ОглавлениеНазадВпередНастройки
Добавить цитату

Часть II. Декабрь 82 г. до Р. Х. – май 81 г. до Р. Х



Пока все идет очень хорошо, решил Луций Корнелий Сулла в начале декабря. Многие все еще не решались убить кого-либо оглашенного в списке, но некоторые, такие как Катилина, показывали пример, и количество денег и имущества, конфискованных у поименованных преступников, увеличивалось. Конечно, Сулла шел по этому пути лишь ради денег. Откуда-то должны были поступать огромные суммы, в которых нуждался Рим, чтобы стать платежеспособным. При обычных обстоятельствах деньги поступали бы из провинций, но из-за действий Митридата на востоке и неприятностей, доставляемых Квинтом Серторием в обеих Испаниях, из провинций некоторое время будет не выжать дополнительных доходов. Поэтому отдать деньги должны Рим и Италия. И все же этот груз нельзя взвалить ни на плечи простых людей, ни на тех, кто убедительно продемонстрировал свою лояльность делу Суллы.

Сулла никогда не любил ordo equester – девяносто одну центурию первого класса, в которые входили всадники-коммерсанты, и особенно восемнадцать центурий старших всадников, которые владели государственным конем. Среди них было много таких, кто разжирел при администрации Мария, Цинны, Карбона. Эти-то люди, решил Сулла, и заплатят по счету – ради экономического выздоровления Рима. Диктатор с радостным удовлетворением думал, что нашел идеальное решение: не только казна наполнится, но он еще и уничтожит всех своих врагов.

К тому же он нашел время разобраться с другой занозой – Самнием, причем самым жестким образом, послав в злополучную область двух худших, по его мнению, людей – Цетега и Верреса. И четыре легиона хороших солдат.

– Не оставляйте ничего, – распорядился Сулла. – Я хочу превратить Самний в такое место, чтобы ни один человек не захотел жить там снова, даже старейший и самый патриотичный самнит. Срубите деревья, уничтожьте посевы на полях, сотрите с лица земли города и сады. – Он улыбнулся своей ужасной улыбкой. – И срежьте все высокие маки.

Вот! Это научит самнитов. И избавит его от двух очень вредных человек на будущий год. Они не будут спешить с возвращением! Слишком много денег предстоит добыть сверх того, что они пришлют в казну.


Вероятно, для других частей Италии стало благом, что семья Суллы прибыла в Рим именно в этот момент, чтобы внести в его жизнь какую-то видимость порядка, в котором он нуждался и по которому скучал, сам того не сознавая. Во-первых, он не знал, что вид Далматики сразит его словно удар. Колени его подогнулись, и он почти упал на стул, глядя на нее, как зеленый юнец пялится на недосягаемую женщину, неожиданно снизошедшую до него.

Очень красивая – но это он всегда знал. Со смуглой кожей одного цвета с волосами. И этот взгляд любви, который, казалось, никогда не исчезал, никогда не менялся, не важно, насколько стар и безобразен становился Сулла. И вот она сидит у него на коленях, обвив его тощую шею руками, прижав его лицо к груди, лаская его покрытую струпьями голову, целуя ее, словно это по-прежнему та великолепная голова с волосами оттенка красного золота, которыми он щеголял. Его парик – где его парик? А потом она рывком подняла его голову – и он почувствовал прелесть ее рта, захватившего его сморщенные губы и не отпускавшего их, пока они снова не ожили… К нему стали возвращаться силы. Он поднялся со стула, держа ее на руках, и триумфально прошествовал в их комнату и там разделил с женой нечто большее, чем триумф.

«Вероятно, – думал он, утопая в ней, – все же я способен любить».

– Как же я скучал по тебе! – сказал Сулла.

– Как же я тебя люблю! – ответила Далматика.

– Два года… Прошло два года.

– Словно две тысячи лет.

Когда первый пыл воссоединения прошел, она превратилась в разумную жену и с удовольствием, тщательно всего его осмотрела:

– Кожа твоя стала намного лучше!

– Я получил мазь от Морсима.

– Зуд прекратился?

– Да.

После этого она стала матерью и отказалась отдыхать, пока он не прошел с нею в детскую, чтобы поздороваться с маленькими Фавстом и Фавстой.

– Они не намного старше нашей разлуки, – сказал он и вздохнул. – Они похожи на Метелла Нумидийского.

Далматика еле сдерживалась, чтобы не рассмеяться.

– Я знаю… Бедняжки.

И этим закончился один из самых счастливых дней в жизни Суллы. Она смеялась вместе с ним!

Не зная, почему мама и смешной старик радостно обнимаются, двойняшки нерешительно улыбались, пока желание присоединиться к этому веселью не оказалось сильнее их. Может быть, в разгар этого веселья Сулла и не вполне полюбил их, но, во всяком случае, он нашел, что они довольно приятные малыши, даже если они и похожи на своего двоюродного дедушку Квинта Цецилия Метелла Нумидийского по прозванию Свин. «Которого их отец убил – какая ирония судьбы! – подумал он. – Может быть, это кара богов? Но чтобы поверить в это, надо быть греком, а я – римлянин. Кроме того, я буду уже давно мертв к тому времени, как эта парочка вырастет достаточно, чтобы сделаться божьим наказанием для кого-то другого».


Остальные вновь прибывшие домочадцы Суллы тоже чувствовали себя хорошо, включая старшую дочь Суллы Корнелию Суллу и ее двоих детей от умершего первого мужа. Маленькой Помпее было уже восемь лет. Она знала, что красива, и была полностью поглощена своей красотой. Шестилетний Квинт Помпей Руф как нельзя более соответствовал своему последнему имени, так как был рыжеволосым, румяным, с розоватыми белками глаз и вспыльчивым характером.

– А как поживает мой гость, который не может пересечь померий, чтобы попасть в Рим? – поинтересовался Сулла у своего управляющего Хрисогона, чьей обязанностью было присматривать за семьей.

Немного похудевший (нелегко угождать такому количеству людей с разными характерами, подумал Сулла) управляющий воздел глаза к потолку и пожал плечами:

– Боюсь, Луций Корнелий, что он не согласится оставаться за пределами померия, если ты лично не посетишь его и не объяснишь, почему так надо. Я пытался! Правда, я пытался! Но он считает меня мелкой сошкой, недостойной даже презрения, не говоря уж о доверии.

«Типично для Птолемея Александра», – подумал Сулла, выходя из города и направляясь к гостинице на Аппиевой дороге около первой вехи, где Хрисогон разместил кичливого, излишне чувствительного египетского царевича, который, хоть и находился под опекой Суллы уже три года, только теперь начал становиться обузой.

Утверждая, что он убежал от понтийского двора, Птолемей Александр появился в Пергаме, умоляя Суллу предоставить ему убежище. Сулла пришел в восхищение. Ведь это был не кто иной, как Птолемей Александр-младший, единственный законный сын фараона, который умер, пытаясь вернуть себе трон, в тот год, когда Митридат пленил его сына, жившего на острове Кос со своими двумя двоюродными незаконнорожденными братьями. Все три царевича были отправлены в Понт, а Египтом завладел старший брат умершего фараона Птолемей Сотер по прозвищу Латир (что означает «бараний горох»), который провозгласил себя фараоном.

Как только Сулла увидел Птолемея Александра-младшего, он понял, почему Египет предпочел старого Латира. Птолемей Александр-младший был до такой степени женоподобен, что одевался, как возрожденная Изида, в развевающиеся драпировки, завязанные узлом и обернутые вокруг тела на манер эллинизированной богини Египта, носил золотую корону на златокудром парике и тщательно разрисовывал лицо. Он жеманничал, строил глазки, говорил с улыбочкой, шепелявил, быстро и суетливо двигался. И все же проницательный Сулла видел, что за этим женоподобным фасадом скрывается нечто стальное.

Птолемей Александр-младший рассказал Сулле о трех отвратительных годах, проведенных при дворе человека, который был самым агрессивным гетеросексуалом. Митридат искренне верил, что женоподобных мужчин можно вразумить. Он подвергал молодого Птолемея Александра бесконечным унижениям, доводил до полного изнеможения с целью излечить беднягу от его наклонностей. Но это не помогало. Когда его заставляли ложиться в постель с понтийскими куртизанками и даже с простыми шлюхами, все заканчивалось одинаково: Птолемей Александр свешивал голову с кровати и его рвало. Когда его заставляли надевать доспехи и маршировать с сотней насмехавшихся над ним солдат, он плакал и валился с ног от усталости. Когда его били кулаками, а потом стегали, он невольно выдавал себя – такое обращение только возбуждало его. Когда его вывели на суд на рыночную площадь в Амисе в его любимой одежде и с краской на лице, в него полетели гнилые фрукты, яйца, овощи и даже камни. Он покорно все вынес, но не раскаялся.

У него появился шанс, когда под натиском Суллы позиции Митридата зашатались и двор распался. Молодой Птолемей Александр сбежал.

– Мои двоюродные братья-ублюдки предпочли, конечно, остаться в Амисе, – прошепелявил он Сулле. – Им-то отлично подходила атмосфера этого гнусного двора! Оба они охотно женились на дочерях Митридата от его жены Антиохиды. Да пусть они забирают и Понт, и всех царских дочерей! Я ненавижу это место!

– И чего же ты хочешь от меня? – спросил тогда Сулла.

– Убежища. Приюта в Риме, когда ты вернешься туда. А когда Латир умрет – египетский трон. У него есть дочь, Береника, которая правит с ним как его царица. Но он не может жениться на ней, конечно. Он может жениться только на тетке, кузине или сестре, а таковых у него нет. Естественно, царица Береника переживет своего отца. Египетский трон наследуется по женской линии, это означает, что царь становится царем через брак с царицей или старшей царевной. Я – единственный законный Птолемей, который еще остался. Александрийцы имеют в этом деле решающее слово с тех пор, как македонские Птолемеи отказались сделать своей столицей Мемфис. И они захотят, чтобы я наследовал Латиру, и согласятся на мой брак с царицей Береникой. Когда Латир умрет, отправь меня в Александрию, чтобы я предъявил права на трон – с благословения Рима.

Некоторое время Сулла размышлял, весело глядя на Птолемея Александра. Потом сказал:

– Ты можешь жениться на царице, но сможешь ли ты иметь от нее детей?

– Наверное, нет, – спокойно ответил царевич.

– Тогда какой резон жениться? – ухмыльнулся Сулла.

Птолемей Александр явно не понял смысла сказанного.

– Я хочу быть фараоном Египта, Луций Корнелий, – торжественно возгласил он. – Трон принадлежит мне по праву. А что с ним случится после моей смерти, мне все равно.

– А кто после тебя еще может претендовать на трон?

– Только мои два ублюдочных кузена, которые сейчас ходят в любимчиках у Митридата и Тиграна. Я смог убежать, когда от Митридата прибыл гонец с приказом отослать нас троих на юг, к Тиграну, который расширял свое царство в Сирии. Думаю, цель этого переезда – избавить нас от римского плена, если Понт падет.

– В таком случае твоих двоюродных братьев может не быть в Амисе.

– Они были там, когда я сбежал. Что случилось после моего побега – не знаю.

Сулла отложил перо и посмотрел глазами старого развратника на строптивого, вырядившегося юношу:

– Очень хорошо, царевич Александр, я предоставлю тебе убежище. Когда я вернусь в Рим, ты будешь сопровождать меня. Что касается твоих притязаний на двойную корону Египта, наверное, лучше обсудить это, когда придет время.

Но время еще не пришло, когда Сулла медленно шел по Аппиевой дороге, направляясь к гостинице у первой вехи. И сейчас он мог предвидеть определенные трудности, связанные с Птолемеем Александром-младшим. Конечно, в голове у Суллы уже созрел план. Если бы эта идея не возникла у него при первой встрече с Птолемеем Александром, он просто отослал бы молодого человека к его дяде Латиру в Александрию и умыл бы руки. Но у него составилась некая схема, и теперь он мог только надеяться, что проживет достаточно, чтобы увидеть плоды своей затеи. Латир был значительно старше его, но явно пребывал в добром здравии. Говорят, в Александрии благоприятный климат.

– Однако, царевич Александр, – заговорил Сулла, когда его провели в лучшую комнату гостиницы, – я не могу содержать тебя за счет Рима все те годы, пока твой дядя не умрет. Даже в таком месте, как это.

Темные глаза гневно блеснули. Птолемей Александр взметнулся, как готовая ужалить змея:

– В таком месте, как это? Да я скорее вернусь в Амис, чем останусь в таком месте, как это!

– В Афинах, – холодно продолжал Сулла, – ты жил по-царски за счет афинян просто благодаря подаркам твоего дяди этому городу. Твой дядя одарил Афины после того, как я был вынужден пограбить их немножко. То была привилегия Афин. Мне ты ничего не стоил. Здесь же ты обходишься слишком дорого. Рим не в состоянии тратить на тебя такие суммы. Поэтому я предлагаю тебе на выбор два варианта. Ты можешь сесть на корабль – за счет Рима, отплыть в Александрию и помириться с твоим дядей Латиром. Или ты можешь сделать заем у одного из банкиров этого города, арендовать дом и слуг на Пинции или в любом другом приемлемом месте за пределами померия и оставаться там, пока не умрет твой дядя.

Трудно сказать, побледнел ли Птолемей Александр, так густо был наложен грим, но Сулле хотелось думать, что царевич все-таки побледнел. Конечно, он сразу поостыл.

– Я не могу поехать в Александрию, мой дядя прикажет меня убить!

– Тогда бери заем.

– Хорошо, возьму. Только скажи мне как.

– Я пришлю к тебе Хрисогона, и он тебя просветит. Он знает все. – Сулла не садился и теперь сразу направился к двери. – Кстати, Александр, ни при каких обстоятельствах ты не можешь пересечь священную границу Рима и войти в город.

– Но я умру от тоски!

Последовала знаменитая усмешка Суллы:

– Сомневаюсь, если станет известно, что у тебя водятся деньги и есть красивый дом. Александрия очень далеко, а ведь ты превратишься в законного царя сразу же, как только Латир умрет. Чего мы с тобой не сможем узнать, пока новость не достигнет Рима. Поскольку Рим не потерпит правящего суверена в своих границах, ты не должен переступать померий. Я говорю серьезно. Не советую тебе пренебрегать моим советом, иначе тебе уже не понадобится плыть в Александрию, чтобы преждевременно умереть.

Птолемей Александр разрыдался:

– Ты отвратительный, страшный человек!

Сулла вышел и направился к Капенским воротам, временами разражаясь смехом, похожим на ржание. Какой отвратительный, страшный человек этот Птолемей Александр! Но каким полезным он может оказаться, если у Латира хватит такта и здравого смысла умереть, пока Сулла еще будет диктатором! Он даже подпрыгнул от удовольствия при мысли о том, что же он сделает, когда услышит, что трон Египта опустел.

Сулла совершенно не думал о том, что его смех и подскок и эта зигзагообразная походка стали предвестием ужаса для каждого, кто случайно видел диктатора. А его мысли уже блуждали по легендарной Александрии.


Однако главное место в мыслях Суллы занимала религия. Как и большинство римлян, он не призывал бога по имени, а закрывая глаза, не представлял себе антропоморфную фигуру – это было слишком по-эллински. В эти дни считалось признаком изысканности изображать Беллону как вооруженную женщину, Цереру – как красивую матрону, несущую сноп пшеницы, Меркурия – в крылатой шапочке и в сандалиях с крылышками, потому что эллинизированное общество стояло выше римского, потому что эллинизированное общество презирало лишенных обличья богов как примитивных, недостойных поклонения со стороны интеллектуалов. Для греков их боги являлись, по существу, такими же людьми, только обладавшими сверхъестественными силами. Рассудок греков не мог вместить веру в существо более сложное, чем человек. Поэтому Зевс, который был главой их пантеона, действовал как римский цензор, обладающий властью, но не всемогущий, и раздавал поручения другим богам, которым нравилось его дурачить, шантажировать – словом, вести себя как народные трибуны.

Но римлянин Сулла знал, что латинские боги не столь телесны, как боги эллинов. Они не были антропоморфными, у них не было глаз, они не вели бесед, не обладали сверхъестественными способностями, не делали умозаключений, подобно людям. Римлянин Сулла знал, что боги – это особые силы, которые управляют явлениями и контролируют другие силы, подвластные им. Боги питаются жизненными соками, поэтому им нужно приносить жертвы. Они нуждаются в том, чтобы в мире живых царили порядок и система – равно как в их таинственном мире, потому что порядок в мире людей помогает поддерживать порядок в мире духовных сил.

Существовали духи, которые охраняли чуланы и амбары, силосные ямы и погреба, любили, чтобы закрома всегда оставались полными, – они назывались пенатами. Были силы, которые охраняли корабли в плавании, перекрестки улиц и все неодушевленные предметы, – они назывались ларами. Имелись и иные силы – они покровительствовали деревьям, чтобы те были высокими, чтобы у них хорошо росли ветви и листья, а корни проникали глубоко в землю. И силы, делавшие воду в реках вкусной и направлявшие текущие с гор реки в моря. В мире действовала могущественная сила, которая избранным людям даровала удачу и богатство, большинству – всего этого понемногу, а некоторым – вообще ничего. Эта сила называлась Фортуной. А сила, которая именовалась Юпитером Всеблагим Всесильным, – это сумма всех других сил, соединительная ткань, которая связывает их всех воедино неким способом, естественным для духов, но непостижимым для людей.

Сулле было ясно, что Рим теряет связь со своими богами, со своими духами. Иначе почему тогда сгорел Большой храм? Почему драгоценные записи ушли в небеса вместе с дымом? Почему погибли пророческие книги? Люди забыли о тайнах, о строгих догматах и принципах, посредством которых действуют божественные силы. Выборы жрецов и авгуров разлаживают деятельность жреческих коллегий, мешают деликатно улаживать все вопросы, что возможно, лишь когда представители одних и тех же семей занимают определенные религиозные посты – с незапамятных времен, из поколения в поколение.

Поэтому, прежде чем обратить свою энергию на выправление пошатнувшихся институтов и утративших силу законов Рима, Сулла должен очистить божественный эфир, гармонизировать его божественные силы, чтобы они могли проявляться свободно. Как мог Рим ожидать чего-то хорошего, когда человек, утративший ценностные ориентиры, дошел до того, чтобы выкрикнуть его тайное имя? Как мог Рим процветать, когда люди грабят свои храмы и убивают своих жрецов? Конечно, Сулла уже забыл, что и сам однажды хотел ограбить римские храмы. Он помнил только, что этого не сделал, хотя ему предстояло биться с реальным врагом. Не помнил он и того, что сам он думал о богах, пока болезнь и вино не разрушили его жизнь.

В пожаре Большого храма заключалось некое послание, Сулла чувствовал это нутром. И его миссия – положить предел хаосу, восстановить божественное равновесие. Если он этого не сделает, то двери, которые следует держать тщательно закрытыми, будут распахнуты настежь, а те двери, которые надлежит отворить, напротив, захлопнутся.

Сулла собрал жрецов и авгуров в старейшем храме Рима – храме Юпитера Феретрия на Капитолии. Храм был таким древним, что считалось, будто его построил сам Ромул – из цельных туфовых блоков, без штукатурки и отделки. Только две колонны поддерживали строгий портик. В этом храме не имелось никаких изображений. На простом квадратном пьедестале покоился жезл из электра длиной в локоть и кремниевый нож, черный и блестящий. Свет поступал в помещение только через дверь, и здесь пахло невероятной древностью – мышиным пометом, плесенью, сыростью, пылью. Единственный зал был площадью всего десять на семь футов, поэтому Сулла был рад тому обстоятельству, что состав коллегии понтификов и коллегии авгуров далеко не полон, иначе все не поместились бы.

Сам Сулла был авгуром. Авгурами были также Марк Антоний, младший Долабелла и Катилина. Из жрецов – Гай Аврелий Котта числился в коллегии дольше всех; за ним следовали Метелл Пий и Флакк, принцепс сената, который являлся также flamen Martiales, фламином Марса. Далее Катул, Мамерк, царь священнодействий Луций Клавдий, родом из той единственной ветви Клавдиев, где давали имя Луций. И еще очень непростой человек – понтифик Брут, сын старого Брута, который все время гадал, попадет ли его имя в проскрипционные списки, и если да, то когда именно.

– У нас нет великого понтифика, – начал Сулла, – и вообще нас очень мало. Я мог бы найти и более удобное место для встречи, но, думаю, можно и потерпеть немного, чтобы умилостивить богов. Мы уже давно привыкли заботиться сначала о себе, а уж потом о наших богах. И боги огорчены. Основанный в том же году, когда была образована наша Республика, храм Юпитера Всесильного сгорел не случайно. Я уверен, это произошло потому, что Юпитер Всеблагой Всесильный чувствует: сенат и народ Рима не желают воздавать ему должное. Мы не так неопытны и легковерны, чтобы согласиться с варварскими верованиями в гнев богов – удары молнии, которые могут нас убить, или падающие колонны, которые могут нас раздавить. Все названное – лишь природные явления, и говорят они только об одном: данному человеку просто не повезло. А вот предзнаменования бывают очень плохие. Пожар нашего Большого храма – ужасное предзнаменование. Если бы у нас все еще оставались Книги Сивилл, мы могли бы больше узнать об этом. Но они сгорели вместе с нашими анналами, древними Двенадцатью таблицами и многим другим.

Присутствовали пятнадцать человек. Места не хватало, чтобы отделить оратора от аудитории. Поэтому Сулла просто стоял в середине и говорил негромким голосом:

– Задача диктатора – вернуть религию Рима в ее древнюю, изначальную форму и заставить вас всех работать на эту цель. Теперь я имею право издавать законы, но ваша задача – выполнять их. В одном я уверен, ибо у меня были сны. Я авгур и знаю: я – прав. Поэтому я отменяю lex Domitia de sacerdotiis, который несколько лет назад навязал нам великий понтифик Гней Домиций Агенобарб, доставив себе большое удовольствие. Почему он это сделал? Потому что чувствовал: его семья оскорблена, а его самого обходят. Вот причины издания этого закона, в основе которого лежала человеческая гордыня, а вовсе не благочестие. Я считаю, что Агенобарб, великий понтифик, огорчил богов, особенно Юпитера Всеблагого Всесильного. Поэтому больше не будет выборов жрецов, даже великого понтифика.

– Но великий понтифик всегда избирался! – удивленно воскликнул Луций Клавдий, rex sacrorum. – Он – верховный жрец Республики! Его назначение должно быть демократичным!

– А я говорю – нет. Отныне его кандидатура тоже будет выдвигаться членами коллегии понтификов, – сказал Сулла тоном, который пресек все возражения. – Я убежден в своей правоте.

– Я не знаю… – начал Флакк и замолчал, встретившись взглядом с Суллой.

– Зато я знаю, так что покончим с этим! – Глаза Суллы скользнули по лицам присутствующих и погасили любые возможные протесты. – Нашим богам наверняка не нравится, что нас так мало, поэтому я принял еще одно решение. В каждой жреческой коллегии, как низшей, так и высшей, будет по пятнадцать членов вместо десяти или двенадцати. Жрецам больше не придется совмещать две обязанности. Кроме того, пятнадцать – счастливое число, вокруг которого стоят несчастливые числа тринадцать и семнадцать. Магия чисел очень важна. Магия создает пути, по которым распространяются божественные силы. Я считаю, что числа обладают великой магией. Поэтому мы заставим магию работать на Рим, на его процветание, и это будет нашим священным долгом.

– Вероятно, – осмелился Метелл Пий, – м-м-мы можем выдвинуть т-т-только одного к-к-кандидата на должность ве-великого понтифика? В таком случае, по крайней мере, будут проведены выборы.

– Выборов не будет! – рявкнул Сулла.

Наступила тишина. Никто не посмел даже шевельнуться.

Помолчав некоторое время, Сулла заговорил снова:

– Один жрец по ряду веских причин вызывает у меня беспокойство. Это наш flamen Dialis, фламин Юпитера, молодой человек по имени Гай Юлий Цезарь. После смерти Луция Корнелия Мерулы Гай Марий и его подкупленный прихвостень Цинна сделали этого юношу фламином Юпитера. Люди, назначившие Цезаря, были нечестивцами. Они нарушили существующий порядок выборов, который должен включать все коллегии. Другая причина моего беспокойства касается моих предков, ибо первый Корнелий, прозванный Суллой, был именно фламином Юпитера. Но то, что сгорел Большой храм, – знамение намного более страшное. Поэтому я стал наводить справки об этом молодом человеке и узнал, что он наотрез отказывался соблюдать правила, предписанные фламину, пока не облачился во взрослую тогу. С тех пор, насколько мне удалось выяснить, его поведение не вызывало нареканий. Все это можно было бы объяснить его юным возрастом. Но мое мнение в данном случае не имеет значения. Что думает по этому поводу Юпитер Всеблагой? Вот что важно. Ибо, мои коллеги жрецы и авгуры, я узнал, что храм Юпитера загорелся за два дня до ид квинтилия. Именно в этот день родился нынешний фламин Юпитера. Знак!

– Это можно истолковать и как хороший знак, – сказал Котта, которого беспокоила судьба фламина Юпитера.

– Да, можно, – согласился Сулла, – но не мне это решать. Как диктатор, я могу определить способ, как назначать наших жрецов и авгуров. Я могу отменить всеобщие выборы. Но случай с фламином Юпитера – особый. Вы все должны решить его судьбу. Все вы! Фециалы, понтифики, авгуры, жрецы священных книг, даже эпулоны и салии. Котта, я назначаю тебя ответственным за расследование, поскольку ты дольше всех служишь понтификом. До декабрьских ид, когда мы снова встретимся в этом храме, чтобы обсудить религиозные взгляды нашего фламина Юпитера. – Сулла пристально посмотрел на Котту. – Пусть все останется в тайне. Ни одного слова не должно просочиться за пределы этого храма. Ничего не должен знать и сам молодой Цезарь.

Сулла шел домой, посмеиваясь и потирая от удовольствия руки. Он придумал самую замечательную шутку! Шутку, которую Юпитер Всеблагой обязательно оценит. Жертвоприношение! Живая жертва за Рим – за Республику, чьим верховным жрецом он являлся! Эту должность придумали, чтобы заменить rex sacrorum, дабы быть уверенными, что Республика избавилась от царей, каждый из которых был и царем священнодействий. «О, идеальная шутка! – воскликнул Сулла про себя, смеясь до слез. – Я принесу Великому Богу жертву, которая охотно пойдет на заклание и будет продолжать приносить себя в жертву до самой смерти! Я подарю Республике и Великому Богу лучшую часть человеческой жизни – его страдания, его печаль, его боль. И все с его согласия. Потому что он никогда не откажется пожертвовать собой!»


На следующий день Сулла опубликовал первые свои законы, целью которых было привести в порядок государственную религию, вывесив их на ростре и на стене регии. Присутствующие у ростры вообразили, что это новый список осужденных изменников, поэтому те, кто жаждал получить награду, устремились к листкам, но скоро отошли, разочарованные: это оказался список лиц, которые теперь являлись членами различных жреческих коллегий – низших и высших. В каждой по пятнадцать человек, как патрициев, так и плебеев (причем плебеев на одного больше), распределенных между лучшими семьями. Ни одного недостойного имени! Никаких Помпеев, или Туллиев, или Дидиев! Лишь Юлии, Сервилии, Юнии, Эмилии, Корнелии, Клавдии, Сульпиции, Валерии, Домиции, Муции, Лицинии, Антонии, Манлии, Цецилии, Теренции. Замечено было также, что Сулла стал теперь не только авгуром, но еще и жрецом и что он был единственным, кто совмещал две должности.

«Я должен быть в обоих лагерях, – сказал он себе, размышляя над списком. – Я – диктатор».

Через день он опубликовал дополнение к списку, содержащее только одно имя. Имя нового великого понтифика – Квинта Цецилия Метелла Пия Свиненка. Заика в роли жреца!

Римляне были вне себя от ужаса, когда увидели это вселяющее страх имя на ростре. Новый великий понтифик – Метелл Пий? Как это может быть? Что случилось с Суллой? Он что, совсем рехнулся?

Дрожавшая от страха депутация явилась к нему в дом Агенобарба. Это были жрецы и авгуры, включая и самого Метелла Пия. По понятным причинам говорил не он. В эти дни он так заикался, что ни у кого не хватало терпения стоять в ожидании, переминаясь с ноги на ногу, пока Свиненок облечет свои пляшущие мысли в слова. От лица всех заговорил Катул.

– Луций Корнелий, почему? – простонал он. – Неужели мы не можем сказать «нет»?

– Я н-н-не хочу эт-т-той раб-б-боты! – жутко заикаясь, проговорил Свиненок, вращая глазами и размахивая руками.

– Луций Корнелий, ты не можешь! – воскликнул Ватия.

– Это немыслимо! – воскликнул Мамерк.

Сулла дал им время выпустить пар. При этом ни один мускул не дрогнул на его лице, в глазах не мелькнуло ни искры эмоций. Сулла не должен показывать им, что это шутка. Они всегда должны видеть его серьезным. Ибо он на самом деле был серьезен. Да! Юпитер явился ему во сне прошлой ночью и сказал, что ему очень понравилась эта замечательная, идеальная шутка.

Наконец они успокоились. Наступило тревожное молчание. Слышно было только, как тихо всхлипывает Свиненок.

– Фактически, – спокойно заговорил Луций Корнелий Сулла, – как диктатор, я могу поступать так, как сочту нужным. Но дело не в этом. Дело в том, что во сне мне явился Юпитер Всеблагой и специально попросил назначить Квинта Цецилия своим великим понтификом. Когда я проснулся, то убедился, что знамения благоприятные. По пути на Форум, куда я шел, чтобы прикрепить два листа на ростру и на регию, я увидел пятнадцать орлов, летящих слева направо. И ни один филин не прокричал, ни одна молния не сверкнула.

Депутаты глянули в лицо Суллы, потом уставились в пол. Сулла был крайне серьезен. Кажется, Юпитер Всеблагой тоже был серьезен.

– Но в ритуалах, совершаемых великим понтификом, не должно быть ошибок! – воскликнул наконец Ватия. – Ни один жест, ни одно действие, ни одно слово не может быть неправильным! Как только будет допущена ошибка, всю церемонию придется начинать сначала!

– Я знаю об этом, – тихо сказал Сулла.

– Луций Корнелий, ты же должен понять! – воскликнул Катул. – Пий заикается почти на каждом слове! И когда он начнет ритуал в качестве великого понтифика, нам придется торчать здесь целую вечность!

– Я все прекрасно понимаю, – очень серьезно сказал Сулла. – Помните, что и я тоже буду с вами. – Он пожал плечами. – Что мне сказать? Вероятно, это какая-то особая жертва, которой требует от нас Великий Бог, потому что в делах, касающихся наших богов, мы ведем себя не так, как должно? – Он повернулся к Метеллу Пию, взял его трясущуюся руку. – Конечно, дорогой Свиненок, ты можешь отказаться. Наши религиозные установления не запрещают тебе этого.

Свиненок схватил край тоги свободной рукой, чтобы вытереть глаза и нос. Он глубоко вдохнул:

– Я сделаю это, Луций Корнелий, если Великий Бог требует этого от м-м-меня.

– Ну вот видишь? – обрадовался Сулла, похлопывая его по руке. – Ты почти преодолел заикание! Практика, дорогой Свиненок! Практика!

Первый приступ смеха грозил превратиться в истерику. Сулла поспешно отпустил депутацию и кинулся в свой кабинет, где и закрылся. Он бросился на ложе, обхватил себя руками и захохотал. Он ржал до слез. Когда у него перехватило дыхание, он скатился на пол и лежал там, крича и дрыгая ногами, до спазмов в животе, таких болезненных, что он едва не умер. Но он продолжал смеяться, уверенный в том, что знаки действительно были благоприятные. И весь день, как только перед его мысленным взором вставал Свиненок с выражением благородного самопожертвования на лице, он сгибался пополам от смеха. Он хохотал каждый раз, когда вспоминал выражение лиц Катула, Ватии и своего зятя Мамерка. Превосходно, превосходно! Идеальная справедливость эта шутка Юпитера. Все получили по заслугам. Включая и Луция Корнелия Суллу.


В декабрьские иды около шестидесяти человек – членов низших и высших жреческих коллегий – пытались втиснуться в храм Юпитера Феретрия.

– Мы засвидетельствовали богу свое уважение, – сказал Сулла. – Не думаю, что он будет против, если мы выйдем на воздух.

Он уселся на низкую стенку, отгораживающую древнее Убежище от сада, поднимающегося вверх по обеим сторонам холма к двойной вершине Капитолия и крепостному валу на Эсквилине, и жестом пригласил остальных опуститься на траву.

«Вот одна из странностей Суллы, – думал несчастный Свиненок. – Он умеет придать важность каждой мелочи и – как сейчас – какое-нибудь очень важное событие свести до обыденности. Праздным посетителям Капитолия, которые, задыхаясь, дошли до верхних ступеней лестницы, ведущей к Убежищу, или поднялись по лестнице Гемоний, срезая путь между Римским форумом и Марсовым полем, собравшиеся жрецы должны сейчас казаться группой учеников странствующего философа или многочисленной родней, окружившей сельского патриарха».

– О чем ты хочешь сообщить, Гай Аврелий? – спросил Сулла Котту, который сидел в середине переднего ряда.

– Во-первых, это задание было очень трудным для меня, Луций Корнелий, – ответил Котта. – Я думаю, ты знаешь, что молодой Цезарь – мой племянник?

– Как и то, что он также мой племянник, хотя по браку, а не по крови, – жестко ответил диктатор.

– Тогда я должен задать тебе еще один вопрос. Намерен ли ты наказать Цезарей, занеся их в свои списки?

Сулла невольно подумал об Аврелии и энергично замотал головой:

– Нет, Котта, не намерен. Цезари, которые были моими шуринами много лет назад, все уже мертвы. Они никогда не совершали преступлений против государства, хотя все они были людьми Мария. Для этого имелись веские причины. Марий помогал семье деньгами, и в основе их лояльности лежала обычная благодарность. Вдова старого Гая Мария – родная тетя мальчика, а ее сестра была моей первой женой.

– Но ты внес в списки семьи Мария и Цинны?

– Да.

– Благодарю, – сказал Котта, довольный. Он прокашлялся. – Молодому Цезарю было всего тринадцать лет, когда его торжественно посвятили в сан жреца Юпитера Всесильного. Он отвечал всем требованиям, кроме одного. Он был патрицием, оба родителя которого были живы, однако еще не вступил в брак. Гай Марий обошел это препятствие, подобрав ему невесту, на которой Цезарь и женился еще до церемонии посвящения. Жена – младшая дочь Цинны.

– Сколько лет ей было? – спросил Сулла, щелкнув пальцами слуге, и тот быстро передал диктатору широкополую шляпу, надев которую Сулла хитро взглянул из-под полей – точно сельский патриарх.

– Ей было семь лет.

– Понимаю. Следовательно, брак детей. Тьфу! Цинна был так жаден?

– Именно, – отозвался Котта, чувствуя себя неловко. – Во всяком случае, мальчик не горел желанием стать жрецом. Он настоял на том, что, пока не наденет тогу взрослого мужчины, он будет вести образ жизни знатного римского юноши. Молодой Цезарь ходил на Марсово поле, где упражнялся с мечом, стрелял из лука, метал копья, – и чем бы он ни занимался, во всем проявлял талант. Мне сказали, что он совершал уж совсем невероятное: брал самого быстрого коня и скакал без седла галопом, держа руки за спиной. Старики на Марсовом поле очень хорошо помнят его и считают это жречество досадным недоразумением ввиду явной склонности мальчика к военной службе. Что касается его поведения в остальном, то, по словам его матери, моей сводной сестры Аврелии, он не придерживался положенного ему рациона, обрезал ногти железным ножом, стриг волосы железной бритвой, завязывал одежду узлом и носил пряжки.

– Что произошло после того, как он надел тогу взрослого мужчины?

– Он радикально изменился, – сказал Котта, и в голосе его прозвучало удивление. – Бунт – если это был бунт – прекратился. Цезарь всегда скрупулезно выполняет свои жреческие обязанности, непременно надевает apex и laena и соблюдает все запреты. Его мать говорит, что ему так и не пришлась по душе его роль, но он с нею смирился.

– Понимаю. – Сулла ударил пятками в стену, потом сказал: – Картина проясняется, Котта. И к какому же выводу ты пришел относительно молодого Цезаря и его жречества?

Котта нахмурился:

– Есть одна трудность. Если бы у нас имелись пророческие книги, мы смогли бы прояснить вопрос. Но у нас их нет. Поэтому окончательный вывод мы сформулировать не можем. Не вызывает сомнений, что по закону мальчик – фламин Юпитера, но с религиозной точки зрения мы в этом не уверены.

– Почему?

– Вопрос в гражданском статусе жены Цезаря. Ее зовут Циннилла. Сейчас ей двенадцать лет. В одном мы абсолютно уверены: у Юпитера должны быть фламин и фламиника, муж и жена. Супруга тоже служит Великому Богу, на нее распространяются те же запреты, у нее имеются свои обязанности. Если она не соответствует определенным требованиям, тогда жречество ее мужа остается под вопросом. И мы пришли к выводу, что Циннилла не отвечает всем религиозным критериям, Луций Корнелий.

– Действительно? И как же ты пришел к такому заключению, Котта? – Сулла с силой двинул по стене и о чем-то подумал. – Брачные отношения были осуществлены?

– Нет. Не были. Циннилла – совсем ребенок, она живет у моей сестры с тех пор, как вышла замуж за молодого Цезаря. А моя сестра – настоящая римлянка, аристократка, – сказал Котта.

Сулла чуть улыбнулся:

– Я знаю, что она настоящая.

– Да…

Котта беспокойно поерзал, вспомнив спор, который разгорелся среди домашних Котты о природе дружбы между Аврелией и Суллой. Он также понимал, что ему придется высказаться чуть ли не критически в адрес одного из новых законов Суллы о проскрипциях. Но храбро решил покончить с этим. – Мы думаем, что Цезарь – фламин Юпитера, но что его жена – не фламиника. По крайней мере, именно так мы поняли твои законы о проскрипциях, поскольку из них не вполне ясно, подпадают ли несовершеннолетние дети осужденных под действие lex Minicia. Сын Цинны был совершеннолетним, когда его отца объявили вне закона, поэтому гражданский статус младшего Цинны не вызывал сомнений. А как быть с несовершеннолетними детьми, особенно с девочками? Распространяется ли потеря гражданства отцом на несовершеннолетнюю дочь? Вот что мы должны были прояснить. И, учитывая строгость твоих законов о проскрипциях в отношении прав детей и других наследников, мы пришли к заключению, что здесь можно применить lex Minicia de liberis.

– Дорогой Свиненок, а ты что хочешь сказать? – спросил диктатор сдержанно, пропустив мимо ушей замечание о юридической неточности его закона. – Не торопись, не торопись! У меня сегодня больше никаких дел нет.

Метелл Пий покраснел:

– Как говорит Гай Котта, здесь можно применить закон о гражданском статусе ребенка осужденного. Если один родитель не гражданин Рима, ребенок не может претендовать на гражданство. Следовательно, жена Цезаря не имеет римского гражданства и потому не может быть фламиникой.

– Блестяще, блестяще! Ты все сказал без единой запинки, Свиненок! – Сулла постучал пятками по стене. – Значит, во всем виноват я, да? Я издал закон, который требует дополнительных разъяснений. Так?

Котта глубоко вдохнул.

– Да, – смело подтвердил он.

– Все так, Луций Корнелий, – вмешался Ватия, решив, что пора внести и свою лепту. – Но мы все понимаем, что можем ошибаться. Потому смиренно просим объяснить нам.

– Ну что же, – сказал Сулла, съезжая со стены, – мне кажется, самый лучший выход из этой ситуации – чтобы Цезарь нашел новую фламинику. Хотя он может быть женат браком confarreatio, с точки зрения и гражданского, и религиозного законов развод в данном случае возможен. Мое мнение таково: Цезарь должен развестись с дочерью Цинны, которая неприемлема для Великого Бога в качестве фламиники.

– Конечно, аннулирование брака, – сказал Котта.

– Развод, – твердо повторил Сулла. – Хотя все без исключения клянутся, что брачных отношений не было, мы можем попросить весталок проверить девственную плеву девушки, ведь мы имеем дело с Юпитером Всеблагим Всесильным. Ты указал мне, что мои законы допускают различное толкование. Фактически ты осмелился истолковать их сам, не придя ко мне посоветоваться, прежде чем выносить решение. В этом твоя ошибка. Ты должен был поговорить со мной. Но поскольку ты этого не сделал, теперь тебе придется смириться с последствиями. Развод diffarreatio.

Котта поморщился:

– Diffarreatio – это ужасная процедура.

– Меня до слез трогает твоя скорбь, Котта.

– Я должен передать это мальчику, – с окаменевшим лицом сказал Котта.

Сулла протянул ему руку.

– Нет! – резко возразил он. – Ничего не говори ему, вообще ничего! Только скажи, чтобы он пришел ко мне домой завтра до обеда. Я предпочитаю сообщить ему сам. Ясно?


– Итак, – сказал Котта Цезарю и Аврелии вскоре после этого, – ты должен увидеться с Суллой, племянник.

Цезарь и его мать были встревожены. Они молча проводили гостя до дверей. После ухода брата Аврелия прошла с сыном в кабинет.

– Сядь, мама, – ласково попросил он.

Аврелия присела на краешек стула.

– Мне это не нравится, – сказала она. – Зачем ты ему понадобился?

– Ты слышала объяснение дяди. Он проводит религиозные реформы и хочет увидеть меня в качестве фламина Юпитера.

– Я не верю этому, – упрямо повторила Аврелия.

Встревоженный, Цезарь подпер рукой подбородок и пытливо посмотрел на мать. Он думал не о себе. Он мог справиться с чем угодно, и знал это. Нет, он волновался за нее и за других женщин своей семьи.

Беды неумолимо преследовали их со времени совещания, которое созвал Марий-младший, чтобы обсудить свое будущее консульство: весь остаток той ужасной зимы с ее наигранной радостью и необоснованной уверенностью, вплоть до зияющей пропасти – поражения при Сакрипорте. О Марии-младшем они практически ничего не знали с тех самых пор, как он стал консулом. Даже его мать и жена. Была еще любовница, красивая римлянка всаднического сословия, по имени Преция. Именно она занимала каждый свободный миг в жизни Мария-младшего. Достаточно богатая, чтобы быть независимой, она залучила в свои сети Мария-младшего, когда ей было уже тридцать семь лет. И замуж она не собиралась. В восемнадцать лет она уже побывала замужем, выполняя волю отца, который умер вскоре после этого. Преция быстро завела нескольких любовников, и ее муж развелся с ней. Это ее вполне устраивало. Она стала вести образ жизни, который нравился ей больше всего. Держала собственный салон и сделалась любовницей интересного аристократа, который приводил к ней своих друзей, доставлял политические интриги к обеду и прямо в постель. И таким образом давал ей возможность соединять политику со страстью – неотразимое сочетание для Преции.

Марий-младший был ее самым крупным уловом. Со временем он ей даже стал нравиться. Ее забавляло его юношеское позерство. Ее притягивала магия имени Гая Мария. И еще ей льстил тот факт, что молодой старший консул предпочитал ее своей матери Юлии и жене Муции. Так что она предоставила свой просторный и со вкусом обставленный дом всем друзьям Мария-младшего, а свою кровать – небольшой, избранной группе политиков, которая являлась узким кругом друзей консула. Когда Карбон (презираемый ею) уехал в Аримин, Преция сделалась главным советником своего любовника во всем и считала, что это она, а вовсе не Марий-младший правит Римом.

Поэтому, когда пришло известие, что Сулла собирается покинуть Теан Сидицийский, и Марий-младший объявил, что уже давно пора ему присоединиться к своей армии, у Преции появилась идея сопровождать командующего на войну. Но этого не получилось. Марий-младший нашел типичное решение проблемы (а Преция тем временем уже становилась для него проблемой): он покинет Рим, когда стемнеет, ничего ей не сказав. Что ж! Преция пожала плечами и постаралась найти себе другую забаву.

Все это означало, что ни его мать, ни его жена не смогли с ним проститься, пожелать удачи, которая ему, безусловно, могла понадобиться. И Марий-младший ушел. Чтобы никогда больше не вернуться. Новость о Сакрипорте достигла Рима после того, как Брут Дамасипп (слишком преданный Карбону, чтобы уважать Прецию) начал бойню. Среди погибших был Квинт Муций Сцевола, великий понтифик, отец жены Мария-младшего и хороший друг матери Мария-младшего.

– Это сделал мой сын, – сказала Юлия Аврелии, когда та пришла предложить свою помощь.

– Ерунда! – возразила Аврелия. – Это был Брут Дамасипп, и больше никто.

– Я видела письмо, которое мой сын написал собственной рукой и прислал из Сакрипорта, – сказала Юлия, втянув в себя воздух, словно ей трудно было дышать. – Он был не в силах смириться с поражением, не попытавшись отомстить. Разве могу я надеяться, что моя невестка захочет со мной разговаривать?

Цезарь тихо сидел в дальнем углу комнаты и пристально наблюдал за лицами женщин. Как мог Марий-младший причинить такую боль тете Юлии? Особенно после того, что натворил в конце своей жизни его сумасшедший старик-отец! Юлия завязла в своем огромном горе, как муха в куске янтаря. Она стала еще красивее, потому что застыла. Боль таилась внутри, никто ее не видел. Даже глаза не выдавали ее.

Вошла Муция. Юлия отпрянула, отвела взгляд.

Аврелия сидела прямо, черты заострились, лицо каменное.

– Муция Терция, ты винишь Юлию за убийство твоего отца? – строго спросила она.

– Конечно нет, – ответила жена Мария-младшего, пододвинула стул к Юлии, села и взяла ее руки в свои. – Пожалуйста, Юлия, посмотри на меня.

– Не могу.

– Посмотри! Я не намерена возвращаться в дом моего отца и жить там с мачехой. Я также не хочу переезжать в дом моей матери с ее отвратительными мальчишками. Я хочу остаться здесь, с моей дорогой и доброй свекровью.

Значит, с этой стороны все обстояло хорошо. Казалось, жизнь продолжалась – для Юлии и Муции Терции, хотя они не получали вестей от Мария-младшего, запертого в Пренесте, а сообщения с разных полей сражений были в пользу Суллы. «Если бы Марий-младший был сыном Аврелии, – размышлял сын Аврелии, – его мало утешили бы мысли о матери, пока тянутся бесконечные дни в Пренесте». Аврелия – не такая мягкосердечная, не такая любящая, не такая всепрощающая, как Юлия. Но если бы она была такой, с улыбкой подумал Цезарь, он мог бы стать похожим на Мария-младшего! Цезарь унаследовал от своей матери отчужденность. И ее жесткость.

Плохие новости громоздились одна на другую. Карбон сбежал ночью. Сулла заставил отступить самнитов. Помпей и Красс разбили армию, которую Карбон бросил в Клузии. Свиненок и Варрон Лукулл контролировали Италийскую Галлию. Сулла вошел в Рим только на несколько часов, назначить временное правительство, – и оставил вместо себя Торквата с фракийской кавалерией, чтобы временное правительство могло успешно функционировать.

Сулла не пришел навестить Аврелию, что очень удивило ее сына. Удивило до такой степени, что он попробовал кое-что разузнать. О той неожиданной встрече недалеко от Теана Сидицийского Аврелия почти ничего не рассказывала. И теперь она сидела невозмутимая. Цезарь решил нарушить это спокойствие.

– Он должен был прийти к тебе! – сказал Цезарь.

– Он больше никогда ко мне не придет, – ответила Аврелия.

– Почему?

– Те посещения остались в прошлом.

– В том прошлом, когда он был достаточно красив, чтобы нравиться? – фыркнул ее сын, внезапно проявив так сурово подавляемый характер.

Аврелия застыла и уничтожающе посмотрела на Цезаря.

– Ты глуп и оскорбляешь меня. Уйди! – приказала она.

Он ушел. И никогда больше не затрагивал эту тему. Что бы Сулла ни значил для Аврелии, это ее дело.

Они слышали об осадной башне, которую соорудил Марий-младший, и о ее бесславном конце; о других его попытках прорваться сквозь стену Офеллы. А потом, в последний день октября, пришло ужасное известие о том, что девяносто тысяч самнитов стоят в лагере Помпея Страбона у Квиринальских ворот.

Следующие два дня были худшими в жизни Цезаря. Задыхаясь в своем жреческом наряде, связанный запретом дотрагиваться до меча и смотреть на умирающих, он закрылся в кабинете и приступил к работе над новой эпической поэмой – на латыни, не на греческом, – выбрав дактилический гекзаметр, чтобы сочинять было труднее. Шум сражения звенел в его ушах, но он постарался отвлечься от него и все продолжал плести этот сводящий с ума спондей и громоздить пустые фразы. Ему до боли хотелось быть там. Он признавался себе, что ему все равно, на чьей стороне драться, лишь бы драться…

И когда ночью звуки замерли, он быстро вышел из кабинета, разыскал мать, склонившуюся над счетами, и встал в дверях, трясясь от гнева.

– Как я могу написать что-то, если ничего не знаю? – выкрикнул он. – О чем слагали стихи великие поэты и писали историки, если не о войне и о воинах? Разве Гомер зря растратил жизнь на трескучие фразы? Разве Фукидид считал искусство пчеловодства подходящей темой для своего пера?

Аврелия знала, как осадить Цезаря, и произнесла холодным тоном:

– Вероятно, нет, – и возобновила свою работу.

В ту ночь миру пришел конец. Сын Юлии был мертв, все они были мертвы, и Рим принадлежал Сулле, который не пришел к Аврелии и не прислал никакого сообщения.

То, что сенат и центуриатные комиции проголосовали за то, чтобы он был диктатором, знали все и без конца об этом говорили. Луций Декумий рассказал Цезарю и молодому Гаю Матию, который жил в другой квартире на первом этаже их дома, о таинственном исчезновении всадников.

– Пропадают все, кто разбогател при Марии, Цинне или Карбоне. И это не несчастные случаи. Тебе повезло, что твой tata уже давно мертв, Прыщ, – сказал Луций Декумий Гаю Матию, который получил это неблагозвучное прозвище, как только научился ходить. – И твой tata тоже, молодой Павлин, – сказал он Цезарю.

– Что ты имеешь в виду? – спросил Матий, нахмурившись.

– Я имею в виду вот что. Несколько с виду неприметных человек ходят по городу и «крадут» богатых всадников, – сказал квартальный начальник. – Большей частью вольноотпущенники. Но это не обычные болтливые греки-гомики. Все они носят имя Луций Корнелий. Мои братья по коллегии перекрестков и я называем их приспешниками Суллы. Потому что они все его люди. Попомните мои слова, это не сулит ничего хорошего. И я могу предсказать, что они еще много повыщипывают богатых всадников.

– Сулла не может этого делать! – сказал Матий, сжав зубы.

– Сулла может делать все, что захочет, – возразил Цезарь. – Его назначили диктатором. Это даже лучше, чем быть царем. Его эдикты имеют силу законов. Он не ограничен lex Caecilia Didia, из которого следует, что должно пройти семнадцать дней между провозглашением закона и его утверждением. Он даже не обязан обсуждать свои законы в сенате или в комициях. И его нельзя привлечь к суду ни за какие действия, даже за совершенные в прошлом. Однако, – добавил Цезарь задумчиво, – думаю, что Рим погибнет без твердой руки. Поэтому я надеюсь, что для Суллы все сложится удачно. И надеюсь, у него достаточно ума, прозорливости и смелости, чтобы сделать то, что должно.

– У этого человека, – сказал Луций Декумий, – достаточно наглости для всего.

Обитая в самом центре Субуры – беднейшего и самого разноязыкого района Рима, они понимали, что проскрипции Суллы не влияют на них так, как на жителей Карин, Эсквилина, Палатина, верхнего Квиринала и Виминала. Хотя некоторые всадники первого класса были значительно беднее, чем иные субуранцы, не многие из обитающих в Субуре обладали статусом выше казначейского трибуна и почти никто не имел компрометирующих политических связей.

Когда Юлия и Муция Терция увидели, что имя Мария-младшего стоит вторым сверху в первом списке, они пришли к Аврелии. Поскольку обычно Аврелия приходила к ним, их визит оказался сюрпризом. Они принесли весть о проскрипциях, которая еще не дошла до Субуры. Сулла постарался, чтобы Юлия долго не томилась ожиданием решения своей судьбы.

– Я получила уведомление, его принес мне претор по гражданским делам, Долабелла-младший. – Юлия поежилась. – Неприятный человек! Имение моего бедного сына конфисковано. Ничего нельзя спасти.

– И твой дом тоже? – побелев, спросила Аврелия.

– Все. У него имелся подробный список имущества. Все акции рудников в Испании, земли в Этрурии, наша вилла в Кумах, дом здесь, в Риме, еще земли, которые Гай Марий приобрел в Лукании и Умбрии, пшеничные латифундии на реке Баграде в провинции Африка, красильни в Иераполисе, стеклодувные мастерские в Сидоне. Даже ферма в Арпине. Все это принадлежит теперь Риму, и мне сказали, что все будет выставлено на аукцион.

– О, Юлия!

Но Юлия была из рода Юлиев. Она улыбнулась. И даже не одними губами.

– Не все так плохо! Я получила личное письмо от Суллы, в котором он говорит, что мне причитается сто талантов серебром от продажи. В такую сумму он оценивает мое приданое. Боги свидетели, я ведь выходила замуж без единого сестерция! Но я буду иметь сто талантов, потому что, как говорит Сулла, я – сестра Юлиллы. Ради нее, поскольку она была его женой, он не хочет, чтобы я нуждалась. Письмо довольно вежливое.

– Вообще-то, это немало, но после того, что ты имела, это ничто, – со вздохом сказала Аврелия.

– Я смогу купить неплохой домик на Длинной улице, и у меня еще будет приличный доход. Конечно, рабов продадут на аукционе вместе с домом, но Сулла позволил мне оставить Строфанта. Я так рада этому! Бедный старик чуть с ума не сошел от горя. – Юлия замолчала, ее серые глаза наполнились слезами. – Во всяком случае, я смогу устроиться довольно прилично. Жены или матери других поименованных в списке и того лишены. У них ничего не осталось.

– А как же ты, Муция Терция? – спросил Цезарь. – Ты записана как жена Мария или как дочь Муция?

По ней не было заметно, чтобы она горевала по мужу. Вот тетя Юлия – та горевала, хотя и не показывала этого. Но Муция Терция?

– Я записана как жена Мария, – ответила она, – поэтому я теряю свое приданое. Имение моего отца сильно обременено долгами. В его завещании мне ничего не выделено. Если что-то и было, мачеха все приберет к рукам. Моя мать в безопасности: Метелл Непот – сторонник Суллы. Но их два сына должны идти в завещании впереди меня. По пути сюда мы с Юлией обсудили этот вопрос. Я останусь с ней. Сулла запретил мне снова выходить замуж, поскольку я была женой Мария. Да в общем-то, я и не хочу другого мужа.

– Это кошмар! – воскликнула Аврелия. Она взглянула на свои запачканные чернилами пальцы с припухшими суставами. – Мы тоже можем оказаться в списке. Мой муж до конца оставался человеком Гая Мария. А после его смерти – человеком Цинны.

– Но этот дом записан на твое имя, мама. Поскольку все Котты – за Суллу, он должен остаться твоим, – сказал Цезарь. – Я могу потерять свою землю. Но по крайней мере, так как я – flamen Dialis, государство будет платить мне жалованье, а на Форуме у меня государственный дом. Я думаю, Циннилла потеряет свое приданое.

– А родственники Цинны потеряют все, – сказала Юлия и вздохнула. – Сулла хочет покончить с оппозицией.

– А что с Аннией? И старшей дочерью, Корнелией Цинной? – спросила Аврелия. – Мне никогда не нравилась Анния. Она была плохой матерью для моей маленькой Цинниллы. Она неприлично быстро снова вышла замуж после смерти Цинны. Поэтому, смею сказать, она не пропадет.

– Ты права. Она достаточно давно вышла замуж за Пупия Пизона Фруги, чтобы считаться женой именно Пупия, а не Цинны, – сказала Юлия. – Я многое узнала от Долабеллы, он с удовольствием рассказал мне, кто еще пострадает. Бедная Корнелия Цинна приписана к семье Гнея Агенобарба. Конечно, она потеряла свой дом, а Анния отказалась принять ее. Вероятно, она живет со старой теткой-весталкой на Прямой улице.

– Как же я рада, что мужья обеих моих девочек придерживались нейтралитета! – воскликнула Аврелия.

– У меня тоже есть новости, – заговорил Цезарь, чтобы отвлечь внимание женщин от их невзгод.

– Какие?

– Наверное, Лепид это предчувствовал. Вчера он развелся со своей женой, дочерью Сатурнина, Аппулеей.

– О, это ужасно! – воскликнула Юлия. – Я еще могу понять, почему те, кто выступал против Суллы, должны быть теперь наказаны, но для чего должны страдать их дети и дети их детей? Вся эта суматоха с Сатурнином случилась так давно! Сулле наплевать на Сатурнина. Напрасно Лепид так поступил с ней. Она ведь родила ему троих замечательных сыновей!

– Больше она никого не родит, – сказал Цезарь. – Она легла в горячую ванну и перерезала себе вены. Так что теперь Лепид бегает по городу и проливает потоки слез от горя. Тьфу!

– Но ведь он всегда был таким, – презрительно фыркнула Аврелия. – Не отрицаю, в мире должно найтись место и для слабых людей, но беда Марка Эмилия Лепида в том, что он искренне считает себя настоящим мужчиной.

– Бедный Лепид! – вздохнула Юлия.

– Бедная Аппулея, – довольно сухо промолвила Муция Терция.


Теперь, после сообщения Котты, появилось нечто вроде уверенности в том, что Цезари не будут поименованы в списках. При шестистах югерах земли в Бовиллах у Цезаря останется сенаторский ценз. «Нет, меня не беспокоит ценз сенатора», – думал он, с кривой улыбкой наблюдая, как сыплется снег из светового колодца. Flamen dialis автоматически становился членом cената.

Пока он любовался внезапным приходом зимы, его мать следила за ним.

«Такой славный человек, – думала она, – и это – мое произведение, больше ничье. И хотя у него много превосходных качеств, он далеко не идеален. Не такой сострадательный, не такой ласковый, как его отец, несмотря на то что очень похож на отца. Но и на меня тоже. Он так разносторонне талантлив. Пошли его куда угодно в этом доме, он может сразу определить, что где не в порядке: трубы, черепица, штукатурка, ставни, водостоки, покраска, дерево. А как он усовершенствовал тормоза и краны для нашего старого изобретателя! Он ведь умеет писать и на иудейском, и на персидском! Он говорит на десяти языках благодаря нашим разноязычным жильцам. Еще мальчишкой он превратился в легенду на Марсовом поле. В этом клянется мне Луций Декумий. Он плавает, ездит верхом, бегает как ветер. Он пишет поэмы и пьесы – не хуже, чем Плавт и Энний. Впрочем, я его мать и не должна так говорить. А в риторике, как убеждал меня Марк Антоний Гнифон, Цезарю-младшему нет равных. Как это выразился Гнифон? Мой сын может заставить плакать камни и неистовствовать горы. Он изучил законы, он мгновенно прочитывает любой текст, как бы плох ни был почерк. Во всем Риме никто больше не может этого сделать, даже это чудо по имени Марк Туллий Цицерон. А что касается женщин – как они преследуют его! По всей Субуре. Конечно, он воображает, будто я не знаю. Он думает, что я считаю его девственником, ожидающим свою маленькую женушку. Ну что ж, так даже лучше. Мужчины – странные создания, когда дело доходит до той части их бытия, которая делает их мужчинами. Да, мой сын не идеален. Он просто потрясающе одарен. У него вспыльчивый характер, хотя он старается держать себя в руках. Он в чем-то эгоист и не всегда внимателен к чувствам и нуждам других. А что касается его помешательства на чистоте – мне, конечно, нравится видеть его столь разборчивым, но чтобы до такой степени! Это уж точно не от меня. Он даже не посмотрит на женщину, если она не выйдет прямо из ванны. И я подозреваю, что он сначала осмотрит ее с головы до пят, вплоть до состояния кожи между пальцами ног. Это в Субуре-то! Однако он прямо нарасхват. Поэтому местные женщины сделались поразительными чистюлями – как раз с тех пор, как ему исполнилось четырнадцать. Рано созрел! Я надеялась, что мой муж пользовался местными женщинами в те долгие годы, что он проводил вдали от дома, но он всегда говорил мне, что этого не было, что он ждал меня. Если мне что-то в нем и не нравилось, так именно это. Такой груз вины и ответственности он взвалил на меня! Мой сын никогда не поступит так со своей женой. Я надеюсь, она оценит свою удачу. Сулла. Его вызвали к Сулле. Хотела бы я знать зачем. Хотела бы я…»

Внезапно Аврелия очнулась от своих мыслей, увидев, что Цезарь перегнулся через стол и со смехом щелкает пальцами перед ее лицом.

– Где ты была? – спросил он.

– Здесь – и везде, – ответила Аврелия. Встав, она почувствовала, что замерзла. – Я велю Бургунду принести тебе жаровню, Цезарь. В этой комнате очень холодно.

– Беспокойная натура, – любовно промолвил ей вслед Цезарь.

– Я не хочу, чтобы ты предстал перед Суллой, гнусавя и непрерывно чихая, – отозвалась мать.

Но тем утром он не чихал и не гнусавил. Молодой человек появился в доме Гнея Агенобарба за час до назначенного времени, готовый мерзнуть в атрии, только бы не опоздать. Действительно, управляющий, чрезвычайно угодливый грек с масленым взглядом, сообщил посетителю, что он пришел слишком рано, так не угодно ли ему подождать? Чувствуя, как мурашки бегают по коже, Цезарь кивнул и отвернулся от человека, который скоро станет знаменитым, – весь Рим будет знать Хрисогона.

Но Хрисогон не ушел – ему явно приглянулся красивый юноша, и у Цезаря хватило ума не сделать того, что так хотелось, – вбить зубы этого парня ему в горло. Вдруг его осенило. Он быстро вышел на лоджию, а управляющий слишком не любил холод, чтобы последовать за ним.

В этом доме имелись две лоджии, и та, на которой стоял Цезарь, рисуя на снегу полумесяцы носком своей сандалии на деревянной подошве, выходила не на Римский форум, а на Палатинский утес, в направлении спуска Виктории. Прямо над ним располагалась лоджия другого дома, которая буквально нависала над домом Агенобарба.

Цезарь наморщил лоб, вспоминая былых обитателей этого здания. Марк Ливий Друз, убитый в атрии своего дома десять лет назад. Так вот где все эти дети-сироты обитали под строгим надзором… Кого? Правильно, дочери этого Сервилия Цепиона, который утонул, возвращаясь из своей провинции! Гнеи? Да, Гнеи. И ее ужасной матери Порции Лицинианы! Уйма маленьких Сервилиев Цепионов и Порциев Катонов. Неправильных Порциев Катонов из ветви Салонианов, потомков раба. Теперь из них остался один. Вон он стоит, облокотившись на мраморную балюстраду, болезненно худенький мальчик с длинной шеей, что делало его похожим на аиста, и крупным носом, заметным даже на таком расстоянии. Грива прямых рыжих волос. Без сомнения, этот из рода Катона Цензора!

Все эти мысли указывали на одну черту Цезаря, которую при перечислении качеств сына пропустила мать: молодой Цезарь обожал сплетни и ничего не забывал.

– Досточтимый жрец, мой хозяин готов увидеться с тобой.

Цезарь с усмешкой повернулся и весело помахал рукой мальчику, стоящему на балконе Друза. Его очень позабавило то, что мальчик не отреагировал. Маленький Катон, наверное, был слишком изумлен, чтобы махнуть в ответ. Во временном жилище Суллы не было никого, кто бы нашел время подружиться с бедным парнем, похожим на птицу, потомком землевладельца из Тускула и раба-кельтибера.


Хотя Цезарь был подготовлен к виду диктатора Суллы, он все-таки испытал потрясение. Неудивительно, что Сулла не стал навещать Аврелию! «На его месте я тоже не показался бы ей на глаза», – подумал Цезарь и, ступая как можно тише, вошел в комнату.

Первая реакция Суллы: он посмотрел на молодого Цезаря как на незнакомого человека. Но это из-за безобразного пурпурного жреческого плаща и странного шлема из слоновой кости, создававшего впечатление лысины.

– Сними все это, – приказал Сулла и снова обратился к документам, разложенным на столе.

Когда Сулла поднял голову, жречонок исчез. Перед Луцием Корнелием Суллой стоял его давно умерший сын. Волосы у Суллы на руках и на затылке вздыбились. Из его горла вырвался сдавленный звук, и он с трудом поднялся на ноги. Золотистые кудри, большие голубые глаза, удлиненное лицо Цезарей, этот рост… Но потом затуманенное слезами зрение Суллы начало улавливать отличия. Высокие острые скулы Аврелии, впалые щеки, изящный рот со складками в уголках. Юноша старше, чем был Сулла-младший, когда умер. «Ох, Луций Корнелий, сын мой, почему ты умер?»

Диктатор смахнул слезы.

– На миг мне показалось, что передо мной стоит сын, – хрипло признался он и вздрогнул.

– Он был моим двоюродным братом.

– Помню, ты говорил, что он тебе нравится.

– Да.

– Больше, чем Марий-младший, – так ты говорил.

– Да.

– И ты написал поэму на его смерть, но сказал, что она недостаточно хороша, и не показал мне.

– Да, это правда.

Сулла снова опустился в кресло, руки его дрожали.

– Садись, мальчик. Вот сюда, здесь света побольше, и я могу тебя видеть. Глаза мои уже не те, что раньше.

Нужно внимательно слушать его! Он послан Великим Богом, чьим жрецом является.

– Что тебе сказал твой дядя Гай Котта?

– Только то, что я должен с тобой увидеться, Луций Корнелий.

– Зови меня Сулла – так все меня зовут.

– А меня все зовут Цезарь, даже моя мать.

– Ты – фламин Юпитера.

Что-то мелькнуло в тревожно знакомых глазах. Почему они такие знакомые, если глаза его сына были голубее и веселее? В этих глазах – гнев. Или боль? Нет, не боль. Гнев.

– Да, я – фламин Юпитера, – отозвался Цезарь.

– Люди, которые назначили тебя на эту должность, были врагами Рима.

– В то время, когда меня назначали, они не были врагами Рима.

– Это справедливо. – Сулла взял свое камышовое перо в золотой оправе, снова положил. – У тебя есть жена.

– Да.

– Она дочь Цинны.

– Да.

– Ты осуществил брачные отношения?

– Нет.

Встав из-за стола, Сулла подошел к окну, раскрытому настежь, несмотря на жуткий холод. Цезарь улыбнулся про себя, подумав, что бы сказала на это его мать: вот еще один человек, которому наплевать на стихии.

– Я приступил к восстановлению Республики, – заговорил Сулла, глядя из окна на статую Сципиона Африканского, водруженную на высокую колонну. Сейчас он и старый приземистый Сципион Африканский находились на одном уровне. – По причинам, полагаю, тебе понятным я решил начать с религии. Мы растеряли старые ценности и должны их вернуть. Я отменил всеобщие выборы жрецов и авгуров, включая великого понтифика. Политика и религия в Риме переплетены очень сложно, но я не хочу, чтобы религия оставалась служанкой политики, когда должно быть наоборот.

– Понимаю, – сказал Цезарь, не вставая с кресла. – Однако я считаю, что великого понтифика следует выбирать всеобщим голосованием.

– Что ты там считаешь, мальчик, меня не интересует.

– Тогда зачем я здесь?

– Да уж конечно не затем, чтобы делать мне умные замечания.

– Прости.

Сулла резко обернулся, зло посмотрел на жреца Юпитера:

– Ты нисколько меня не боишься, да?

Цезарь улыбнулся – такой похожей улыбкой! – улыбкой, которой радуются и сердце, и ум.

– Я, бывало, прятался в фальшивом потолке над нашей столовой и подглядывал, как ты разговариваешь с Аврелией. Времена изменились, изменились и обстоятельства. Но трудно бояться того, кого ты внезапно полюбил, когда узнал, что он не любовник твоей матери.

Эти слова вызвали такой взрыв хохота, что у Суллы снова появились слезы в глазах.

– Вот уж правда! Не был. Однажды я попытался, но она оказалась мудрее меня. У твоей матери мужской ум. Я не приношу счастья женщинам. Никогда не приносил. – Блеклые беспокойные глаза смотрели на Цезаря сверху вниз. – Ты тоже не принесешь счастья женщинам, хотя их будет очень много.

– Почему ты позвал меня, если не нуждаешься в моих советах?

– Чтобы положить конец нечестию. Говорят, ты родился в тот же самый день, когда сгорел храм Юпитера.

– Да.

– И как ты это понимаешь?

– Как хороший знак.

– К сожалению, коллегия понтификов и коллегия авгуров не согласны с тобой, юный Цезарь. Недавно они обсуждали тебя и твое служение и пришли к выводу, что имеет место некое нарушение традиций, которое и стало причиной разрушения храма Великого Бога.

Радость озарила лицо Цезаря.

– О, как я рад услышать то, что ты сейчас сказал!

– А что я сказал?

– Что я больше не фламин Юпитера.

– Я не говорил этого.

– Ты сказал! Ты сказал!

– Ты меня не так понял, мальчик. Ты определенно фламин Юпитера. Пятнадцать жрецов и пятнадцать авгуров пришли к такому выводу без тени сомнений.

Радость померкла.

– Лучше бы я был солдатом, – угрюмо проговорил Цезарь. – Я больше подхожу для этого.

– Кем бы ты хотел быть, не имеет значения. Значение имеет то, кем ты являешься. И кем является твоя жена.

Цезарь нахмурился, пытливо посмотрел на Суллу:

– Ты уже второй раз упомянул мою жену.

– Ты должен развестись с ней, – прямо сказал Сулла.

– Развестись с ней? Не могу!

– Почему?

– Мы поженились по обряду confarreatio.

– Существует такая вещь, как diffarreatio.

– Но почему я должен с ней разводиться?

– Потому что она – дочь Цинны. Оказывается, в мои законы относительно проскрибированных лиц и членов их семей вкралась небольшая неточность, касающаяся гражданского статуса несовершеннолетних детей. Жрецы и авгуры решили, что здесь вступает в силу lex Minicia. Это означает, что твоя жена – не римлянка и не патрицианка. Поэтому она не может быть фламиникой. Поскольку фламинат предусматривает служение божеству обоих супругов, законность ее положения так же важна, как и твоего. Ты обязан с ней развестись.

– Я не сделаю этого, – сказал Цезарь, вдруг нашедший выход из затруднительного положения.

– Ты сделаешь все, что я тебе прикажу, мальчик.

– Я не сделаю ничего, чего не должен делать.

Сморщенные губы медленно втянулись.

– Я – диктатор, – ровным голосом сказал Сулла. – Ты разведешься с женой.

– Я отказываюсь, – ответил Цезарь.

– Я могу заставить тебя сделать это, если потребуется.

– Как? – презрительно спросил Цезарь. – Ритуал diffarreatio требует моего полного согласия и сотрудничества.

Пора сломать хребет этому несносному мальчишке! Сулла показал Цезарю когтистое чудовище, которое жило в нем и которому впору выть на луну. Но при внезапном проявлении этого чудовища Сулла понял, почему глаза Цезаря так знакомы ему. Они были похожи на его собственные! Глядят на него равнодушно-холодным, пристальным взглядом змеи. И чудовище уползло внутрь. Впервые в жизни Сулла не нашел способа подчинить своей воле другого человека. Гнев, который должен был бы овладеть им, не приходил. Вынужденный смотреть на самого себя в лице кого-то другого, Луций Корнелий Сулла оказался бессилен.

Здесь можно действовать только убеждением.

– Я поклялся восстановить надлежащие этические нормы mos maiorum в религии, – сказал Сулла. – Рим будет чтить своих богов и заботиться о них так, как он это делал на заре Республики. Юпитер Всеблагой Всесильный недоволен. Тобой или, точнее, твоей женой. Ты – его особый жрец, и твоя жена – неотделимая часть твоего служения. Ты должен расстаться со своей женой и взять другую. Ты должен развестись с дочерью Цинны, неримлянкой.

– Нет, – сказал Цезарь.

– Тогда мне придется найти другое решение.

– Могу предложить одно, – тут же сказал Цезарь. – Пусть Юпитер Всесильный сам разведется со мной. Аннулируй мой фламинат.

– Я мог бы это сделать как диктатор, если бы не вовлек жрецов. Я связан их решением.

– В таком случае получается, – спокойно сказал Цезарь, – что мы зашли в тупик, да?

– Нет. Есть еще один выход.

– Убить меня.

– Именно.

– И кровь фламина Юпитера будет на твоих руках, Сулла.

– Нет, если тебя убьет кто-то другой. Я не согласен с греческой метафорой, Гай Юлий Цезарь. И наши римские боги тоже. Вину нельзя переложить на другого.

Цезарь обдумал его слова.

– Похоже, ты прав. Если ты прикажешь убить меня кому-то другому, вина падет на того человека. – Он поднялся с кресла, сразу став выше Суллы. – Тогда наш разговор окончен.

– Окончен. Если ты не передумаешь.

– Я не разведусь с женой.

– Тогда я прикажу убить тебя.

– Если сможешь, – сказал Цезарь и вышел.

– Ты забыл свои laena и apex, жрец! – крикнул ему вслед Сулла.

– Сохрани их для следующего фламина Юпитера.


Цезарь заставил себя идти домой медленно, гадая, как скоро Сулла придет в себя. То, что диктатор выбит из колеи, он увидел сразу. Очевидно, не многие осмеливались бросить вызов Луцию Корнелию Сулле.

Воздух был морозный, стояли холода, хотя и выпал снег. А мальчишеский жест – швырнуть плащ – лишил Цезаря теплого одеяния. А-а, не важно. Не умрет же он, пока идет от Палатина до Субуры. Намного важнее, как поступить дальше. Ибо Сулла прикажет его убить, в этом Цезарь нисколько не сомневался. Он вздохнул. Можно было бы сбежать. Хотя молодой Цезарь знал, что сумеет постоять за себя, он не строил иллюзий относительно того, кто из них победит, если он останется в Риме. Победит, конечно, Сулла. Однако в распоряжении Цезаря был по меньшей мере день. Диктатор, как и любой другой человек, находился во власти медленно работающей бюрократической машины. Он еще должен переговорить с одной из тех групп ничем не приметных людей, а для этого ему придется выкроить время в своем плотном расписании. Его вестибюль, как успел заметить Цезарь, полон клиентов, а не наемных убийц. Жизнь в Риме совсем не похожа на греческую трагедию: никаких пылких речей не произносят перед людьми, рвущимися вперед, точно свора собак с поводка. Когда Сулла найдет время, он отдаст приказ. Но не сейчас.

Цезарь вошел в квартиру матери, посинев от холода.

– Где твоя одежда? – ахнула Аврелия.

– У Суллы, – еле выговорил он онемевшими губами. – Я оставил ее для следующего фламина Юпитера. Мама, он сам показал мне, как можно избавиться от этого!

– Расскажи, – попросила она, усаживая сына возле жаровни.

Он все объяснил.

– О Цезарь, почему? – воскликнула Аврелия, когда он закончил свое повествование.

– Да ладно, мама, ты же сама знаешь почему. Я люблю свою жену. Это прежде всего. Все эти годы она жила с нами и смотрела на меня в ожидании внимания, какого не пожелали ей уделить ни отец, ни мать. Она всегда считала меня самым чудесным, что было в ее маленькой жизни. Как я могу отказаться от нее? Ведь она же дочь Цинны! Нищая! И даже больше не римлянка! Мама, я не хочу умирать. Лучше уж быть фламином Юпитера. Но есть вещи, за которые стоит умереть. Принципы. Долг римлянина-аристократа, о котором ты так настойчиво твердила мне. Я отвечаю за Цинниллу. Я не могу бросить ее! – Цезарь пожал плечами, повеселел. – Кроме того, это для меня выход. Раз я отказываюсь развестись с Цинниллой, следовательно, я неугоден Великому Богу в качестве его жреца. Поэтому я должен продолжать стоять на своем.

– До тех пор, пока Сулла не прикажет тебя убить.

– Это в руках Великого Бога, мама, ты знаешь. Я верю, что Фортуна дала мне случай и что я должен воспользоваться им. Мне просто нужно дожить до того дня, когда Сулла умрет. Как только он умрет, ни у кого не хватит смелости убить фламина Юпитера. И коллегия будет вынуждена снять с меня эти жреческие оковы. Мама, я не верю, будто Юпитер Всесильный хочет, чтобы я оставался его особым жрецом. Я верю, что у него для меня найдется другая работа, которая принесет Риму больше пользы.

Аврелия не стала спорить.

– Деньги. Тебе нужны будут деньги, Цезарь. – Она провела рукой по волосам, как всегда делала, когда пыталась решить финансовые вопросы. – Тебе потребуется более двух талантов серебром, потому что такова цена человека, занесенного в проскрипционные списки. Если тебя найдут там, где ты спрячешься, ты должен будешь заплатить значительно больше двух талантов, чтобы доносчик отпустил тебя. Трех талантов хватит, чтобы откупиться, и еще останется на что жить. Теперь другой вопрос: смогу ли я найти три таланта, не обращаясь к банкирам? Семьдесят пять тысяч сестерциев… Десять тысяч есть у меня в комнате. Сейчас наступил срок уплаты ренты, и я смогу собрать ее. Когда жильцы узнают, зачем мне срочно понадобились деньги, они заплатят. Они любят тебя, хотя почему они должны тебя любить, не знаю. Ты очень трудный ребенок и упрямый! Гай Матий может знать, где достать еще. И думаю, Луций Декумий держит у себя под кроватью горшок со своей неправедной добычей….

И Аврелия ушла, продолжая что-то говорить на ходу. Цезарь вздохнул, встал с кресла. Пора готовиться к бегству. А до этого нужно еще поговорить с Цинниллой, объяснить ей.

Он послал управляющего Евтиха за Луцием Декумием и позвал Бургунда.

Старый Гай Марий завещал Бургунда Цезарю. В то время Цезарь подозревал, что старик сделал это, чтобы навсегда сковать его цепями жреческого служения. Если каким-либо образом Цезарь освободится от своей должности, Бургунд должен будет убить его. Но конечно, Цезарь, обладавший неотразимым обаянием, вскоре сделал Бургунда своим человеком. В этом ему очень помогло то обстоятельство, что рослая служанка матери из племени арвернов, Кардикса, вцепилась в Бургунда мертвой хваткой. Этот германец из племени кимвров в возрасте восемнадцати лет попал в плен после сражения при Верцеллах. Теперь ему было тридцать семь, Кардиксе – сорок пять. Сколько еще она сможет приносить по сыну ежегодно? Это стало семейной шуткой. На данный момент сыновей родилось уже пятеро. Оба, и Бургунд, и Кардикса, были отпущены на волю, когда Цезарь надел тогу взрослого мужчины. Но этот акт освобождения ничего не изменил, кроме статуса супругов, которые теперь стали римскими гражданами (они были занесены в списки городской трибы Субураны, но их голоса практически не имели никакого веса). Аврелия, которая всегда была экономной и скрупулезно справедливой, выплачивала Кардиксе жалованье и считала, что Бургунду тоже полагается вознаграждение за труды. Все думали, что супруги копят эти деньги для своих сыновей, поскольку еда и жилье были им обеспечены.

– Цезарь, ты должен взять наши сбережения, – сказал Бургунд на своей скверной латыни. – Они тебе понадобятся.

Его хозяин был высокого роста для римлянина, шесть футов и два дюйма. Но Бургунд был на четыре дюйма выше и в два раза шире. Его честное лицо, по римским понятиям считавшееся некрасивым из-за слишком короткого и прямого носа и чересчур большого рта, хранило серьезное, даже торжественное выражение, когда он произносил это, но голубые глаза выдавали его любовь и уважение к юноше.

Цезарь улыбнулся Бургунду и покачал головой:

– Спасибо за предложение, но моя мать справится. Если нет – ну что ж, тогда я приму твои деньги и верну их с процентами.

Вошел Луций Декумий, в открытую дверь следом за ним ворвался снежный вихрь. Цезарь поспешил закончить разговор с Бургундом:

– Уложи вещи для нас обоих, Бургунд. Теплые вещи. Можешь взять дубинку. Я возьму отцовский меч.

О, как приятно иметь возможность сказать это! «Я возьму отцовский меч!» Есть вещи похуже, чем быть беглецом.

– Я знал, что этот человек держит на нас зло! – решительно сказал Луций Декумий, не упоминая, однако, о том времени, когда Сулла так напугал его взглядом, что он чуть с ума не сошел. – Я послал своих сыновей за деньгами, так что у тебя будет достаточно средств. – Он впился взглядом в спину уходящего Бургунда. – Послушай, Цезарь, ты не можешь уйти в такую погоду только с этим болваном! Мы с мальчиками тоже с тобой.

Ожидавший этого Цезарь посмотрел на Луция Декумия так, что пресек всякий протест.

– Нет, папочка, я не могу этого позволить. Чем больше нас будет, тем сильнее я стану привлекать внимание.

– Привлекать внимание? – ахнул Луций Декумий. – Как ты можешь не привлечь внимание с этим огромным дурнем? Оставь его дома, возьми меня вместо него, а? Никто не увидит старого Луция Декумия, он сольется со штукатуркой.

– В пределах Рима – да, – сказал Цезарь, с любовью улыбнувшись Декумию, – но среди сабинов, папочка, ты будешь торчать, как собачьи яйца. Мы с Бургундом справимся. И если я буду знать, что ты здесь присматриваешь за женщинами, мне будет спокойнее.

Поскольку это было справедливо, Луций Декумий, ворча, подчинился.

– С этими списками стало еще важнее, чтобы кто-то находился здесь и охранял женщин. У тети Юлии и Муции Терции нет никого, кроме нас. Я не думаю, будто что-то угрожает им на Квиринале. Все в Риме любят тетю Юлию. Кроме Суллы, поэтому следите и за ними. Моя мать… – тут Цезарь пожал плечами, – моя мать постоит за себя сама, это и хорошо и плохо, когда дело касается Суллы. Если обстоятельства изменятся, если, например, Сулла решит занести меня в списки, а из-за меня и мою мать, тогда поручаю тебе спрятать моих домашних. – Цезарь усмехнулся. – Мы вложили слишком много денег в мальчиков Кардиксы, чтобы смотреть, как государство Суллы будет наживаться на них.

– С ними ничего не случится, Павлинчик.

– Спасибо, папочка. – Цезарь уже думал о другом. – Я должен попросить тебя нанять пару мулов и взять лошадей из конюшни.

Это был секрет Цезаря, часть его жизни, о которой знали только Бургунд и Луций Декумий. Фламину Юпитера запрещалось касаться лошади, но с того времени, как старый Гай Марий научил его ездить верхом, Цезарь просто влюбился в ощущение скорости. Ему нравилось чувствовать под собой мощное тело коня. Хотя он не был богат, имея лишь землю, но определенная сумма денег ему принадлежала – сумма, которую мать не трогала ни при каких обстоятельствах. Деньги перешли к нему по завещанию отца. Эти средства позволяли Цезарю, не обращаясь к Аврелии, покупать все, что требовалось. И Цезарь приобрел себе коня. Совершенно особенного коня.