Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Как часто,
взором спотыкаясь
о заботы,
тетиву мыслей
ложным
страхом натянув,
мы забываем
о величии деревьев,
что кроной
подметают небеса…
*
Глава первая
На дне ящика
Как говорится, любая история с чего-то начинается. Классический старт многих сочинений. Не стану оригинальничать и я им воспользуюсь. Конкретно моя история началась с находки на дне ящика от посылки тридцативосьмилетней давности, судя по дате на бирке, пожелтевшего фрагмента фотографии. На обратной, затёртой стороне, синела надпись, сделанная некрасивым почерком без наклона:
"Через дверь на берегу свалки…"
Конечно, фотография интриговала, у нас такого родственника не было, но надпись, надпись заставляла меня чувствовать себя персонажем некого сюрреалистического повествования. Дурное дело не хитрое утром следующего дня, купаясь в лучах рассветного солнца, я выгнал из гаража моего верного спутника на протяжении сотен километров трасс, опутывающих наш земной шар как нити клубок.
Огненное сердце Индейца забилось с первой попытки, огласив округу характерным рыком. Я и мой красно-белый Indian Chief тронулись в путь.
В окрестностях радиусом километров двадцать, тридцать к великому позору городских, да и прочих мутантов, имеющих власть, располагалось две громадных свалки. Я выбрал ту, что протягивала щупальца от городской периферии вдоль обочины объездной дороги, напоминающей прыщавую кожу подростка.
Любящие пафос руки градоначальника не торопились чинить такую мелочь как дорогу, пролегающую вокруг города. Её ведь, красивыми гирляндами на радость падких до зрелищ и обжорства горожан не осветишь, полотном для селфеэпидемии, не сделаешь. Вот и пусть пока трудолюбивое время и сотни разгорячённых покрышек транспорта вдавливают растрескавшийся асфальт в ненасытную землю, приближая одержание природой всего, сотворённого руками неблагодарного человечества.
Свернув с трассы на выложенную железобетонными плитами дорогу, как раз ведущую на берег свалки, я натянул сложенную вдвое повязку, пропитанную туалетной водой. Пахло здесь ужасно. Бродящие пищевые отходы, гниющие фекалии, разлагающиеся трупы местных обитателей часть из которых живыми клубком кружилась, клокоча над злачными участками свалки – вот далеко неполный список ингредиентов нашумевшего букета от SVALKA.
Остановившись, я почувствовал под подошвой ботинка хруст раздавленной диодной лампы – дитя производственных мощностей времён, когда раздираемая нынче ненасытными, финансовыми проститутками в масках слуг территория, называлась звуками, издаваемыми тремя змеями и одним хищником.
Прикрутив звук плеера, радующего меня избранными песнями Арии, я осмотрелся, но пока что никаких дверей вокруг не было. Я-то особо и не надеялся их отыскать, поехал так, чтоб поехать. Те, кто влюблены в дорогу, меня поймут, когда ветер бьет тебе в лицо, солнце слепит глаза, а руки сжимают руль дорогого сердцу байка, хочется плакать от счастья.
Проехав ещё пару десятков метров, я снова остановился и открыл банку безалкогольного, холодного пива.
– Сынок пивком не угостишь! – Услышал я хриплый голос и хруст ветвей. Из кустов показался косматый нищий в бахилах на истоптанных ботинках.
– Отец, оно безалкогольное, а ты…
– А я как раз не алкашь, и не смотри, что я так выгляжу. – Я протянул старику непочатую банку.
– А почему вы в бахилах?
– Чтобы не испачкаться, не испачкаться миром, в котором ты живешь, пока живёшь. – Я опешил, не зная, что сказать и ляпнул первое пришедшее на ум:
– Вы что тут живёте? – Глотнув не туманящего сознание, но тешащего вкус пива, осведомился я.
– Не-а. я сюда в отпуск хожу. А живу я там – он протянул руку в сторону насосной станции и я обомлел. Там, слегка левее от сетчатого забора, в лучах полуденного солнца виднелись покосившиеся двери. По краям оскалились обломки глинобитных стен.
– Как там можно жить то?
– С той стороны можно. – Утирая бороду от белёсых барашков пивной пены, сказал старик. – Пошли, покажу. Слезай со своего коня. В руках повезёшь.
*
Глава вторая
За порогом
– Ну что, сынок, первым пойдёшь или за мной? – Лукаво прищурившись, посмотрел на меня старичок, чьё имя я так и не удосужился узнать.
– Как вас зовут то?
– Каин.
– Что за бред?
– Слушай, брось задавать глупые вопросы, ты ведь просто боишься.
– Боюсь! – Я рассмеялся. – Чего бояться то, пройти через дверь, которая ведёт в никуда?
– А ты уверен, что она ведёт в никуда. Ведь ты же какого-то чёрта припёрся сюда?
– Только не говорите, что вы знаете о фотографии?
– Конечно, не знаю. У тебя синдром избранного, ты, небось, думаешь, что я тебя тут ждал. Ох, сознание, сознание, как же жёстко трахает тебя насильник массовой культуры.
Я укрыл лицо в ладонях и принялся мять кожу, словно апельсин в попытке выжать из него сок. – Ладно, забыли про всё, о чём мы говорили, итак, что мне нужно сделать?
– Ничего. Ты не робот и не раб тебе ничего не нужно делать, ты сам решаешь, ты человек ты творец. Вон дверь вон порог.
– Тогда я за вами.
– Уважение к возрасту да, уважаю, – он хлопнул меня по плечу и залился звонким, как у младенца, смехом. – Слушай, а у тебя салями есть, кусочек?
– Сервелат с тостом, есть, хотите?
– Хочу… – Я протянул Каину бутерброд, если его и впрямь так звали, впрочем, какое это имеет значение, как назвался, так и зовут.
Пока челюсти трудились, мы сосредоточено молчали.
– Ну, всё, поели, попили местной еды можно и в путь.
– А что там нет такой еды что ли?
– Ты бы иронию свою прикрутил, потом же извиняться будешь.
– Зато я буду первым, кто извинился перед Каином.
– Попам не забудь рассказать, он снова рассмеялся тем самым младенческим смехом. – Смотри, когда будешь мотоцикл перевозить через порог, бери левее, справа там три гвоздя торчат, ржавчина их всё никак не сожрёт.
– Благодарю, терпеть не могу монтировать покрышки. – Едва я ответил, как старичок шагнул через порог и, и ничего не произошло. Он так и стоял передо мной, только его лик был зыбким словно между нами лёг туман или слой горячего воздуха.
Как говорится, назвался груздём… Я завёл байк и осторожно переехал порог. В голове появилась этакая расслабленность, такое обычно бывает после крепкого чая. Люблю это состояние, тогда мне музыка чудится объемной, а мир кажется нежным, словно кожа любимой. И порой так жаль становится, что на Земле не хватит всех запасов чая, чтобы весь мир наполнить любовью.
Заглушив мотор, я оглянулся, позади по-прежнему виднелась та же дорога, та же свалка. На задворках сознания размеренным пульсом билась мысль, что старичок то ку-ку.
Каин молчал, я снова огляделся, принюхался. Вот оно, исчез запах помойки, воздух пропах корицей и ванилью. А Каин, утратил облик нищего, теперь на нём были одеты просторные фиолетовые полотняные штаны и такого же свободного кроя зелёная рубаха. Борода и волосы аккуратно зачёсаны и заплетены в косы.
Я обошел дверь вокруг, следов от байка с другой стороны не было. Они появлялись только за порогом.
– А если я вернусь то что?
– А ты уверен, что ты этого хочешь? Там ты родился, вырос и так сказать прокорродировал душой. А здесь, здесь ты впервые. Подвезёшь, или мы пешком потопаем?
– Далеко ехать? – Я с трудом ворочал языком, мне всё вокруг казалось в новинку и в то же время таким привычным, дурацкое и в то же время интригующее ощущение.
– Не, тут недалече.
– Ну, поехали коли так, надеюсь, бензин здесь горит? – Я завёл мотор.
– А разве байк рыцаря дорог ездит на бензине, а разве не огонь в сердце жаждущем пути заставляет поршни танцевать в цилиндрах?
– Точнее и не скажешь Каин, держитесь, – я крутанул до упора ручку акселератора.
*
Глава третья
В гору
Мы отдалялись от трассы, впереди маячил позор нашей цивилизации – свалка. Ещё совсем немного и ехать было некуда, я повернулся, чтобы спросить, куда мы едем, на что Каин, боднув меня лбом промеж лопаток сказал, чтобы я смотрел на дорогу. Когда я снова устремил взгляд на бетонные плиты дороги, перед глазами, на миг всё помутилось, словно сбилась фокусировка в камере. А после дорога поползла в гору. Свалка на горизонте исчезла. Я остановился.
– Слезайте!
– Да не кричи ты так. Мог бы и просто сказать. – Каин освободил сиденье и, зевнув, добавил. – Ну чего ты снова испугался-то?
– Да не боюсь я…, я…
– Ну конечно, мальчик не испугался, сначала дверь его куда-то привела, куда-то, где не видно было следов, как он в неё въехал. Потом вдруг свалка исчезла, и дорога изменилась, конечно, бояться нечего. Твоё серийное восприятие, наполненное всевозможными ГОСТами мышления, как собачка дрессировщика условными рефлексами, сейчас забилось в угол клетки и ноет. Сознание ноет, а ты, истеришь, истеришь как сварливая жена, которую хочется окатить ведром настоя валерьянки. Или скормить крокодилам.
– Вы что в меня какой-то дрянью брызнули да, галлюциногены…
– Папа Карло сделай меня снова бревном, – Каин вынул из кармана леденец на палочке, развернул, обёртку и надув, как шарик, завязав узелок, отпустил. Ветер подхватил удивительный шарик и по спирали стал возносить к облакам.
Я засмотрелся как то, что секунду назад было фантиком, коими устланы городские дороги по вине так называемых цивилизованных людей, парило под брюхами кучевых облаков? Облаков стаями несущих воду туда, где её давно не видывала исстрадавшаяся от жажды земля.
– Ну что ты за нытик такой, а? – Вынув леденец изо рта, Каин принялся дирижировать им в такт словам. – Там, откуда мы с тобой приехали, почти все, слышишь почти все обдолблены. Поверь, средств для этого у мутантов хоть пруд пруди. Ты тоже шагал в этом строю зомби, а потом, когда захотел выйти, с тобой начались всевозможные странности. Только ты же невнимательный, наверняка не заметил. Когда у тебя стали растворяться друзья, как сахар в тёплой воде? Правильно, тогда, когда ты понял, что в твоей жизни слишком много ниток, ниток на руках и ногах. И я думаю, что потеря друзей далеко не последняя неприятность, которая сопровождала твой бунт марионетки.
Я опустил ножку и, оперев на неё байк сел на разогретый солнцем кусок бетона.
Воспоминание о кусочке жизни длиной чуть больше полугода пронеслись в памяти со скоростью света. Я стиснул зубы. Вспомнилось стихотворение, которое я написал в один из многих вечеров, когда мне просто хотелось выйти на лесную поляну, повернуться к луне и выть, выть от тоски, выть от сожаления, выть от одиночества, выть потому, что я живу без Неё:
В отголосках эха,
стонов вчерашних "Я",
рождаются вспышки
нового себя,
и снова обновлённый фрагмент
получит в
абсурдную жизнь
абонемент.
И уже в который раз
жернова зубов
муку из эмали
натрут в порывах
воспоминаний,
о том, как вместе
мы были и там и тут…
– Поплачь, оно конечно лучше не станет, но хоть зубы скрипеть не будут, – он по-отечески обнял меня за плечо.
– Я за эти семь лет уже выплакал всё что можно, а боль не стихает. Чёртова жизнь! – Я прикусил кожу косухи и, омывая рукав слезами, зарыдал. Слёзы текли градом, я ничего не мог с собой сделать, казалось, во мне плачут все те «Я», которые рождались и умирали, когда я пытался забыть её, когда я подменял себя собой, чтобы измениться, чтобы залечить разбитое сердце…
Я не знаю, сколько прошло времени, но когда я успокоился, Каин протянул мне открытую банку нулёвки, по-хозяйски вынув её из правого кофра байка.
– А вот от меня – сушёный кальмар, помнишь, как вы купили целую упаковку в тот день, когда умер Робин Вильямс. А потом, вечером смотрели «С добрым утром Вьетнам», поминая великого актёра.
Я залпом допил пиво и сжал банку, металл нагрелся и серебряными ручейками потёк по ладони. Я потряс головой, видение не прекращалось. Раскрыв ладонь, я увидел на ней идеально отлитую букву «К». Излишки расплавленной в руке банки стекли уродливыми кляксами на землю.
– Посмотри назад, – не дав мне спросить, сказал Каин. Я повернулся, внизу, где должны были виднеться высотные дома окраин города, простирался огромный купол цирка. Да что там огромный, гигантский, бесконечный купол.
– Не знаю как ты, но я цирк не люблю и раз ты здесь то и ты, наверняка, тоже. Поздравляю с выходом из труппы, сынок.
– Я ничего не понимаю.
– А что тут понимать то, байкер, с рождением тебя. – Он как фокусник коснулся моего уха, но вынул оттуда не привычную монетку, а цветные очки. Вынул и швырнул под ноги, я тот час наступил на них, захрустело и вдруг под подошвой послышалось шипение, треснутые очки превратились в змею, норовящую укусить, но зубы годины увязли в коже ботинка.
Второй ботинок изгнал жизнь из мерзкой твари. Когда я поднял ногу, на месте змеи дымилась лужица едкой, смолистой жидкости. Если это и был сон, я уже давно должен был проснуться.
– Поехали, сынок…
*
Глава четвёртая
Санитара не будет
С другого склона горы я увидел мой любимый супермаркет, где продавалась отличная выпечка. Казалось бы, что тут такого, очередной супермаркет популярной сети, но в том-то и дело, что это был супермаркет возле моего дома. Чего никак не могло быть, мы ехали в противоположном направлении. Удивился ли я, скорее нет, чем да. Сегодняшний день сделал мне прививку от чрезмерного удивления, поэтому случай с топографическим кретинизмом стал очередной бусиной в браслете чудачеств, преподнесённых капризной сучкой, которую пафосно именуют судьбой.
– Чаем то угостишь?
– Угощу, – буркнул я.
– Ты, наверное, ожидал, что мы приедем в какое-нибудь загадочное место, и я тебя приведу в таинственную избушку, где открою истину да?
– Ну, может не столь помпезно, но приблизительно так.
– Ты знаешь, порой привычное становится необычней таинственного. Это не совсем твой дом. Это не совсем твой мир. Ты сам скоро поймёшь. Кстати, в магазинчик заскочим, я пончиков возьму.
Спускаясь по вьющейся анакондой дороге, я всячески старался заткнуть скептика, древоточцем сверлящего сознание. Снимая шлем, на стоянке супермаркета, привлекающего внимание оранжевой вывеской, первое, что меня удивило это отсутствие дымовой завесы, оставляемой курильщиками, стадами, бродящими под навесом крытого паркинга. Воздух продолжал сладко пахнуть ванилью и корицей с лёгкими нотками мяты.
Внутри магазин являл собой аллею с множеством стоек, поверх которых красовались голограммы товаров. Каин подошёл к одной из стоек с изображением пончиков, коснулся надписи, над округлой поверхностью поднялся прозрачный купол и добродушный женский голос произнёс «Приятного аппетита».
Ощущение дежавю вцепилось в меня когтями хищной птицы, требуя вспомнить где, где я мог уже такое видеть. Я старался не сосредотачиваться на воспоминании.
Добродушие буквально витало в воздухе, им сочился каждый человек, каждый незнакомец, не сверлящий, а согревающий тебя лучиками мимолётно бросаемых взглядов. А ещё удивляли отсутствие бдительного ока сморщившихся охранников, страдающих хронической подозрительностью; отсутствие ритуально вежливых кассиров, и сосредоточенно натирающих пол озлобленных уборщиц, с презрением провождающих несущие грязь ноги. А ещё, я чувствовал себя частью некого братства, члены которого были готовы в любой момент поддержать, помочь, выслушать.
Дом по возращении казался, каким-то странным, словно в нём что-то изменилось, я пока не знал что. Чайник вскипел быстро, я заварил крепкий чёрный чай, и мы сели поедать вкусные пончики, которые казались едва ли ни шедевром кондитерского искусства.
Почему в то этом моём, не моём мире, все казалось на голову выше привычных любимых мной вещей? Прямо мир завышенных стандартов или, напротив, пониженного порога чувствительности, этакий мир усилителей впечатлений, как бургер из фастфуда, кажущийся вкусным только благодаря кудесникам химии пищевых добавок.
– М-м-м, сахару как раз столько, как я люблю. Терпкость и сладость взаимно дополняют друг друга, союз брутальности и нежности. Благодарю, потешил старика.
– Вспомнил, вспомнил! Это ж из «Гостьи из будущего»!
– Что из «Гостьи из будущего»?
– То, что вы делали в магазине.
– А, ты про пончики, нет, пончиков в фильме точно не было.
– Да дело не в пончиках, а в образах…
Вместо ответа Каин, прочёл:
Погост романтики,
повсюду могилы,
но не той романтики,
что у любимых!
Романтика жизни умерла!
В погоне за прибылью её
оставили на пыльной
обочине ворохом чеков
укрыв мертвеца.
И только на холстах глаз,
свидетелей былых эпох,
остались мазки романтики,
а за ними погост…
– Это моё стихотворение, – с какой-то глупой детской интонацией сказал я.
– И это бесспорно. Знаешь, когда человек устал, он сходит на обочину пути, чтобы не мешать тем, кто двигается дальше, кто-то, стиснув зубы, кто-то опьяненный молодым задором, галлюциногеном энтузиазма. А кто-то, чтобы поскорее загнать себя и умереть. Ты решил остановиться. Хорошее решение. Ты ведь уже не раз замечал в последние годы странности в жизни? Странности, которые невозможно объяснить здравым смыслом.
– Есть такое, особенно в последнее время, появляются мысли, что мы и вправду здесь всего лишь персонажи игры и что поскорей бы эта миссия была пройдена. А ещё, мне иногда кажется, что наши тела не только здесь живут, но и, как бы это сказать, на других планетах что ли, что мы можем быть во многих местах сразу. Можем, но просто не помним других локаций, пока в этой находимся. А когда возвращаемся в другую, забываем про ту, в которой побывали.
Бред конечно, но последние годы эти мысли заслуживают всё больше моего доверия. А окружающие мне всё больше представляются роботами. «Роботы ненавидят тебя и меня», помните, как в одной песне пелось?
– Братья Карамазовы, бессмертные братья Карамазовы и их символичная песня Ласточка.
– Ухты, вы тоже любите эту песню.
– У этой группы не так много хороших песен, чтобы забывать их, – грустно улыбнулся Каин.
– Это точно! Вот вы посмотрите большинство, травятся как заправские смертники всякой дрянью, а когда вокруг что-то страшное для их драгоценного, разрушаемого тела случается, забавно цепляются за жизнь, как котята за полы юбки проходящей мимо хозяйки. А когда-то меня и вовсе накрыло, мне почудилось, что когда я уезжаю на автобусе или байке, то за спиной все исчезает, ну знаете, как текстуры в игре.
– Здорово! Ты сумел интуитивно понять, что вокруг всё не так просто. Вот знаешь, Герберт Уэллс в дебютном романе Машина времени, не зря разделил людей на Элоев и Морлоков, конечно всё не так карикатурно как в книге, но суть в том, что есть среди людей те, которые видят оба мира, а есть те, кто живут и упиваются реальностью подземелий.
Та дверь, у свалки, это просто дверь, дверь заброшенного дома, это не портал и никакие там не звёздные врата, она, ну как бы это сказать переключила, что ли твоё сознание, поменяв режимы восприятия. Точнее сказать ты уже сам переключился, но мы, увы, привержены ритуалам. Мы, те, кто видит оба мира, можем зваться Элоями.
Ну а теперь самое главное, отныне ты не сможешь спокойно реагировать на то, что видишь, Всё, что ты будешь видеть, станет этакой суперпозицией образов мира Элоев и Морлоков, будь осторожен, чтобы не перегореть, потому что «крышу будет срывать» дай боже. Когда привыкнешь, поговорим ещё.
– Я не пойму, то есть вы ходите в отпуск через дверь, которая ничего не значит, вы, что же, не можете без неё переключиться или как там это называется?
– Ты не понял, я тоже, как и ты, жилец тела и, увы, некоторые шаблоны слишком глубоко прошиты во мне, поэтому мне порой необходимо проходить через ту дверь.
– Такое чувство, что вы или я, или мы бредим.
– Что поделать, чаёк то крепкий, селёдочки бы под него, – снова тот же смех ребёнка.
– Так, погодьте, значит, мир можно воспринимать по-разному, тот, кто может воспринять больше, чем одну сторону – это экстрасенсы, Элои, мать их за ногу. А те, кто живут как быдло, те – Морлоки. А чтобы этому научиться надо пройти через дверь от развалюхи, я ничего не перепутал?
– Ничего.
– По идеи сейчас должен надо мной склониться коренастый санитар и вколоть лошадиную дозу успокоительного.
– Наверное, в отпуск ушёл.
– Я всё равно ничего не понимаю. А вы зачем мне на пути повстречались тогда?
– Ну, смотри, мы Элои, любим, как бы это тебе сказать, ну курсовые работы, что ли выполнять. А ещё обязательно напомни мне сводить тебя в луна-парк.
– А санитар точно не придёт? – Вполне серьёзно спросил я
– Та не придёт, давай допивай чаёк тебе еще меня назад к двери везти, ты ж не думал, что я растворюсь в потоке света, а в воздухе запахнет озоном.
– А вы ещё придёте?
– А куда мне деваться, ты ж моя, курсовая, хотя, в твоём случае даже не курсовая, диссертация. А работать, как ты сам понимаешь, лучше всего с чистыми окнами. Света больше…
– Иногда достаточно ярких лампочек в люстре.
– Это у тебя привычка циркача. Жить при свете фонарей, за пеленой грязи на окнах…
Тем вечером хоть в квартире было тихо, я отчётливо слышал свой детский голос, надо же я и забыл, что он так звучал. Моим голосом говорила мягкая игрушка – красная, замшелая собака с длинными ушами, которая была почти моей ровесницей, мама купила мне её, когда мне было почти два года.
И вот что сказала собака:
«Точно не помню, но, кажется на седьмой день после поломки утилизаторов мусора, я осознал себя. Так что считайте, это моим официальным днём рождения в качестве подтверждения могу продемонстрировать пластиковую пластину, которая упёрлась мне в одно из левых рёбер и я, убрав помеху, разобрал в хитросплетения царапин на её поверхности букву «Л». Эту пластину считайте моим свидетельством о рождении, а имя я себе выбрал согласно, конечно же, моему первому документу – Лазарь.
Родился я уже вполне сознательным и обученным грамоте. Наверное, потому, что в горе мусора, ставшей моим родильным домом, было много остатков книг».
Подойти к внезапно умолкшей игрушке, укравшей мой голос, я не решился…
*
Глава пятая
арОтАЗис
Утром я проснулся полным сомнений, как бабушкин пирожок начинкой. Игрушка сегодня не разговаривала. Списав всё на чудеса Первого дня, я подался в кухню.
Пока разогревался завтрак, я набросал карандашом очередное стихотворение из разряда «пишу, не могу не писать». Когда я впадаю в такие состояния, то должен немедленно выложить на бумагу всё, что проситься на свободу, иначе дурного самочувствия не избежать. И если вдруг кто-то меня отвлекает, я мгновенно теряю самообладание. В общем как говорится, не судите строго за то, что начертал грифель карандаша, придавленный к шероховатой поверхности листа блокнота так сильно, что теоретически мог превратиться в алмаз. Я всегда пишу, сильно давя на бумагу, так хоть буквы приобретают облик букв, а не символов сакрального письма некой исчезнувшей цивилизации.
Я уснул несчастным,
а проснулся,
мир надел иную маску,
и персонаж меня преображён.
Не пойму
куда подевался
тоской избитый шоумен.
Осколки прошлого
истёрлись в порошок – так
родилось аморфное сейчас.
И я решил, матрица таки
сожрала нас, а может
прав был Илон Маск
Отложив блокнот, я принялся неторопливо поглощать завтрак. Когда ожил дверной звонок, я едва вилку ни прикусил от неожиданности. Камера, бдительным взором смотрящая на лестничную площадку, показывала невысокую девушку с округлым лицом.
– Слушаю вас. Сказал я в трубку домофона.
– Здрасьте, не подскажите где кафе Блэкофа?
– Понятия не имею о чём вы. Девушка вы вообще в своём уме? Вы ищите кафе в высотном доме!
– Большая часть людей в мире не в своём уме, мне ли вам говорить об этом. Мы так и будем переговариваться через динамик или вы выйдите ко мне?
– Для чего, мы уже всё выяснили.
– Ну, хотя бы для того, чтобы я могла, пригласить вас на выставку в арОтАЗис.
– А что за выставка? – Поинтересовался я, отперев дверь.
– Вам понравится.
– А вы часом не от Каина?
– О, вы знакомы с Каином, и что вам наговорил это сумасшедший старикан?
– Много чего и…, а почему он сумасшедший?
– А вы что из разговора с ним не поняли? Кстати, давай на «ты» и это, меня Шира зовут.
– Хорошо, Шира, но ведь многое из того что он говорил…
– Слушай, большая часть тебе, небось, приснилась, вон ты какой заспанный. Ещё скажи, что у тебя игрушки оживали и Бас Лайтер спешил на помощь?
– Я чуть не ляпнул, «да собака говорила», но вовремя сдержался. Чувствую, лицо разогревается как спираль в гриле.
А то, что говорил Каин надо разделить на десять и извлечь корень. Ну что, идём на выставку и хватит меня спрашивать о Каине, я не специалист по чокнутым.
– Ну, допустим, но какая нелёгкая тебя принесла ко мне? С чего ты приглашаешь меня на выставку? Кроме того, я по-прежнему чувствую, что это не мир Морлоков.
– О, точно надо санитаров вызывать, в больничку вам сударь пора, кукушку то сорвало.
– Я застыл в немом изумлении, стараясь подобрать слова. Холодный пальчик левой руки Ширы коснулся моих уст, мол, никаких больше вопросов. Снова поддаваясь течениям неведомой мне игры, я торопливо собрался, и мы спустились в подземный паркинг.
До арОтАЗиса было ехать не больше четверти часа. Подумать только, некогда под сводами этого самого арОтАЗиса грохотали конвейеры, производящие бронированные машины убийства, убийства ради «мира», разумеется. Когда завод закрыли, кто-то из молодых дельцов выкупил подлежащие сносу цеха и устроил в этом царстве истинного лофта зону для всевозможных творческих событий.
Задумавшись, я от рассеянности едва ни уронил байк, забыв, что удерживаю его. В моём то, ой в мире Морлоков, короче говоря, там – с другой стороны двери, такого не было. Завод продолжал исправно работать, созывая в свои плавильни всех демонов вселенной.
– Ты чё там оцифровуешь? – Надевая шлем, Шира обнажила запястье правой руки, где красовались глубокие царапины.
– Кто это тебя так?
– А пустяки, я дрессировщик.
– Кого дрессируешь?
– Самых опасных животных в мире! Захлопывая забрало, ответила Шира.
*
Как оказалось, здесь был целый фестиваль, собравший музыкантов, поэтов, художников…
Первым делом мы посетили площадку поэтического перформанса группы поэтов, называвшихся "Фабрикой брака".
Публика как раз готовилась к очередному выступлению. Тельфер, скользящий под потолком, тем временем опустил автомобиль, работники арОтАЗиса проворно отцепили груз и махнули, мол, начинайте.
На импровизированную сцену, успевшую приютить авто, поднялся мужчина в изорванной одежде. В руках он сжимал длинную ручку пожарного топора.
Сцена эта являла собой полуразрушенный бетонный куб с остатками ржавых конструкций некогда растущих во славу бога войны. Декларируя своё творение, мужчина принялся крушить автомобиль топором.
"Есть история одна,
про человека
с фотографии она.
Был бойким он,
кипели страсти,
парили чувства,
тело танца жизни
выполняло па за па.
Лето прогнала меди пора,
день засыпал,
листопад радость позвал.
Время так и не дало совет,
жить остался он
в слепках дней
чьё тление согревало
сердце в искрах льда.
Есть история одна,
про человека
с фотографии она…"
Каждая новая строчка завершалась ударом топора по доселе неплохо выглядящему автомобилю. Затем поэт присел на искорёженный капот и мечтательно глядя на металлический каркас под потолком отдышался. Утихомирив дыхание, он продолжил:
"Я бы хотел летать,
летать как мысли,
мысли уносящие прочь,
прочь от мира скучных людей,
людей убогих и простых,
Я бы хотел летать,
летать так быстро,
чтобы поймать тебя,
тебя такую же узницу
как и я…
Лёгкая отдышка после недавних упражнений только усиливала впечатление от стихотворения. И наконец, взобравшись на крышу не желающего обновляться как в фильме «Кристина» авто, продекламировал:
" Человек – могильник
Бескрылых надежд,
Разбитых кристаллов
Прозрачных мечтаний,
Злоба, грусть, тоска,
Кипят до смерти в нём,
Хоть умер он давно…"
После этого поэт прыгнул с крыши автомобиля и повис на тонком бесцветном тросе, прикреплённом к поясу, лебёдка с которым, нависала прямо над бетонным возвышением.
Публика разразилась шквалом аплодисментов, мы с Широй не стали исключением.
Искупав творца в океане оваций, пошли дальше, слова здесь были излишни и мы оба это понимали. Для художественной выставки "Итерация диссоциации обожённости" организаторы выделили целую стену с чередой бетонных опор, расширяющихся к верху Посетители, проходящие мимо, местами прогоревшего баннера, натянутого на секции ограждения, мучительно пытались вникнуть в смысл названия выставки.
Повсюду на искусанных временем кирпичных стенах и колонах висели полотна, шокирующие обывателя смелостью художника или кажущейся бессмысленностью изображения.
Под небольшой картиной, являющей собой две детских футболки, натянутые на подрамник неровными, написанными огарком буквами чернели строки:
"Мы живём как крысы,
мученики лабораторий,
задыхаясь в тесноте
извилистых ходов,
лабиринта властного
диктата…"
А ниже выжженными отверстиями в пожелтевшей бумаге зияло имя автора -
Οдиχ/Ψночка.
В галерее больше всего места отводилось инсталляции в виде балкона, с заложенным входом. Опёршись плечом на стен,у стоял манекен незадачливого строителя. Голову последний обречённо склонил на грудь. Инсталляцию художник назвал: "Выкидыш решения".
Мы не смогли побывать на всех площадках, Шире позвонили и она озабоченная разговором, попросила отвезти её в центр.
– Что-то серьёзное?
– Да нет, вопрос времени.
– Слушай Шира, я вот что подумал…, ты говоришь, что Каин псих, да? А ты могла бы, разговаривая со мной отложить, хлыст?
– Молодец, догадался, поехали к Блэкофу.
– Тебе же нужно в центр?
– Правильно, а его кафешка как раз там и находится. Ну и видок у тебя, байкер, -хохотнула девушка.
*
Глава шестая
Мы с тобой одной крови…
Пообещав скоро вернуться, Шира оставила меня у дверей кафе «Бак на звезде». Дверь была выдержана в стиле фантастических фильмов шестидесятых годов. Подсвеченные створки с писком разошлись, и я оказался в помещении очень похожем на капитанский мостик из классического сериала «Star Trek». Посетителей было мало, больше всего внимание привлекала дружная компания за ближайшим к бариста столом. К слову, тот и сам увлечённо болтал с друзьями, но едва я вошел в зал, как тут же вернулся за стойку.
Я пытался вспомнить, что находится на этом месте в моём бывшем…, в мире Морлоков, блин, всё никак не могу определиться, как называть ту, иную реальность.
– Вы определяетесь с выбором или просто задумались? – Приятный голос кофейного бармена вернул меня на «капитанский мостик» из космоса воспоминаний.
– Простите, мне американо с сахаром, пожалуйста. И послаще.
– Сладким как грех да-а-а, понимаю, хотя грех слово не люблю, да и сладкий с ним никак не сочетается.
– Вы…, ваше имя Блэкоф?
– Ну, я бы не сказал, что это имя, которое мне дала моя матушка, но в миру меня знают таким, – протягивая мне чашку с зелёным, стилизованным изображением звездолёта ответил Блэкоф. – Вы же здесь, как я пониманию будете пить? Или всё-таки нужно было в стаканчик?
– Здесь, благодарю. – Присев за соседний с компанией столик я, смакуя напиток, занимающий почётное второе место после чая, в рейтинге моих фаворитов, согревающих как душу, так и тело, принялся рассматривать рисунок. Что-то очень знакомое казалось в очертаниях звездолёта. Версию с Энтерпрайзом я отбросил сразу. Здесь был образ знакомый с детства, образ, ломающий стены склепа взрослой души и выводящий в сад, где ты бегал в шортиках и майке, забывая о еде, забывая о времени. Не думая о времени, времени которое с неумолимостью быстрины в реке несёт тебя прочь от берегов беззаботности. И снова я вспомнил свой стих, что-то слишком часто в последнее время я о них вспоминаю:
У каждого в душе есть,
ступени истёртые,
сорняком поросшие,
ведут они в
парк заброшенный,
где краска на лавках
с лучами флиртовала,
дорожки, где
золотистый песок украшал,
клумбы жизнь источали,
а деревья богам
пятки щекотали…
Новый глоток кофе прогнал амнезию как пса оскалившего клыки, инкрустированные в пену, вокруг морды. Это же звездолёт «ЗАРЯ» – Звездолёт Аннигиляционный Релятивистский Ядерный. Боже, как же я мог забыть об этой любимой поколениями диалоги Ричарда Викторова, человека который подарил вселенной кинематографа три прекрасных планеты – «Москва-Кассиопея», «Отроки во вселенной» и «Сквозь тернии к звёздам». Даже, если опустить перечень наград, которые снискали эти шедевры, они навеки останутся в сердцах поколений, которые еще помнят каково это жить среди людей, а не хищников, готовых разорвать тебя ради лакомой косточки. Хищников, жаждущих видеть твоих детей глупыми, алчными, тщеславными рабами потребления.
Разом, допив кофе, я заказал вторую порцию и, пытаясь вызвать в душе штиль, прислушался к разговору компании. Друзей звали Абрам, Жорж Бувиль, Аннет Багрэс и Люк Селезнёв. Они делились впечатлениями от концерта известного композитора и мультиинструменталиста Катти Буддоматилиста.
– Вы знаете, если даже в эпоху тотального бесчувствия, божественная музыка остаётся в почёте, значит, этот мир всё ещё имеет шанс шагнуть прочь от рыхлого края Тартара, на котором давным-давно качается. – Сказала Аннет.
– О, слова не бога, но психолога, – улыбаясь, с акцентом сказал Жорж.
– А всё-таки жаль…,– не договорив, Аннет, уставилась в паутину трещин на поверхности овсяного печенья.
– Кого тебе жаль Аннет? – Спросил парень в очках с линзами коньячного цвета.
– Если мир сравнить с музыкой, он был бы бездарно написанной симфонией, вот поэтому, Абрам, мне и жаль.
– Вы знаете друзья, я когда-то был вынужден терроризировать свой чувствительный нос ароматами нужника, на одной из пригородных станций. И вот там, значит, поверх всякой похабщины, типичной наскальной живописи современных австралопитеков, я увидел это, – он, пролистав в рукафоне несколько фотографий показал друзьям снимок.
– Та не дёргай ты, я не вижу – попросил Жорж.
– Та давайте я прочту, – предложила Аннет.
Люди разучились слышать,
и слушать не хотят,
люди отказались думать,
в тени шаблонов проще жить.
И смысл людям
более не нужен,
им зрелища повсюду
подавай.
– Доказательство того, что среди неандертальцев живут и кроманьонцы, – улыбаясь, произнесла Аннет.
– Ну не все же подонкам отмечаться на стенах нужников пещер, это ж вам станция всё-таки. А дорога не только прибежище для негодяев. – Снова взялась солировать психолог Аннет. – Дорога и человек – вечные любовники, их отношения насчитывают миллионы лет.
– И как бы там ни было лучших любовников им не найти рассмеялся Абрам. – Знаете, я как то в сети набрел на такие строки, кажись какой-то Псиночка написал.
– А, слушайте это тот Псиночка, чьи стихи я видел арОтАЗисе.
– Точно я-то, думаю, что за ник такой знакомый, вот слушайте, нашёл, – Абрам, удобнорасположив рукафонпрочёл:
Я по заброшенным людьми дорогам,
чрез сад, запущенный давно,
к холму приехал, рядом с домом,
отлитых из метала птиц.
Покоя плед меня укутал,
котёнок размышлений
оставил мыслей клубок,
на время выпрямился я,
душа рыдала в темнице,
бытия несостоявшегося себя
Жизнь как стол
где пир в разгаре,
одни из первых рук
едят, другие подъедаются,
третьи как шакалы
всё и всех едят,
четвертые ж давно
клюют крохи одни,
чтоб младые воплощения
к столу вплотную подвести.
Увлёкшись разговором друзей, я не заметил, что людей то в зале прибавилось, и среди них выделялся мужчина, который сидел за дальним столиком. По словам компании, он всегда сидел только в конце зала и никогда ни с кем не общался, предпочитая пить кофе, оградившись от мира крепостной стеной наушников.
За столиком рядом со мной сели двое, и без стеснения принялись разговаривать на повышенных тонах. Типичная ситуация, когда два друга приблизились к закономерной трещине. Сами понимаете, люди как дикобразы, долго иглы друг друга терпеть не умеют.
Я уже собирался уходить, решив, что Шира не смогла прийти, а эти два олуха своим «ты должен» меня заколебали, когда Люк сказал, и не думая понижать тона, словно хотел чтобы его услышали ссорящиеся:
– Дружба – корыстный атавизм, но в эпоху всеобщей фрагментации, она стала на сто один процент ситуативной. В последние годы кредо обывателя "мне все должны, а я никому" отполировалось до зеркального блеска. А несовпадение социального и физического возраста, когда первый тотально отстаёт от второго, только усугубляет описанное. Всё это является либо мощным тормозом эволюции общества, либо неплохой пружиной катапульты для прыжка на качественно новый уровень нашего развития. А я всё-таки верю, что мы вырвемся из пропасти, в которую нас сбросили минувшие тысячелетия…
– Нужно еще и делать что то чтобы вырваться, разумеется, на баррикады не лезть и колёса не жечь, это методы глупцов, зомби и слепышей.
– Это ты как заядлый бонапартист говоришь, – улыбнулась Аннет лукаво.
– Не сметь произносить эту фамилию при мне, – шуточно грозно отозвался Жорж, заложив руку под полу рубашки. Раздался дружный смех, заставивший ссорящихся соседей притихнуть.
– Слушайте, эти вон любовнички уходят, – кивнул на парочку Блэкоф. – да парень, может, ты к нам подсядешь, хватит уже уши греть.
– Это ты мне? – задал я глупый вопрос.
– Нет, конечно, в мировой эфир мысль запускаю. Твои локаторы вертелись на триста шестьдесят градусов, подслушивая нас. Присаживайся. Я видел тебя с Широй у входа. Думаю, представлять нашу компанию тебе не нужно, ты уже со всеми заочно познакомился.
Я чувствовал, как мои щеки разогрелись до температуры батарей в холодное время года.
Я присел возле Аннет и почему-то сразу почувствовал себя здесь своим, не просто частью единства как там, в магазине, а своим словно мы были знакомы тысячу лет.
