ОглавлениеНазадВпередНастройки
Добавить цитату

VIII

Я стоял перед своей хозяйкой.

– Пожар, что ли, случился? – спросила фрау Залевски.

– Никакого пожара, – ответил я. – Просто хочу уплатить за квартиру.

До срока оставалось еще три дня, и фрау Залевски чуть не упала от удивления.

– Здесь что-то не так, – заметила она подозрительно.

– Все абсолютно так, – сказал я. – Можно мне сегодня вечером взять оба парчовых кресла из вашей гостиной?

Готовая к бою, она уперла руки в толстые бедра:

– Вот так раз! Вам больше не нравится ваша комната?

– Нравится. Но ваши парчовые кресла еще больше.

Я сообщил ей, что меня, возможно, навестит кузина и что поэтому мне хотелось бы обставить свою комнату поуютнее. Она так расхохоталась, что грудь ее заходила ходуном.

– Кузина, – повторила она презрительно. – И когда придет эта кузина?

– Еще неизвестно, придет ли она, – сказал я, – но если она придет, то, разумеется, рано… Рано вечером, к ужину. Между прочим, фрау Залевски, почему, собственно, не должно быть на свете кузин?

– Бывают, конечно, – ответила она, – но для них не одалживают кресла.

– А я вот одалживаю, – сказал я твердо, – во мне очень сильно развиты родственные чувства.

– Как бы не так! Все вы ветрогоны. Все, как один. Можете взять парчовые кресла. В гостиную поставите пока красные плюшевые.

– Благодарю. Завтра принесу все обратно. И ковер тоже.

– Ковер? – Она повернулась. – Кто здесь сказал хоть слово о ковре?

– Я. И вы тоже. Вот только сейчас.

Она возмущенно смотрела на меня.

– Без него нельзя, – сказал я. – Ведь кресла стоят на нем.

– Господин Локамп! – величественно произнесла фрау Залевски. – Не заходите слишком далеко! Умеренность во всем, как говаривал покойный Залевски. Следовало бы и вам усвоить это.

Я знал, что покойный Залевски, несмотря на этот девиз, однажды напился так, что умер. Его жена часто сама рассказывала мне о его смерти. Но дело было не в этом. Она пользовалась своим мужем, как иные люди Библией, – для цитирования. И чем дольше он лежал в гробу, тем чаще она вспоминала его изречения. Теперь он годился уже на все случаи – как и Библия.

* * *

Я прибирал свою комнату и украшал ее. Днем я созвонился с Патрицией Хольман. Она болела, и я не видел ее почти неделю. Мы условились встретиться в восемь часов; я предложил ей поужинать у меня, а потом пойти в кино. Парчовые кресла и ковер казались мне роскошными, но освещение портило все. Рядом со мной жили супруги Хассе. Я постучал к ним, чтобы попросить настольную лампу. Усталая фрау Хассе сидела у окна. Мужа еще не было. Опасаясь увольнения, он каждый день добровольно пересиживал час-другой на работе. Его жена чем-то напоминала больную птицу. Сквозь ее расплывшиеся стареющие черты все еще проступало нежное лицо ребенка, разочарованного и печального.

Я изложил свою просьбу. Она оживилась и подала мне лампу.

– Да, – сказала она, вздыхая, – как подумаешь, что если бы в свое время…

Я знал эту историю. Речь шла о том, как сложилась бы ее судьба, не выйди она за Хассе. Ту же историю я знал и в изложении самого Хассе. Речь шла опять-таки о том, как бы сложилась его судьба, останься он холостяком. Вероятно, это была самая распространенная история в мире. И самая безнадежная.

Я послушал ее с минутку, произнес несколько ничего не значащих фраз и направился к Эрне Бениг, чтобы взять у нее патефон.

Фрау Хассе говорила об Эрне лишь как об «особе, живущей рядом». Она презирала ее, потому что завидовала. Я же относился к ней довольно хорошо. Эрна не строила себе никаких иллюзий и знала, что надо держаться покрепче за жизнь, чтобы урвать хоть немного от так называемого счастья. Она знала также, что за него приходится платить двойной и тройной ценой. Счастье – самая неопределенная и дорогостоящая вещь на свете.

Эрна опустилась на колени перед чемоданом и достала несколько пластинок.

– Хотите фокстроты? – спросила она.

– Нет, – ответил я. – Я не танцую.

Она подняла на меня удивленные глаза:

– Вы не танцуете? Позвольте, но что же вы делаете, когда идете куда-нибудь с дамой?

– Устраиваю танец напитков в глотке. Получается неплохо.

Она покачала головой:

– Мужчине, который не умеет танцевать, я бы сразу дала отставку.

– У вас слишком строгие принципы, – возразил я. – Но ведь есть и другие пластинки. Недавно я слышал очень приятную – женский голос… что-то вроде гавайской музыки…

– О, это замечательная пластинка! «И как же могла я жить без тебя!..» Вы про эту?

– Правильно!.. Что только не приходит в голову авторам этих песенок! Мне кажется, кроме них, нет больше романтиков на земле.

Она засмеялась:

– Может быть, и так. Прежде писали стихи в альбомы, а нынче дарят друг другу пластинки. Патефон тоже вроде альбома. Если я хочу вспомнить что-нибудь, мне надо только поставить нужную пластинку, и все оживает передо мной.

Я посмотрел на груды пластинок на полу.

– Если судить по этому, Эрна, у вас целый ворох воспоминаний.

Она поднялась и откинула со лба рыжеватые волосы.

– Да, – сказала она и отодвинула ногой стопку пластинок, – но мне было бы приятнее одно, настоящее и единственное…

Я развернул покупки к ужину и приготовил все, как умел. Ждать помощи из кухни не приходилось: с Фридой у меня сложились неважные отношения. Она бы разбила что-нибудь. Но я обошелся без ее помощи. Вскоре моя комната преобразилась до неузнаваемости – она вся сияла.

Я смотрел на кресла, на лампу, на накрытый стол, и во мне поднималось чувство беспокойного ожидания.

Я вышел из дому, хотя в запасе у меня оставалось больше часа времени. Ветер дул затяжными порывами, огибая углы домов. Уже зажглись фонари. Между домами повисли сумерки, синие, как море. «Интернациональ» плавал в них, как военный корабль с убранными парусами. Я решил войти туда на минутку.

– Гоп-ля, Роберт, – обрадовалась мне Роза.

– А ты почему здесь? – спросил я. – Разве тебе не пора начинать обход?

– Рановато еще.

К нам неслышно подошел Алоис.

– Ром? – спросил он.

– Тройную порцию, – ответил я.

– Здорово берешься за дело, – заметила Роза.

– Хочу немного подзарядиться, – сказал я и выпил ром.

– Сыграешь? – спросила Роза.

Я покачал головой:

– Не хочется мне сегодня, Роза. Очень уж ветрено на улице. Как твоя малышка?

Она улыбнулась, обнажив все свои золотые зубы:

– Хорошо. Пусть бы и дальше так. Завтра опять схожу туда. На этой неделе неплохо подзаработала: старые козлы разыгрались – весна им в голову ударила. Вот и отнесу завтра дочке новое пальтишко. Из красной шерсти.

– Красная шерсть – последний крик моды.

– Какой ты галантный кавалер, Робби!

– Смотри не ошибись. Давай выпьем по одной. Анисовую хочешь?

Она кивнула. Мы чокнулись.

– Скажи, Роза, что ты, собственно, думаешь о любви? – спросил я. – Ведь в этих делах ты понимаешь толк.

Она разразилась звонким смехом.

– Перестань говорить об этом, – сказала она, успокоившись. – Любовь! О мой Артур! Когда я вспоминаю этого подлеца, я и теперь еще чувствую слабость в коленях. А если по-серьезному, так вот что я тебе скажу, Робби: человеческая жизнь тянется слишком долго для одной любви. Просто слишком долго. Артур сказал мне это, когда сбежал от меня. И это верно. Любовь чудесна. Но кому-то из двух всегда становится скучно. А другой остается ни с чем. Застынет и чего-то ждет… Ждет, как безумный…

– Ясно, – сказал я. – Но ведь без любви человек – не более чем покойник в отпуске.

– А ты сделай, как я, – ответила Роза. – Заведи себе ребенка. Будет тебе кого любить, и на душе спокойно будет.

– Неплохо придумано, – сказал я. – Только этого мне не хватало!

Роза мечтательно покачала головой:

– Ах, как меня лупцевал мой Артур… И все-таки, войди он сейчас сюда в своем котелке, сдвинутом на затылок… Боже мой! Только подумаю об этом – и уже вся трясусь!

– Ну, давай выпьем за здоровье Артура.

Роза рассмеялась:

– Пусть живет, потаскун этакий!

Мы выпили.

– До свидания, Роза. Желаю удачного вечера!

– Спасибо! До свидания, Робби!

* * *

Хлопнула парадная дверь.

– Алло, – сказала Патриция Хольман. – Какой задумчивый вид!

– Нет, совсем нет! А вы как поживаете? Выздоровели? Что с вами было?

– Ничего особенного. Простудилась, потемпературила немного.

Она вовсе не выглядела больной или изможденной. Напротив, ее глаза никогда еще не казались мне такими большими и сияющими, лицо порозовело, а движения были мягкими, как у гибкого, красивого животного.

– Вы великолепно выглядите, – сказал я. – Совершенно здоровый вид! Мы можем придумать массу интересного.

– Хорошо бы, – ответила она. – Но сегодня не выйдет. Сегодня я не могу.

Я посмотрел на нее непонимающим взглядом:

– Вы не можете?

Она покачала головой:

– К сожалению, нет.

Я все еще не понимал. Я решил, что она просто раздумала идти ко мне и хочет поужинать со мной в другом месте.

– Я звонила вам, – сказала она, – хотела предупредить, чтобы вы не приходили зря. Но вас уже не было.

Наконец я понял.

– Вы действительно не можете? Вы заняты весь вечер? – спросил я.

– Сегодня да. Мне нужно быть в одном месте. К сожалению, я сама узнала об этом только полчаса назад.

– А вы не можете договориться на другой день?

– Нет, не получится. – Она улыбнулась. – Нечто вроде делового свидания.

Меня словно обухом по голове ударили. Я учел все, только не это. Я не верил ни одному ее слову. Деловое свидание – но у нее был отнюдь не деловой вид! Вероятно, просто отговорка. Даже наверно. Да и какие деловые встречи бывают по вечерам? Их устраивают днем. И узнают о них не за полчаса. Просто она не хотела, вот и все.

Я расстроился, как ребенок. Только теперь я почувствовал, как мне был дорог этот вечер. Я злился на себя за свое огорчение и старался не подавать виду.

– Что ж, ладно, – сказал я. – Тогда ничего не поделаешь. До свидания.

Она испытующе посмотрела на меня:

– Еще есть время. Я условилась на девять часов. Мы можем еще немного погулять. Я целую неделю не выходила из дому.

– Хорошо, – нехотя согласился я. Внезапно я почувствовал усталость и пустоту.

Мы пошли по улице. Вечернее небо прояснилось, и звезды застыли между крышами. Мы шли вдоль газона, в тени виднелось несколько кустов. Патриция Хольман остановилась.

– Сирень, – сказала она. – Пахнет сиренью! Не может быть! Для сирени еще слишком рано.

– Я и не слышу никакого запаха, – ответил я.

– Нет, пахнет сиренью. – Она перегнулась через решетку.

– Это «дафна индика», сударыня, – донесся из темноты грубый голос.

Невдалеке, прислонившись к дереву, стоял садовник в фуражке с латунной бляхой. Он подошел к нам, слегка пошатываясь. Из его кармана торчало горлышко бутылки.

– Мы ее сегодня высадили, – заявил он и звучно икнул. – Вот она.

– Благодарю вас, – сказала Патриция Хольман и повернулась ко мне: – Вы все еще не слышите запаха?

– Нет, теперь что-то слышу, – ответил я неохотно. – Запах доброй пшеничной водки.

– Правильно угадали. – Человек в тени громко рыгнул.

Я отчетливо слышал густой, сладковатый аромат цветов, плывший сквозь мягкую мглу, но ни за что на свете не признался бы в этом.

Девушка засмеялась и расправила плечи:

– Как это чудесно, особенно после долгого заточения в комнате! Очень жаль, что мне надо уйти! Этот Биндинг! Вечно у него спешка, все делается в последнюю минуту. Он вполне мог бы перенести встречу на завтра!

– Биндинг? – спросил я. – Вы условились с Биндингом?

Она кивнула:

– С Биндингом и еще с одним человеком. От него-то все и зависит. Серьезно, чисто деловая встреча. Представляете себе?

– Нет, – ответил я. – Этого я себе не представляю.

Она снова засмеялась и продолжала говорить. Но я больше не слушал. Биндинг! Меня словно молния ударила. Я не подумал, что она знает его гораздо дольше, чем меня. Я видел только его непомерно огромный, сверкающий «бьюик», его дорогой костюм и бумажник. Моя бедная, старательно убранная комнатенка! И что это мне взбрело в голову. Лампа Хассе, кресла фрау Залевски! Эта девушка вообще была не для меня! Да и кто я? Пешеход, взявший напрокат «кадиллак», жалкий пьяница, больше ничего! Таких можно встретить на каждом углу. Я уже видел, как швейцар в «Лозе» козыряет Биндингу, видел светлые, теплые, изящно отделанные комнаты, облака табачного дыма и элегантно одетых людей, я слышал музыку и смех, издевательский смех над собой. «Назад, – подумал я, – скорее назад. Что же… во мне возникло какое-то предчувствие, какая-то надежда… Но ведь ничего, собственно, не произошло! Было бессмысленно затевать все это. Нет, только назад!»

– Мы можем встретиться завтра вечером, если хотите, – сказала Патриция.

– Завтра вечером я занят, – ответил я.

– Или послезавтра, или в любой день на этой неделе. У меня все дни свободны.

– Это будет трудно, – сказал я. – Сегодня мы получили срочный заказ, и нам, наверно, придется работать всю неделю допоздна.

Это было вранье, но я не мог иначе. Вдруг я почувствовал, что задыхаюсь от бешенства и стыда.

Мы пересекли площадь и пошли по улице, вдоль кладбища. Я заметил Розу. Она шла от «Интернационаля». Ее высокие сапожки были начищены до блеска. Я мог бы свернуть и, вероятно, так бы и сделал при других обстоятельствах, – но теперь я продолжал идти ей навстречу. Роза смотрела мимо, словно мы и не были знакомы. Таков непреложный закон: ни одна из этих девушек не узнавала вас на улице, если вы были не одни.

– Здравствуй, Роза, – сказал я.

Она озадаченно посмотрела сначала на меня, потом на Патрицию, кивнула и, смутившись, поспешно пошла дальше. Через несколько шагов мы встретили ярко накрашенную Фрицци. Покачивая бедрами, она размахивала сумочкой. Она равнодушно посмотрела на меня, как сквозь оконное стекло.