было распрямить и в этом сжатом, неестественном положении оно предано было известковой яме во дворе Ньюгейтской тюрьмы. Таково оказалось действие электрического тока.
Когда мистеру Дэви принялись задавать вопросы, я покинул залу и вышел на улицу. Была ли тут виной атмосфера в помещении или влияние электрического тока, наполнившего эфир, но я почувствовал, что меня душит. Шел я быстро, однако вскоре пустился бежать. Я знал, что должен выбраться за пределы города. Это было страннейшее из побуждений, какие мне когда-либо приходилось испытывать, до того пугающее и неотложное, что сердце мое, казалось, с каждым шагом билось все сильнее. Я словно бежал от кого-то или от чего-то, но природа моего преследователя была мне неизвестна. Был ли то момент безумия? Один или два раза я, возможно, даже оглянулся через плечо. Не помню.
Я понесся вперед, миновал Оксфорд-роуд и побежал дальше, на север. Порой мне попадались люди, которые, предполагая, что за мной гонятся «Бегуны» или другой отряд, кричали мне вслед, чтобы меня подбодрить. У дровяного склада какие-то дети пустились было бежать со мною, вопя и хохоча, но скоро отстали. И тут, миновав питейное заведение и заставу на краю поля, я испытал престраннейшее чувство, будто рядом со мной бежит некто другой. Я не видел и не слышал его, но, летя по неровной дороге, всем существом своим осознавал его присутствие. Тенью моей это быть не могло, ибо луна скрывалась за облаками. Что это было, я не знал – некое видение, некий фантазм, никак не желавший отставать от меня, невзирая на мой спорый шаг. Чтобы стряхнуть это необычайное ощущение, я бежал все быстрее. Я обогнул большой пруд, затем пересек поле, где стояли печи для обжига кирпича и дымился мусор. То была уже самая окраина города; тут располагались немногочисленные разбросанные жилища, зловонные канавы и загоны для свиней. Я все не сбавлял шага, а тот, другой, все бежал бок о бок со мной. Дорога пошла в гору, и, минуя какие-то чахлые, иссохшие деревца, я споткнулся об корень или об ветку и чуть было не упал наземь, но тут, к изумлению и ужасу моему, нечто словно приподняло меня и спасло от падения. Тогда мне пришло в голову, что у меня началось подобие нервной лихорадки, и я немного замедлил шаг. Направившись к дубу, чьи очертания вырисовывались в темноте, я привалился к нему.
Я сидел там, тяжело дыша; я пощупал лоб, чтобы удостовериться, что у меня лихорадка, но ничего не ощутил.
Насколько знаю, я не спал и все время пребывал в полном сознании, однако страх покинул меня, не оставив по себе никакого следа. Я, похоже, возвратился в свое обычное состояние, хоть и с отрешенным чувством, отчасти напоминавшим усталость. Меня охватило любопытное ощущение смирения – но не облегчения или благодарности; при всем том мне отнюдь не казалось, будто с меня снято бремя. Я решил, что мне дан знак свыше, но какой именно – еще предстоит осознать. Меж тем до меня донесся гул, словно шла лавина или камнепад; я выпрямился, встревоженный, припоминая несчастья, происходившие в моих родных краях, но быстро понял, что это шум Лондона – сбивчивое, хоть и не лишенное гармонии бормотание, – город, казалось, разговаривал во сне. Виднелись какие-то разрозненные огни, однако главенствующим было ощущение нависшей тьмы. Услыхав зарождающийся рев необъятной жизни, на мгновение замершей, я поднялся со своего места у подножия дуба и пошел в ту сторону.
Когда я приблизился к границе города, шел дождь, тихий, ровный дождь, покрывалом ложившийся на улицы. В такую ночь людей вокруг было мало, и по дороге к Оксфорд-роуд шаги мои отчетливо стучали по булыжнику. Возвращаться на Бернерс-стрит мне не хотелось – нет, не теперь. У меня возник нелепый предрассудок: будто там ожидает меня – готовое встретить – нечто. Тогда я решил отправиться на Поланд-стрит, где надеялся найти Биши еще бодрствующим. В его привычках было писать – или говорить – при свечах, а после наблюдать, как первые гонцы зари пробираются под его створное окно. И верно, проходя под его окнами на втором этаже, я заметил, что там горит свет. Я бросил в оконницу несколько камешков – он открыл ставни и, увидав меня на узкой улице под окном, распахнул его и швырнул вниз ключи.
– Вы слышали – пробило полночь! – крикнул он мне. – Подымайтесь!
– Все ли благополучно, Виктор? – спросил он, открывши дверь в свои комнаты над первым пролетом лестницы. – Вы словно в холодном поту.
– Дождь – только и всего. Ненастная ночь.
– Входите же, обогрейтесь. – Вслед за тем он сказал, обращаясь к кому-то через плечо: – У нас гость.
Когда я вошел в комнату, навстречу мне поднялся Дэниел Уэстбрук.
– Мы как раз говорили о вас, мистер Франкенштейн, – сказал он.
– Прошу вас, зовите меня Виктором.
– Мне было любопытно узнать про ваши занятия.
– Вот как?
– Я рассказал ему, Виктор, что вы изучаете гальванизм. Что вас занимают законы жизни.
– Меня занимают источники жизни, – сказал я. – Это и вправду так.
– Вас занимает вопрос, откуда она происходит? – спросил меня Уэстбрук.
– Откуда она может происходить. Что еще вы тут обсуждали? Я не представляю собой столь уж захватывающего предмета разговора.
– Мы, Виктор, обсуждали будущее сестры Дэниела.
– Мистер Шелли повидался с моим отцом.
– Вот как? Когда это произошло?
Разговор в таверне, когда Биши пообещал дать Гарриет Уэстбрук образование за свой счет, состоялся тремя днями ранее.
– Я посетил семейство Уэстбрук вчера утром, – ответил Биши. – Мне подумалось, что воскресенье – единственный день, когда отец Дэниела способен принимать посетителей.
– Мистер Шелли… – начал Уэстбрук.
– Биши. Просто Биши и Виктор.
– Биши не жалел его чувств. Он упрекал моего отца за то, что тот позволяет Гарриет водиться с распутными женщинами.
– Я преувеличивал – дабы быть понятым. К тому времени Гарриет уже вышла из комнаты.
– Он упрашивал, чтобы тот позволил ей изучать авторов, оказывающих благотворное воздействие.
– Я знаю, что она умеет читать. Она мне об этом сказала.
– А под конец, охваченный страстью, он предложил моему отцу денег.
– Это решило дело. Я пообещал заплатить ему ровно столько, сколько зарабатывает Гарриет, и гинею в неделю сверх того. Эти святоши любят наживу. Встаньте у огня, Виктор, Вы до сих пор дрожите.
– Мой отец, – сказал Уэстбрук, – человек бедный, равно как и богобоязненный.
– За бедность я его не корю. Я корю его за то, что он не заботится о Гарриет.
– Куда вы ее поместите? – спросил я Биши.
– Я не намерен ее никуда помещать. Нет, неверно. Я помещу ее здесь.
– Вы хотите сказать… – Я оглядел гору книг и бумаг; жилье его было в состоянии столь же сумбурном, что и его комнаты в Оксфорде.
– Я намерен обучать ее сам. Мы с Дэниелом обсуждали вопрос женского образования – без этого предварительного шага раскрепощение женщины невозможно. Я познакомлю Гарриет с Платоном, Вольтером и божественным Шекспиром.
– Для молодой девушки это немало.
– Дэниел уверяет меня, что она и сама рвется к ученью. Читать они начали под наставлением их матери.
– Теперь ее нет в живых, – сказал Уэстбрук.
– Дэниел по-прежнему дает ей книги, которые она читает по воскресеньям, спрятавши их внутри Библии.
– Значит, она приедет сюда? – спросил я.
– Что в этом такого?
– Без сопровождения компаньонки?
– Вы, Виктор, все такой же несгибаемый женевец. В Лондоне – в этой части Лоднона – подобных условностей нет. А будь они, я с радостью нарушил бы их. – Он взглянул на Уэстбрука. – Я всем сердцем желаю действовать в интересах Гарриет. Я буду ей читать. Поглядите. – Он подошел к горе книг, наполовину свалившейся на ковер, и взял одну из них. – «Крушение империй» Вольнея. Знакома ли вам, Виктор, эта вещь? – Я кивнул. – Из этой книги она узнает о том, что несправедливая власть обречена и что всех тиранов ждет падение.
– Надеюсь, это доставит ей удовольствие, – сказал я.
– А что бы вы на моем месте читали ей? Романы Фанни Берни? Они суть те узы, что сковывают молодых женщин, находящихся в порабощении. Что до этой книги, ее я собираюсь одолжить Дэниелу. – Он возвратился к горе и поднял «Защиту прав женщины» Мэри Уоллстонкрафт. – Когда он подробно ее изучит, я преподнесу книгу его сестре. Вы согласны, Дэниел?
– Как вы тогда выразились? – спросил Уэстбрук. – Нам должно пробить дорогу.
– Именно. Мы говорим о радикальных реформах, но ведь слово «радикальный» происходит от слова «корень» . Корень и ветвь. Реформы до́лжно распространить на все сферы деятельности. Виктора интересуют вольтовы явления. Меня интересует душа Гарриет. Эти вещи вполне равносильны. – Возбудившись в ходе этой беседы, он открыл окно, чтобы вдохнуть холодного сырого воздуха. – Что за ночь! – продолжал он. – В такую ночь на улицах Лондона мне представляются бродячие призраки, возникшие из воды. Но кто знает, видны ли привидения в тумане?
Я подошел к Уэстбруку:
– По душе ли вашей сестре это новшество?
– Она вне себя от радости, мистер Франкенштейн. Она жаждет знаний.
– Так тому и быть. – Я повернулся к Шелли: – Вот уж не думал, что вы, Биши, способны быть учителем.
– Каждый поэт – учитель. На этот счет Дэниел согласен со мною. Он боготворит поэтов Озерной школы . «Тинтернское аббатство» он способен цитировать по памяти.
– Я знаю последние строки, – прошептал мне Уэстбрук. – Они запомнились мне навсегда.
– Когда же вы начинаете занятия с мисс Уэстбрук? – спросил я Биши.
– Завтра утром. Она придет сюда пораньше. Я дал ей экземпляр «Нравственных историй» миссис Барбо, чтобы произвести впечатление на ее отца, но эту книгу мы оставим. Я хотел бы, чтобы для начала она почитала Эзопа. Он очаровывает воображение и наставляет ум. Будут там и кое-какие трудные слова – их я изъясню.
– Я зайду за ней завтра вечером в шесть, – сказал Дэниел Уэстбрук.
– Но ведь это означает, что вы не сможете прийти на пиесу.
– Пиеса? Что за пиеса?
– «Скиталец Мельмот». Это последняя вещь Каннингема. Открывается завтра вечером. Впрочем, постойте. Если вы, Дэниел, отвезете ее домой в кебе, то успеете встретить нас перед входом в театр.
– Я не приучен к кебам, – сказал Уэстбрук.
– Вот. – Биши вынул из кармана соверен. – Не пропускать же вам драму.
Мне ясно было, что принимать соверен Уэстбруку не хотелось – он сделался неловок и смущен. Биши тотчас же это понял и пожалел о своем естественном порыве.
– Или же вам приятнее было бы провести вечер с сестрой?
– Полагаю, что так. Да. – Уэстбрук отдал соверен Биши. – Вы поступаете щедро, сэр, но, говоря начистоту, к щедрости я не приучен. Сестра моя более достойна ее.
– Все мы недостойны, – сказал Шелли. – Вы же, Виктор, обязательно должны прийти. Вкусим ужасов сполна.
Я согласился и вскоре распрощался с ним. События этой ночи страшно утомили меня. Уэстбрук проводил меня до Бернерс-стрит, ибо, по его словам, мне, чтобы пройти через Сохо, требовался местный провожатый. Услышав шум гулянья поблизости, я инстинктивно отпрянул в сторону.
– Любите ли вы Лондон? – спросил он меня.
– Я плохо его знаю. Он возбуждает во мне интерес.
– Отчего же?
– Жизнь его исполнена энергии. Здесь возможно почувствовать себя частью хода современности. Частью великого дела. Я родом из уединенных краев, где подобные вещи в диковинку.
– Я слышал, вы говорили, что вы из Женевы.
– В некотором смысле – да. Но Женева город небольшой. По сути говоря, я из альпийской местности, где мы привыкли бродить среди гор. Одиночество у нас в крови.
– Как я вам завидую!
– Неужели? Никогда не думал, что это положение может вызывать зависть.
– Оно придает вам силы, мистер Франкенштейн. Оно придает вам воли.
Удивленный этим, я, пока мы переходили Оксфорд-роуд, молчал.
– У нас в Женеве нет газовых фонарей.
– Это новшество. И все-таки удивительно, как скоро привыкаешь к этому яркому свечению. Видите, какие густые тени оно отбрасывает? Поглядите, какая тень тянется от вас по стене! А вот и ваша улица.
– В какую вам сторону, мистер Уэстбрук?
– На восток. Куда же еще? – Он засмеялся. – Такая уж мне судьба. Мы скоро увидимся. Доброй вам ночи.
Он споро зашагал по Оксфорд-роуд, а я, проводив его взглядом, свернул на Бернерс-стрит. Я приблизился к двери с неким страхом, не поддававшимся определению и оттого усиливавшимся, но затем быстро перешагнул порог и поднялся по лестнице. В комнатах моих было темно, и я с помощью люциферовой спички зажег небольшую масляную лампу. В свете ее шипящего фитиля контуры и размер комнаты словно менялись, не спеша возвращаться к своим привычным очертаниям. Усевшись в старомодные, с подлокотниками, кресла сбоку от кровати, я принялся размышлять об испытанном этой ночью. Я понимал, что ко мне прикоснулась некая сила, но не знал, как мне следует ее воспринимать.
В тишине мне послышались шаги, приближавшиеся по Бернерс-стрит, – шел один человек, однако поступь его была чрезвычайно отчетлива и тяжела, будто он сгибался под непосильной ношею. Затем шаги стихли перед самым моим окном. Я сидел неподвижно, не в состоянии пошевелить ни единым членом. Затем, по прошествии минуты или около того, человек двинулся дальше по булыжной мостовой; теперь поступь его стала заметно легче. Я подошел к окну, но никого не увидел.
Лежа в ту ночь в постели, я видел сон. Мне снилось, что меня хоронят. Гроб со мною медленно опускался в землю. Я понимал это, хотя никакого особенного ужаса, казалось, не ощущал. Когда же гроб мой, достигнув дна ямы, остановился, я понял, что не одинок. Некто лежал рядом со мной.
