Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Приглашение к книге
Творчество Натальи Стремитиной – одно из самых оригинальных явлений «женской» прозы в русской культуре конца XX столетия – впервые представляется в такой полноте в книге «Записки из подвала, или дневник практичной женщины».
В этой антологии мы сталкиваемся с самыми разными жанрами, однако автор неизменно нарушает их, преступая многие «культурные нормы» и «каноны» – от мини-автобиографического романа «Прощание в сентябре» до проникновенных афористических новелл: от философской притчи до документальной повести «Записки из подвала», которые органично соединяют высокую поэзию прозы и аналитическое мышление.
В самых существенных моментах творчество Натальи Стремитиной подчиняется единственному принципу: быть честным в мысли до её предела, быть честным там, где у самых радикальных умов не хватает мужества, где сам разум пытается отступить, увиливая от ответа, и загадочно умолкает.
Эта книга напоминает лабиринт – но у каждого человека свой путь в лабиринте. Лабиринт Н. Стремитиной увлекает читателя не только возможностью героического самоутверждения в любой ситуации, но и той вероятностью обретения себя ещё до обнаружения спасительного выхода.
Читатель получает приглашение к путешествию, где свет и любовь открываются не в конце пути, а в каждом моменте вашего продвижения по лабиринту: здесь и стратегия «письма» XX века – магический реализм и экзистенционализм, психоанализ и интегральные парадигмы и фантастические зарисовками в духе великого Босха.
Автору удаётся увлечь читателя, заразить его своей литературной отвагой и рассказать непринуждённо то, о чём некоторые люди боятся даже думать наедине с собой.
Однако читатель, узнав «маршруты» и фантазии автора, не должен слепо следовать им: ему нужно заглянуть в то пространство, где заканчиваются все стили и метафоры и открывается, по выражению Ж. Батая, «край возможности человека». Там и только там вы услышите подлинный голос автора.
Виталий Пацюков
Повести
Записки из подвала
«Бездумное спокойствие сторожей и уборщиц, работающих поздними ночами, сошло на нас. В загаженном мире мы, по крайней мере, очищаем хоть один наш маленький уголок…»
– Только непременно в зелёном пакете, вот в этом, хорошо?
– Ну конечно, – доверительно говорю я гладко выбритому старику неопределённого возраста, про которого девчонки из «шпайзезала» рассказывают, что он всё ещё способен вступать в сексуальный контакт, ведь его много раз заставали неглиже в апартаментах придурковатой Доррис, нашей самой молодой постоялицы, которую её богатые родители спихнули с глаз долой в Дом престарелых… Наверно, это всё-таки лучше, чем быть среди сумасшедших…
Герман ставит на пол бумажный фирменный пакет так, будто в нём что-то очень хрупкое и ценное, и я вижу по его движениям и просительному взгляду, как ему тяжело с ним расстаться. Прежде чем спуститься в мой подвал, он преодолел большие сомнения, вроде гамлетовского вопроса: «Стирать или не стирать, отдать или не отдать?»
Он очень взволнован и десять раз спрашивает меня, когда он сможет получить назад свой ПАКЕТ с совершенно чистыми вещами. Он так и говорит: «Ганц заубер, ганц заубер» и непременно в зелёном пакете!»
Я напускаю на себя серьёзную мину и успокаиваю моего не совсем нормального посетителя как могу: «Всё будет в порядке, и с пакетом, и с майкой НИЧЕГО не произойдёт. Вы всё получите завтра после обеда».
«Морген нахмиттаг! Морген нахмиттаг!» – твердит он про себя и продолжает пристально вглядываться в меня – не обману ли, не потеряю ли его рубашки и майки, а вдруг?
Когда «мой клиент» уходит, я чувствую приятную усталость артиста, который хорошо провёл сложную роль на сцене. Жаль, что зрителей в моей «вашерайке»не было, а это значит, я была любезна и внимательна совершенно бескорыстно…
Странно, как по-разному относятся к моей работе обитатели Дома престарелых в 19-м районе г. Вены: для кого-то я будто не существую вовсе – австрийские дамочки из бухгалтерии демонстративно не замечают меня, они гордо сидят у компьютеров и поглощают по три обеда (благо он почти ничего не стоит, из зарплаты высчитывают смехотворно маленькую сумму), они уверены в своём неизмеримом превосходстве передо мной, ведь я почти не понимаю их быструю немецкую речь и с трудом могу ответить на самый простой вопрос. Быть немым в чужой стране – состояние крайне неприятное, но я-то знаю, что это временно и отнюдь не навсегда…
Однако для многих постояльцев нашего Дома я личность непонятная и загадочная: по понедельникам, когда мой рабочий день тянется 12 часов с 7 утра до 7 вечера, я потихоньку пробираюсь в отдалённый угол «шпайзезала» и осторожно присаживаюсь к пианино, которое, к счастью, никто не закрывает на ключ. После 1 7 часов я совершенно забываю о своём подвале и с упоением вспоминаю свою музыкальную программу, уповая на моторную память пальцев и слух, ведь ноты пропали в чемодане вместе с моим первым романом и сборником романсов моего мужа. Итак, я наигрываю фантастические пьесы Шумана, пару вальсов Шопена, концерт Моцарта № 23 (мне довелось играть его со школьным оркестром, когда я училась в музыкальной школе № 3 на Пушкинской площади), «Лунную сонату» Бетховена и пару этюдов Черни…
Когда всё начальство разъезжается по домам, наши старички поодиночке и группами приходят и слушают мою осторожную негромкую игру на пианино, иногда мне приходится много раз повторять одну и ту же фразу, а иногда удаётся вспомнить большой кусок из ноктюрна Чайковского, и в эти мгновения я просто счастлива. Старички рады любому развлечению, они сидят тихо и шёпотом переговариваются между собой, а самые любознательные задают мне вопросы, и я чувствую себя почти знаменитостью, которой надоедают корреспонденты…
Для постояльцев нашего Дома простейшие бытовые заботы кажутся большим событием в их жизни, даже стирка собственного белья. Мир стариков ограничен уходом за собственным телом, которое как бы становится главным, а все прочие события в мире отступают на второй план – как незначительные или вовсе не существующие. Здесь проявляет себя «стариковский солипсизм»: моё тело – это весь мир. Именно поэтому для фрау Геллерт я очень важная персона, и вовсе не потому, что наигрываю какие-то вальсы… Она звонит в мой подвал (телефон подвешен к стене и находится где-то посередине моих аппартаментов) каждые два дня, будто это приемная министра, и голосом, который не терпит возражений, говорит:
– Приходите, есть работа!
Доставка грязного белья не входит в мои обязанности, но к фрау Геллерт я иду с удовольствием, ведь она любезна, внимательна и относится к моей работе с большим уважением. Кроме того, она ужасно любопытна и ей очень интересно, кто я такая и почему попала в их Дом. Она заглядывает мне в глаза и спрашивает:
– Как поживает ваш сын, а что поделывает ваш муж? Всё ли в порядке?
Как приятно, пусть ненадолго, почувствовать себя не только придатком к стиральной машине, но и человеком со своими заботами и проблемами. Естественно, что для фрау Геллерт я стараюсь всё сделать как можно быстрее: содержимое её оранжевого пакета тут же отправляется в стиральную машину. Но, кроме благодарности за человеческое внимание, я испытываю к этой даме настоящее восхищение: она, по-своему, личность замечательная – ведь она любит своего мужа, хотя живёт с ним лет 50! Но как?! Бедного умирающего старика Геллерта она буквально вытащила с того света – поставила на уши всех медсестёр и врачей, перевернула вверх дном больницу, где он лежал (многие утверждали, что в совершенно безнадёжном состоянии), и вот – теперь он ходит! Пусть при помощи костылей, но приходит на обед в нашу столовую, и фрау Геллерт гордо расчищает дорогу своему мужу – это её детище, её победа над смертью!
Разве кто-нибудь когда-нибудь догадывался, что истинная любовь продлевает Жизнь супругам, ибо в 92 года бороться со смертью в одиночку почти невозможно.
А вот моя мама не пожелала выйти замуж второй раз, она гордо заявляла, что ей никто не нужен и «стирать чужие штаны она не намерена». Хотя поклонники были – друзья юности и сослуживцы, и очень даже симпатичные и не старые, но моя мама предпочитала путешествовать…
Сердечный приступ прокрался ночью в её одинокую квартирку в Бибирево…
А если бы рядом был внимательный друг, может быть, прожила бы не 75 лет, а все 90?
А вот фрау Геллерт постоянная деятельная забота о муже вовсе не мешает быть элегантной, а сколько в ней живой и весёлой энергии, ведь она «гоняет» в нашем Доме буквально всех: уборщиц и работников кухни, электрика, и инженера, и медсестёр – но никто на неё никогда не злится, потому что никому в голову не придёт упрекнуть её или назвать её требования чрезмерными. Нет, просто она понимает, что нужно каждый день придумывать что-то новое, необычайное: или вкусное блюдо на обед для немощного супруга, или подобрать для него новую настольную лампу, чтобы было удобно читать, и вообще всё время искать что-то, чтобы отодвинуть невидимую границу между Жизнью и смертью… Воистину она не хочет быть одна в этом мире, и я старательно выглаживаю пижамы старика Геллерта…
Я тоже борюсь ежедневно за право жить в чужой стране, куда я попала не по своей воле. «Перестройка» сыграла плохую шутку с нашей семьёй. Мой муж внезапно провалился в бизнес, будто вошёл в другое измерение, но когда я его спрашивала, зачем ты это делаешь, он мне отвечал: «Надоело быть нищим учёным…» В догорбачёвское время у нас не было даже нормального холодильника, не говоря уже о машине. Мы привыкли к давке в автобусе и метро, жили на зарплату от получки до получки, и я лично никогда не мечтала ни о какой другой жизни, ведь в юности мне пришлось умудряться жить и на рубль в день…
Итак, была организована фирма, а через год я получила к Новому году в подарок от мужа машину с шофёром. Но не в моём характере сидеть на месте пассажира, пришлось быстро окончить курсы водителя легковушки, и я сама села за руль. Увы, с инструктором мне не повезло; видя мои волнение и страх, он без конца твердил: «Ты никогда не поедешь, смотри, как ты трясёшься!» Действительно, первое время просто умирала от страха, но я знала точно, что не трусиха, недаром свою молодость потратила не только на философию, но и спорт, в котором лошади занимали не последнее место, ведь я регулярно ходила в манеж на Ленинградском проспекте, но… И тут я на практике поняла, что правильный психологический настрой делает чудеса! «Мой шофёр», им оказался милейший человек Пётр Васильевич, говорил мне ласково: «Ну что вы, Наталья Львовна! Посмотрите, вон какие люди сидят за рулём, а вы у нас и умница, и красавица, ну вы-то уж точно будете отличным водителем!» Услышав такие слова, я приосанилась и, получив от Петра Васильевича главные инструкции по вождению автомобиля по проспектам и переулкам г. Москвы, ведь важно понять, где какие развязки, чтобы избавиться от страха неизвестности, но рядом сидел Пётр Васильевич и не только убедительно доказывал мне, что я просто прирождённый водитель, но чётко объяснял, куда и как надо ехать. Через две недели я почувствовала себя заправским шоферюгой…
Сидя в подвале в Вене, вернее, работая не покладая рук, я изнывала от шофёрской тоски, представляя себе широкие проспекты и улицы Москвы как на ладони, ведь, проездив по ней три года, я изучила столько маршрутов: к подруге Наташке на Сущевку, Юго-Запад – к Ведерниковым, Бибирево – к маме, в Тарасовку – к Тане Губер…
Однако через полгода (по австрийским законам, если ты работаешь более 6 месяцев, то можешь получить справку с работы на кредит в банке) мы купили первую подержанную машину, сняли дорогую квартиру, на которую уходит почти вся моя зарплата, и постепенно стали осваивать пространство на другой планете под названием Вена… При этом мне удаётся стоически не замечать промахов моего мужа, а сына я пытаюсь научить радо ваться жизни несмотря ни на что.
В своём подвале я борюсь с потоком вещей, которые, как волны во время наводнения, всё прибывают и прибывают, и сколько бы их ни стирал, сколько бы ни отправлял в Karitas, приходится барахтаться изо всех сил, чтобы выплыть и не задохнуться.
Меня так и подмывает пойти к нашей директрисе и предложить устраивать ежемесячные распродажи или предложить наши тряпки какому-нибудь театру, как у нас было принято при социализме – «взять шефство». Но после некоторых «столкновений» с нашей шефиней я поняла, что идеи по улучшению работы нашего Дома её совершенно не занимают, а вся энергия уходит на то, чтобы найти себе нового любовника лет на 20 помоложе и чтобы властвовать над такими безропотными работницами, как я, которые даже ответить не могут на её презрительные замечания.
«Неужели так приятно унижать людей?» – думаю я, когда она врывается в мой подвал и лихорадочно ищет, к чему бы придраться. Потом я догадалась: она ищет мужчину в кипах вещей, которые сложены в маленькой кладовке! Ведь в этом подвале я работаю «соло», а она, как женщина очень даже заинтересованная в молодых мужчинах, даже представить себе не может, что я не пользуюсь случаем, чтобы заманить к себе в подвал молодого повара или электрика.
Кстати, если бы я была нормальной бабой, а не идеалисткой, с музыкальными наклонностями, наверно, я могла бы действительно увлечься нашим молодым Яном – он поляк и очень симпатичный, но главное – сильно отличается приличными манерами от нашей разношёрстной команды кухонных рабочих, где главную скрипку играет серб Михай, изрядный хам и пошляк. От его разговоров и жестов мне порой становится плохо, он откровенно предлагает себя, хвастаясь своей необыкновенной мужской силой.
Что мне остаётся? Но я понимаю, что главное – отвлечь малокультурного мужика от сексуальной темы, лучше всего играть роль замученной или очень озабоченной бабёнки, а поскольку я часто вижу его жену, она встречает его после работы вместе с дочкой, то я постоянно расспрашиваю его о том, где работает его красавица-жена, как учится его замечательная дочка, и эти отвлекающие маневры мне помогают сохранить с ним видимость дружеских отношений.
Итак, меня спасает природный артистизм, недаром я училась пару лет на режиссёрских курсах в Вахтанговке у Катин-Ярцева. Но неплохо действуют и подарки. В мешках, что присылают для старичков, я старюсь найти что-нибудь для Михая – свитер или пиджак, и подношу ему эти вещи с льстивыми улыбками… Так мне удаётся удерживать его в рамках приличия… Но надолго ли хватит моей сложной игры в кошки-мышки?..
В нашем Доме отсутствие хозяйского глаза сказывается во всём, например, закупаются тонны продуктов, которые старики не успевают съесть, и большая их половина гниёт в подвале – в очередной аврал всё это выбрасывается на помойку нашими рабочими, которые не преминут рассказать об этом в подробностях.
Совсем недавно наша новая «Hausfrau», полнотелая Кристина, развешивала почти два месяца картины во всём Доме. Судя по её ловким и энергичным движениям, было ясно, что картины она различает по их тяжести и формату, а поскольку большие картины тяжелее, то все они остались висеть в вестибюле, ну кому охота тащить их наверх?
Почему-то самые фривольные сюжеты художников-авангардистов попали в отделение тяжелобольных стариков. Разумеется, никто из них на эти картины никогда и не взглянет. По-видимому, эти картины смогут облегчить труд медсестёр и «Pfleger», которые занимаются нелёгким делом – кормить ничего не понимающих стариков и содержать в чистоте их упрямые, а порой и злобные тела. Те старики, которые соблюдают правила гигиены, как правило, остаются в семье, хотя исключения бывают и здесь.
Формализм и расточительство – пожалуй, так можно назвать действия, которые вроде бы правильны, но по сути никому не приносят радости, ведь если бы украшением Дома занялся не случайный человек, а понимающий в искусстве, то, возможно, были бы куплены совершенно другие картины, которые бы радовали глаз и экономили бюджет…
Да, отсутствие частного владельца – ведь наш Дом принадлежит общественной еврейской организации – сразу делает его похожим (половина средств – это пожертвования его обитателей) на государственный, а значит – не отягощённый личным пристрастием, инициативой владельца, наконец, прагматическим интересом сделать его рентабельным или хотя бы безубыточным. Я уже не говорю о священной гордости предпринимателя, для которого подчас главное – престиж своего детища, даже соревновательный принцип: моё производство – самое лучшее в городе, в стране, в мире! Это при том, что большая часть наших обитателей платит высокий ежемесячный взнос за охрану их жизни и здоровья, за особую диетическую пищу, за ежечасный уход…
Однако нынче мне отведена скромная роль сестры-хозяйки, и нечего критиковать начальство, у него свои заботы: как повысить плату за проживание и как сократить расходы, вот только куда исчезает разница между этими цифрами? Во всяком случае, премии здесь получает только начальство!
В конце концов я пришла к выводу, что если я не могу изменить порядки в нашем Доме, то свою работу я должна делать идеально. Таким образом я помогаю прогрессу, ведь для этого достаточно позволить себе маленькую роскошь – поступать разумно хотя бы изредко. Если бы один человек из сотни поступал в одном случае из 10, следуя только здравому смыслу, а не тщеславию или жажде наживы, я уверена, что мир изменился бы неузнаваемо. Но, увы, это правило – «быть разумным» – почти никто не соблюдает.
В истории гораздо чаще правили миром великие злодеи и безумцы, а не великие мудрецы. А бессмысленный поступок почему-то во все времена сохраняет свою привлекательность…
Почему-то проиграть состояние в карты или наброситься на кого-нибудь с кулаками или ножом, а потом пойти к продажной женщине – гораздо легче, чем совершить великое открытие, написать симфонию, создать новую конструкцию, сдержать себя в гневе или добиваться любви скромной и порядочной женщины…
Итак, опять невозможно найти разумное объяснение очередному приказу нашей очень энергичной директрисы, вот один из них: «Никто из персонала не должен заходить на кухню!» Наказание простое – мгновенное увольнение.
Не скрою, для меня этот запрет был тяжёлым испытанием, ведь я работаю в своём подвале совершенно одна. Лишь изредка звонит телефон и чей-то голос требует срочно: «Накрахмаленную скатерть в кабинет директора! Женские «Unterhose» в гериатрию на второй этаж или спецодежду для шеф-повара!» Я отвечаю по-военному: «Вас поняла, уже бегу…» Мне не нужно задавать вопросы, здесь не место для дискуссий, нужно быстро и чётко выполнить задание начальства, и я отвечаю: «Всё будет готово «sofort»!
Хорошо, что в юности я привыкла к одиночеству, и оно меня совершенно не пугает. Разве, когда мне приходилось ухаживать за моим первенцем в коммуналке, где даже телефона не было, я не была одинока? Впрочем, философские трактаты и старый рояль разделяли со мной мою каторжную семейную практику, без выходных, без праздников и развлечений… Порой приходилось бежать в телефон-автомат в московском переулке и стоять в очереди с младенцем на руках, но телефоны подруг почему-то всегда были заняты… «Сидеть с ребёнком» в те далёкие времена – означало принудительную изоляцию от общества, от работы или учёбы, от друзей и подруг. Но сидеть в буквальном смысле этого слова удавалось очень редко: сын требовал работы каждую минуту. Лишь изредка удавалось почитать. Телевизора тоже не было…
Теперь на новом витке своей жизни я научилась отделять работу рук от работы головой. Разумеется, я имею в виду не движения головой, а работу, которую производит мозг, по велению природы он находится в черепной коробке и довольно хорошо защищён…
Руками я совершаю множество действий, а головой стараюсь думать: они словно действуют отдельно друг от друга…
И тогда становится ясно, что любое дело – самое примитивное и безрадостное – перестаёт быть трудным и неприятным, если освещено мыслью…
Да, именно так: пока я могу думать, жизнь доставляет мне массу самых неожиданных удовольствий, ведь никто не может помешать мне вспоминать события моей прежней жизни, сравнивать, наблюдать, а иногда фантазировать и мечтать… Вот, например, когда я еду по знаменитому венскому Ring на трамвае и вижу здание одной из самых дорогих гостиниц, то вздрагиваю от того, что фасад этого здания как две капли похож на московский Моссовет… Вот тут и начинаются воспоминания…
Как легко, например, убеждать себя в том, что неравенства между людьми попросту не существует. Судите сами: и вельможа, и бедная маленькая работница вроде меня живут в одно Время. И как бы ни изгалялся миллионер в своём дворце с огромным бассейном, он так же стареет час за часом и неотвратимо приближается к собственной смерти.
Простые рабочие люди почти никогда не имеют свободной минуты, чтобы задуматься над пресловутым смыслом жизни, они вкалывают в поте лица. А потом отдыхают каждый по-своему, но жизнь и тех, и других идёт в одном измерении, она не замедляется и не ускоряется.
Кстати, далеко не всегда богатство и роскошь продлевают жизнь своим владельцам… Но я уверена, что во дворце я бы никогда не услышала такого громкого и искреннего смеха, как на нашей кухне, где царит простая повариха из России, неутомимая Аня. Она в курсе всех событий и вхожа в кабинет «высокого начальства», ибо тот, кто ежедневно подаёт обед директрисе, лицо доверенное и приближённое. Кстати, анекдоты и шутки сыплются из нашего поварского чистилища как из рога изобилия и передаются всему Дому, ведь здесь не только кипит суп на плите, но сама Жизнь кипит вовсю!
И вот теперь меня лишают единственного удовольствия – забежать к Ане на минутку, перехватить что-нибудь вкусненькое и послушать очередную сплетню или самой рассказать анекдот из другой жизни при социализме. Право, это ужасно, я в отчаянии, дисциплина такой ценой просто невыносима. Не думаю, что обеды от этого станут лучше, нет, да и не всякое распоряжение директрисы нужно выполнять!
Я всё равно пробираюсь на кухню тайком через вход со двора. Иногда удаётся попасть на цирковое представление… Например, вчера старшая повариха Мария, большая любительница пошутить, поставила ведро с молоком на самом проходе. Официантка из столовой несла на подносе посуду и не могла видеть то, что находилось перед ней, она со всего маха грохается на это ведро… Всё летит вдребезги – крики, шум, гам. Есть работа для каждого. Михай вытирает реки молока, а мы подбираем осколки посуды и успокаиваем обезумевшую от страха Валю. Вся компания поваров ликует – здорово пошутили! Хорошо ещё, шеф вышел во двор покурить и пропустил этот маленький спектакль, что устроила «режиссёр» Мария.
Так искренне могут радоваться только дети да наши симпатичные повара. Они всегда постараются сделать так, чтобы кастрюля выскакивала из рук, причём лучше полная, чем пустая, и что-то обязательно плюхается в воду, обдав всех, кто был рядом, хорошо, что это не кипяток, а остывший кисель… Вот и ещё одна причина для смеха!
И всё-таки моя новая работа – не более чем новая роль в комедии жизни. Роль отнюдь не лёгкая, ведь целый день мне приходится лишь прислушиваться к взрывам хохота, что доносятся сверху в мой подвал. Первые месяцы физическое напряжение доводило меня до полного изнеможения. Как тут было не вспомнить юность, когда моя жизнь была похожа на лёгкую каторгу: работа в музее, философский факультет МГУ и маленький сын. Два дня в неделю привозила сына к маме… и умудрялась сбегать в театр или в кино, от семейной жизни остались стихи:
Воистину никакой поэзии, а только боль и отчаяние, и, конечно, одиночество, это при живых-то родителях, которые, увы, не могли меня понять. И тогда слова, написанные на бумаге и произнесённые, были спасением. Ведь недаром в школе читала стихи любимых поэтов на всех литературных вечерах…
Страсть к книгам была от отца, он сам до последних дней жизни был вовлечён в круговорот происходящего – всё, что было интересного в мире, было ему важно, и мне удалось в домашнем заточении вновь открыть для себя чудодейственное лекарство – думать, записывать, читать.
В центре Москвы, в комнате с роялем, ухаживая за маленьким сыном, в перерывах между стиркой пелёнок и приготовлением еды для младенца, с прогулками в ближайшем садике, с грудью, полной молока, мне удалось находить радость в аскетическом ограничении себя, в борьбе с ленью, с несовершенством мыслей и поступков. Набросилась на книги, как монахиня в своей келье, ибо ничего другого не было под рукой. А по вечерам пела романсы под звуки старенького рояля «Schrader», что подарили моему мужу артисту старушки-дворянки, те, что приходили на концерты в небольшой уютный зал, в красивом старинном особняке на углу Хрущёвского переулка, где величественно и вдохновенно читал Пушкина отец моего первого сына…
Моя должность в литературном музее Пушкина называлась лаборант, но никакого отношения к химии она не имела, я была «мальчиком на побегушках» в филармоническом отделе… Звучало просто волшебно, да и жизнь в музее была какая-то фантастическая… Научные сотрудники писали диссертации на самые немыслимые темы, а я собирала публику на концерты и бегала с цветами к великим артистам – например, к Дмитрию Журавлёву – он тоже вдохновенно читал Пушкина…
Свою диссертацию я так и не дописала. Всё перевернула в моей жизни внезапная сумасшедшая любовь, которая сорвала с места и закружила, и всё поставила с ног на голову. Как будто мой одинокий труд был услышан и принят, и открылась дверь в другой мир, кончилось одиночество, появился смысл во всём происходящем, и возблагодарила судьбу за испытания, что принесли такую неслыханную радость…
Каждое утро перед работой я прохожу через небольшой парк. Большинство нормальных людей спешат на трамвай, всего одна остановка, но лишь бы не утруждать себя, а я с восторгом заворачиваю в тёмную аллею и жадно вдыхаю чистый воздух. Времена года проходят передо мной постепенной чередой света и тьмы, цветением незнакомых растений и причудливых деревьев. Разгар весны – буйство красок в призрачной дымке, уголки японского сада и неугомонные дрозды, которые поначалу меня даже пугали.
Если я успеваю на «schnellbahn», то у меня в запасе перед работой целых 15 минут! В это утро у меня настоящий праздник – прогулка под пение птиц и дыхательная гимнастика по йоговской системе. Свободные люди, которые вовсе не обязаны вставать в шесть утра и бежать на работу к семи, разве они могут насладиться всей этой красотой так же, как и я?
Внимательно рассматриваю деревья, на которых в начале мая раскрываются огромные розовые бутоны с мясистыми лепестками вроде магнолий, они напоминают хищную красоту девочек с «Gurtel», будто заманивают в опасные сети плотской страсти… Зато клумбы синеют нежными незабудками, яркими маками и папоротниками – это сама гармония. Все эти изощрения садового искусства у меня перед глазами, моё воображение расставляет их в диковинные вазы, я вдыхаю их аромат, они украшают мой подвал…
Вот и ещё один парадокс: живёшь в большом городе, благоговеешь перед клочком зелени и умиляешься, если этот клочок – куст сирени или просто репейник, а если живёшь на краю поля и леса, только и мечтаешь, как бы побродить по шумной улице и вдохнуть аромат разогретого асфальта. Но может быть, у нормальных людей всё по-другому?..
Мои первые детские игры проходили на асфальте большого города под грохот трамваев и машин. Окна нашего коммунального рая из двух комнат выходили на Садовое кольцо, гул улицы не умолкал ни ночью, ни днём. Рядом примостилась площадь из трёх вокзалов, откуда потоки людей врывались в столицу в надежде на новую прекрасную жизнь. В школу меня водила строгая бабушка и крепко держала за руку – перейти широченное Садовое кольцо без взрослого было рискованно: водители грузовиков гнали так, будто, сев за руль, они навсегда потеряли способность быть пешеходами и им глубоко плевать на маленьких смешных людей, что ходят своими ногами…
Газон перед моей первой школой был подарком: зелёная трава и бюст великого русского поэта Некрасова, глаз радовался, я испытывала первобытный восторг перед частичкой природы в каменных джунглях. Вот и моя утренняя прогулка по парку – это возвращение в детство…
Позвонки по утрам совершенно не хотят вставать на место – приходится сесть, закинуть голову как можно дальше назад – раздаётся хруст, но боль проходит – совсем недавно я узнала, что это называется мануальная терапия, попросту работа с позвонками. Теперь можно ещё раз потянуться и вставать. На часах без пяти минут шесть.
Удивительная штука жизнь – надо всё время бороться с собственной ленью: по утрам растягивать своё тело, как это делали наши первобытные предки, что спали в дупле или на голой земле, – прошли миллионы лет, прежде чем люди научились строить хижины с тёплой водой и отхожим местом. Разве наши предки могли позволить себе болеть? Они просто коченели до смерти на внезапном морозе или падали в яму, усердно выкопанную врагами из соседнего племени…
Однако мои размышления не мешают мне быстро одеваться: всё необходимое я приготовила вечером накануне, чтобы не метаться по комнате и не искать. Одежда должна быть простой и удобной: футболка из х/б, шерстяные колготки, брюки и свитер – никаких поясов и пуговиц. Прошло три минуты, и я застегиваю молнии на сапогах без каблуков, чтобы удобнее было нажимать педали в моей первой венской машине «Оппель-Аскона», которую я вожу вот уже два месяца.
Как я мечтала о машине! А теперь моё шофёрство – сплошная мука. Надо осваивать чужой город: разворачиваться на узенькой улочке, потом искать место для парковки. Какие широкие полупустые улицы были в Москве, но разве можно было оставить машину надолго без присмотра?!
Да, в каждом городе свои проблемы, и всё-таки езда на «шнельке» куда спокойнее – сиди себе и почитывай книжку и поглядывай в окно, но охота пуще неволи. Завожу мотор и смотрю на себя в зеркало – вижу совершенно сонное лицо, энергично мотаю головой: вперёд-назад, влево-вправо. Я заставляю работать свои кровеносные сосуды – новая порция крови пошла к мозгу, правда, нынче для меня гораздо важнее мои руки, чем голова…
Новая работа мне нравится – приятно сознавать, что твой труд кому-то нужен. Я завоёвываю уважение коллег не интригами и лестью, а только работой. Это моя разменная монета – быть внимательной и прилежной.
Медсёстры полюбили меня далеко не сразу, им всячески хотелось показать своё превосходство, но моё терпение и аккуратность доконали и их, ведь я предупреждаю любые просьбы и делаю всё чётко и быстро. Даже старшая медсестра фрау Марта перестала покрикивать на меня. Ровно в 7 часов около её двери висит чистенький выглаженный халатик. Мне кажется, что теперь она раздосадована тем, что ей не к чему придраться.
Первое время никто не мог поверить, что какая-то учительница из России (я никому не рассказывала о том, что я журналистка и издала свою первую книгу в Москве) сможет справиться с такой тяжёлой работой, да ещё с улыбкой. Впрочем, улыбаться я начала не сразу, первые три месяца я работала как муравей, который попал в чужой муравейник и должен доказать, что он чего-то стоит, иначе новые сородичи его просто сожрут. Но мне удалось не только справляться со всеми маленькими и большими делами, но и научиться получать удовольствие от всякой работы, как бы дурно она ни пахла.
Меня спасли размышления на эту тему: врачи тоже делают грязную работу, ведь они оперируют тяжелобольных – тут и кровь, и экскременты, но профессиональный долг врача – не брезговать человеческим телом, как бы оно ни было отвратительно в моменты рождения, болезни и смерти.
Почему большинство людей уверены в том, что они должны делать только чистую и безопасную работу? А кто будет принимать роды или тушить пожары?
Не скрою, первое время меня выворачивало наизнанку от запаха грязного белья, но я боролась со своей брезгливостью и победила её, мне кажется, что я стала мудрее, ведь мне удалось принять человека всего целиком, а не только его верхнюю часть, что производит мысли и слова. Увы, мы все привязаны к нашему телу, и если оно перестаёт выбрасывать нечистоты, то мы корчимся от боли и забываем о возвышенных рифмах и высоких идеях.
Я нашла в себе силы подружиться не только с симпатичными пожилыми людьми, но и относиться вежливо и сдержанно даже к тем, кто давно выжил из ума и потерял способность к благодарности и к общению. А некоторых из них мне удалось сделать добрее, ибо я сама была к ним терпелива и снисходительна.
Работа в Доме преобразила меня: во-первых, я увидела жизнь совсем с другой стороны, но это не разозлило и не разочаровало, просто мне стало ясно, что возможности человека поистине безграничны, он может приспособиться к любой ситуации. Может быть, именно поэтому люди, что вернулись из сталинских лагерей, сохранили олимпийское спокойствие и продолжали жить как ни в чём не бывало. А у меня всего-навсего работа, а не тюрьма и не лагерь.
Должна честно признаться: меня спасает Музыка. Какое счастье, что есть магнитофон и можно работать под Моцарта, Гайдна или Чайковского. Предаюсь воспоминаниям, а в это время быстро и ловко подшиваю слишком длинное платье или старательно выглаживаю старинные кружева на скатерти, которую делали мастерицы в начале XX века. Но есть работа и попроще – пришивать пуговицы вручную, но с напёрстком, ведь кители поваров сшиты из очень плотной ткани.
Жаль, но шить на электрической швейной машинке под музыку не удаётся – слишком громко она стрекочет, приходится слушать учебную плёнку с непонятной немецкой речью. И опять я пытаюсь доказать себе, что любая форма деятельности – это всё равно жизнь.
И если какой-нибудь султан праздно лежит под балдахином и его ублажают звуки лютни и голые танцовщицы, а другой человек копает канаву или варит обед на сто человек, то совершенно неизвестно, кто счастливее.
Вы помните миллионера из пьесы Максима Горького «Дети солнца»? Главная героиня полюбила не его, а инженера, который работал в поте лица и мечтал о прекрасной жизни для всех людей, а миллионер в отчаянии покончил с собой. Чем это объяснить? А вот скучно ему было жить на свете, не мог себя по-настоящему занять, увлечь… Вот и получается, что его погубило богатство и праздность, и на этой почве выросли отвратительные сорняки – скука и лень.
В сущности, у любого человека есть выбор: если нет материального, тогда притягивает духовное, а нет духовного, тогда только и остаётся, что подсчитывать ежедневную выручку. Но у материального есть естественный и физический предел, а у духовного – предела нет! Вот и ещё один парадокс: сколько бы ни прочитал книг – истина ускользает, вопросы прибавляются, сколько бы ни думал о загадке бытия, а решить эту задачу даже в наш космический век не под силу самым современным наукам. Итак, духовный процесс бесконечен, а материальный конечен. Вот, например, у великого Крылова он закончился смертью по причине обжорства… А ведь какие замечательные басни он перевёл и записал – здесь уже смешение материальных излишеств с духовными шедеврами…
И всё-таки неудобно спать на кровати в километр и не нужен огромный обеденный стол – пространство жизни, даже самой роскошной, ограничено размерами тела: а в спальне невероятной длины не найдёшь любимого мужа, а за километровым столом будешь чувствовать себя одиноко и не разглядишь своих прекрасных гостей. Да, не нужно человеку больше того, что может увидеть глаз и осязать рука, а самая страшная пытка ничегонеделания гораздо страшнее самой непосильной работы. Наверно, лишь тратя энергию, борясь с видимыми и невидимыми врагами, даже содрогаясь от отвращения или возмущаясь и мучаясь, мы и живём в полную силу…
Именно здесь, в этом подвале, я поняла, что нормальная и светлая усталость приходит только после усилий тела и духа. Вот откуда берётся эта странная внезапная радость, которую испытывает человек, который потерял всё: город, в котором родился и вырос, друзей, интересную работу и даже завистливых врагов. И вдруг ты будто свалился с небес и узнал, что делается на земле. Да это настоящее приключение, над которым могли бы смеяться или плакать зрители, если бы присутствовали в зале на представлении пьесы, которую придумала за автора сама жизнь. Итак, ценность того, что имел, понимаешь только тогда, когда теряешь привычный распорядок удовольствий и забот. И здесь я открываю для себя первый закон оптимиста:
Любая новизна – подарок!
В чём бы это ни проявлялось – в богатстве или бедности, в здоровье или болезни, все перемены требуют от участника событий новых решений, борьбы с самим собой или новыми обстоятельствами. Вы помните одну удивительную историю о человеке, которому врачи предсказали скорую смерть, а он вместо того, чтобы тихо и безрадостно умирать в собственной постели, отправился в путешествие на корабле, и оказалось, что врачи ошиблись лет на 20! Может быть, именно новизна была главным лекарством от самой страшной болезни, просто сами врачи не знали об этом…
Итак, я продолжаю рассуждать на эту тему. Кстати, почему актёры живут довольно долго, может быть, потому что они имеют возможность часто менять свои роли? Значит, человек, который может «организовать» себе нечто совершенно неожиданное, и есть самый богатый и самый счастливый человек в мире.
Итак, из научного зала № 3 библиотеки имени вождя я оказалась в подвале с грязным бельём, однако я остаюсь любознательной личностью, и у меня есть пространство, где я царю безраздельно – мои главные апартаменты. Я стою у гладильной доски и могу смотреть в окна, что выходят во двор, там прогуливаются обитатели нашего Дома и полицейские с собаками – охрана от террористов, ведь Дом принадлежит Еврейской общине.
Здесь я решаю судьбу вещей. Мои милые беспомощные платья и блузки, штаны и подштаники, ночные рубашки… Они взывают ко мне о помощи. Грубые равнодушные машины сдирают с них пуговицы, рвут, иногда просто разрывают в клочья, а я пытаюсь вернуть их к жизни. Если бы вещи умели говорить, они, наверно, просили бы меня: «Выпусти нас из подвала, позволь явиться к людям! Мы так хотим, чтобы нас носили! Нам вовсе не нравится лежать тут на полках без всякого движения, ведь наше назначение – охранять людей от холода и даже придавать их телам изящество и привлекательность».
О, если бы все мыслимые и немыслимые просьбы выполнялись. Как было бы здорово, если бы мы могли услышать непроизносимое. Однако я не устаю удивляться: какие странные метаморфозы происходят с платьями и юбками! Вот я держу скомканную цветную тряпку и поначалу не могу понять, что это такое. Но когда начинаю выглаживать замысловатые узоры, оказывается, в умелых руках (разумеется, это мои руки) этот кусок материи превращается в халат непривычного фасона из экзотической страны, смотрю на марку – Индонезия! А ведь это чудо можно было попросту выкинуть – приняв оригинальный орнамент за грязные несмываемые пятна… Разве не чудо – увидеть красоту там, где её никто не заметил! «Сколько причудливого гибнет на свалке истории, – думаю я, – только потому, что кому-то было лень посмотреть внимательно на вещь или на человека?!»
Как мне нравятся чудеса портновского искусства! Мне удаётся находить среди старого обшарпанного тряпья маленькие шедевры человеческой фантазии и трудолюбия – просто упиваюсь неожиданным сочетанием цветов и формой рисунка и чувствую себя охотником за прекрасным, даже если иду по улице и выхватываю внимательным взглядом нечто, потерянное случайным прохожим.
Музейное воспитание сыграло свою роль: люблю всё старинное, добротное, сделанное век назад не машиной, а руками неведомого мастера или мастерицы, которых подгоняло то же чувство прекрасного…
Когда в потоке вещей из дальних стран или от родственников наших постояльцев мне попадается модная одежда, которая никак не подходит нашим старичкам, я стараюсь отдать её молодым девчонкам, что работают в нашей столовой, и получаю истинное удовольствие от того, как они самозабвенно крутятся перед зеркалом, а потом убегают счастливые с пиджаком или юбкой из моего подвала.
Почему-то я совершенно не завидую их молодости, а ведь многие из них ужасно хорошенькие, стройные и тоненькие, но всем им не хватает уверенности в себе, жизненного опыта, и почти все они зациклены на своих «тяжких» проблемах, маленьких ежедневных событиях, а я слушаю их взволнованный шёпот и улыбаюсь.
– Фрау Марта сказала, что суп сегодня был невкусный, ты представляешь? А фрау Эстер принесла диабетику огромный кусок торта, от которого ему стало плохо! Но ей почему-то всё сходит с рук! А меня, наверно, скоро выгонят, ты помнишь, как на меня посмотрела утром фрау Кристина? – говорит Валюша, самая молодая в нашем Доме.
Совсем недавно она училась в университете, собиралась стать программистом, но вся семья решила уехать из России – мама с сестрой в Израиль, а она с мужем в Вену, надеялись на помощь родственников, но дядя мужа наотрез отказался помогать – устраивайтесь, как знаете. Но разве это трагедия – быть молодыми и самим пробиваться в жизни? Я каждый раз пытаюсь им напомнить, что в 25 лет ничего нестрашно, ведь главное достояние – это время, а значит, всё ещё можно успеть. Главное – не впадать в уныние, не отчаиваться – нужно действовать, на то и пословица есть: «Под лежачий камень вода не течёт!» И в который раз я повторяю: всё будет хорошо, всё в вашей жизни будет просто замечательно – как будто в моём подвале происходят занятия психотерапией…
Свои беседы я веду между глажкой и беготнёй в душную вашерайку под гул постоянно работающих стиральных и сушильных машин – кругом висит бельё, и только слив для воды связывает этот ад с внешним миром… Но весь этот антураж нам не мешает, и я вижу, как светлеют лица у моих молодых товарок, мои слова, пусть ненадолго, но подбодрили их, растерянных и напуганных соотечественников, которые ехали на Запад в надежде на лёгкую и беззаботную жизнь…
Девчонки уходят, надо приниматься за груду халатов для медсестёр, иногда набирается штук 20. Предпочитаю работать быстро, соревнуюсь сама с собой. Вчера гладила халат за восемь минут, а сегодня за шесть. Если постараться, то можно довести это время до рекорда – 5 минут!
«Нет предела совершенству и скорости», – думаю я и смеюсь над собой. А вдруг кому-нибудь придёт в голову организовать конкурс гладильщиц, вот тогда и посмотрим, кто кого!
Кто бы мог подумать, что мамино воспитание мне так пригодилось в трудную минуту, вот когда я оценила её твёрдый характер, ведь это она научила меня шить и долго приучала к любому труду, причём всегда говорила, что даже самую грязную работу надо делать с удовольствием. А потом я прочитала у Станиславского его знаменитую формулу: надо сделать трудное лёгким, а лёгкое – приятным… Итак, я работаю по Станиславскому!
И всё-таки гладить стоя, даже под музыку, – довольно утомительное занятие; как бы ни были прекрасны ночные рубашки и юбки для старичков, наступает состояние, когда хочется присесть на краешек стула и открыть книжку, которую я читаю в дороге, но не тут-то было… В тот момент, когда я, будто маленький воришка, пытаюсь прочесть хотя бы одну строчку, с шумом распахивается дверь и в мой подвал врывается одна из моих начальниц – неутомимая фрау Эстер. В ней клокочет удивительная энергия бессмысленного движения: она бегает по дому целый день, как человек, который не знает, зачем и куда он бежит, но не может остановиться.
Топот её ножек разносится повсюду, и это в какой-то степени спасает зазевавшихся старушек, которые прячутся от неё в свои комнаты, а сотрудники быстро тушат сигареты и демонстрируют удивительную прилежность в вытирании пыли, спасении цветов от засухи и сопровождении избранных постояльцев в клубное помещение, но только тех, кто не может запомнить туда дорогу…
Худенькая женщина маленького роста, неопределённого возраста (маленькая собачка до старости щенок), она очень гордится своей должностью «Hausfrau» и очень хочет, чтобы её почитали и высоко ценили. Однако все её старания (очень для меня странные – бесконечные жалобы начальству, слежка и омерзительная клевета) привели к тому, что младший персонал её ненавидит и боится, а все остальные просто потешаются над ней или не замечают вовсе.
А ведь живи она несколько веков назад в Испании или во времена сталинизма в России, отправила бы на тот свет не один десяток людей. И откуда берутся такие странные люди? Скорее всего, это одна из форм социальной адаптации личности слабой и бездарной, это её борьба за выживание, попытка дотянуться или встать выше остальных людей, до которых невозможно достать ни умом, ни другими способностями, которых попросту нет…
В нашем доме из-за её наветов выгнали с работы троих, меня она чуть не довела до психушки – а ведь я, как вы уже заметили, не робкого десятка, но от её придирок мои нервы настолько разладились, что я вскакивала часто среди ночи и продолжала дискуссию с достопочтимой фрау Эстер…
Нет ничего более фальшивого, чем её голосок и улыбка! Могу себе представить, что она была бы идеальным персонажем в комедии Мольера со своими лицемерными поцелуями, которыми она пыталась одарить меня в начале нашего недолгого знакомства… А когда я надоедала своим коллегам рассказами о её тихих пакостях, мне никто не верил, понадобилось полгода, чтобы девочки из столовой, медсёстры и повара наконец разобрались, кто есть кто.
Даже наша директриса – и та очень долго жалела «бедную вдову», которая рыдала и жаловалась на жестоких ужасных сотрудников Дома, среди которых я занимала не последнее место…
Итак, моя старая жизнь слетела с меня как пожухлая листва с деревьев – для того чтобы не погибнуть, а за долгую зиму подготовиться к новому цветению. На смену прежним мечтам пришли новые, а значит, жизнь не остановилась, а продолжается, и никто не знает, что ждёт меня и мою семью в будущем.
Разве я буду брать пример с неисправимого пессимиста? Даже если он король, то трон ему кажется слишком жёстким, а придворные – глупыми и ленивыми дураками. Оптимист вроде меня счастлив, если вовремя поспел на трамвай, если он или она в состоянии заметить, что небо вдали голубеет и постепенно раздаётся розовым светом, и вдруг – как чудо – в утренней дымке проступают очертания готического собора, и есть пять минут для созерцания прекрасного, если… Вот и родился ещё один закон оптимиста:
Никогда не терять интерес к происходящему!
Но без парадокса так было бы скучно жить на свете, так вот, признаюсь, что никогда ещё чтение самых замечательных книг и размышления на самые интересные темы не давали мне такой простой радости, как выстиранная и выглаженная мной рубашка, аккуратно сложенная в пакет, и благодарный человек, который собирается её надеть.
Никогда не думала, что так важно ощутить сиюминутную полезность своего труда и увидеть результат, но не опосредовано – где-нибудь в отдалённом будущем, когда кто-то прочтёт твой рассказ, или статью, или книгу, которую ты наконец напишешь и издашь, которую, скорее всего, никто и не заметит вовсе, но ты всё-таки надеешься, что этот кто-то улыбнётся или задумается.
Но ты никогда не увидишь этого человека, потому что письма в редакцию чаще всего пишут люди, которые хотят только критиковать, а часто это ханжи или завистники, которые начнут придираться к одной-единственной неудачной фразе в твоих излияниях и не заметят в ней ни ума, ни таланта… А ты будешь тихо мечтать о неведомом читателе, который разделит твоё одиночество…
Однако нынче мои зрители – безгласные вещи. Они покорно лежат стопками разных цветов, а у меня очень мало времени, чтобы оказать им достойное внимание. Для меня это всего лишь ПОТОК вещей. Разбираю новую порцию подарков от богатых родственников и беру в руки хорошенькое платье в горошек, вижу маленький разрыв по шву. Сразу вопрос: выбросить или зашить? Нас вечно окружают гамлетовские сомнения! А работы всего на пять минут, вот только сегодня срочно нужны тряпки на кухню, а платьев здесь хватает, к тому же пришлось бы менять нитку в швейной машинке, а ещё столько неотложных дел… вот и летит это совсем «юное» платье в пакет погибших вещей. Скоро я его безжалостно искромсаю большими ножницами на тряпки: в рубашках я избавляюсь от воротничков и манжет, а платья режу на правильные квадраты.
Попав на кухню (судьба бывшего текстильного шедевра), он прикоснётся последний раз к разделочному столу и впитает запахи и остатки продуктов, из которых готовят еду, а потом его швырнут в мусорное ведро. Вот так же КТО-ТО владеет моей судьбой и решает, куда пустить моё Существование на этой планете – бросить в тряпки или вернуть к нормальной жизни среди людей. Есть ли надежда, что этот КТО-ТО будет в хорошем расположении духа и у него будет время, чтобы разглядеть мои трудолюбие и упорство?! Впрочем, я опять замечталась, а на кухне нетерпеливая Мария ждёт стопку бывших вещей.
Три раза в неделю в моём подвале аврал – прибывают вагоны с чистым бельём. Это, конечно, не железнодорожные вагоны, а алюминиевые тележки-стойки на колёсиках, доверху набитые простынями, пододеяльниками, рубашками, преимущественно ночными, и всем тем, что необходимо нашим старичкам и ночью, и днём.
Я деловито смазываю руки кремом, надеваю белые нитяные перчатки и, как заправский хирург, принимаюсь за работу. Прежде всего, надо всё разложить по местам: пижамы и халаты, рубашки и свитера, платья и блузки, горы полотенец: махровые, кухонные и банные и эти бесконечные маленькие квадратики, которые почему-то заменяют австрийцам русскую мочалку.
Один вагон надо отобрать для старичков на первом этаже, ещё один – для лежачих на втором, здесь в пользовании только ночные рубашки для тех, кто уже не может самостоятельно двигаться. Их кормят, моют, выводят на короткую прогулку, но это уже не жизнь, а всего лишь доживание – старческое слабоумие и полная беспомощность. И дело вовсе не в возрасте – среди самостоятельных постояльцев есть дамы и за 90! А здоровым можно быть и в 94 года!
Возраст жителей нашего Дома колеблется от 80 до 103, а наша ветеранша, фрау Виммер, в свои 103 года сама приходит на завтрак в столовую, чистоплотна и опрятна, но самое удивительное – она сохранила неизменную доброжелательность в общении с персоналом и соседями. Это качество у старичков после 88 лет встречается крайне редко. Чаще всего пожилые люди подозрительны и агрессивны и напоминают одичавших человекообразных обезьян. Иногда в столовой возникают даже стихийные потасовки по самому незначительному поводу. Но люди культурные, интеллигентные сохраняют здравый ум, несмотря ни на что. Вот, например, фрау доктор Хаббер. Ей всего-навсего 92 года, а она живо интересуется всем, что происходит в мире, читает газеты, обсуждает политические и научные новости, пишет письма в разные концы света своим бывшим коллегам и проявляет интерес даже к молоденьким официанткам, которые обслуживают её в столовой. Услышав, что я неплохо играю на фортепиано, она даже пыталась найти мне учеников, чем растрогала меня до слёз.
Однако большая часть пожилых людей всё время погружены «в себя» и ничего и никого не замечают вокруг. Их мир постепенно сужается до размеров их собственного тела, я называю это явление «старческим солипсизмом» – весь мир во мне самом. Но из каждого правила, к счастью, есть исключения. В нашем стариковском пансионе оно тоже есть – это достопочтимая фрау Бучер. Ей немногим больше 90, но она старательно молодится и говорит, что ей только 88 лет. Наверно, ей очень нравится эта цифра, ведь на морском языке это означает что-то вроде большой удачи – две «бесконечности», перевёрнутые на 90 градусов. Но что меня более всего в ней восхищает, так это её ненавязчивая элегантность: она всегда аккуратно причёсана и активно пользуется косметикой, и, что удивительно, румяна ей идут и не кажутся неуместными. Но главное её достоинство – обаяние, которое буквально обволакивает собеседника, при этом сознательная ирония к себе самой и к своему возрасту.
Если фрау Бучер обращается к вам с какой-нибудь просьбой, она непременно подчеркнёт, что, поскольку она «мишугин» (на иврите это означает не совсем нормальный человек), то просит очень и очень сделать то-то и то-то. Она кокетлива и мила настолько, что так и хочется поцеловать её в надушенную щёчку. Если приходится столкнуться с фрау Бучер на каком-нибудь перекрёстке в коридорах нашего Дома, то, как бы ни спешила, а услышишь «фрейлин» или «паненка», обязательно остановишься и поговоришь с ней о каких-нибудь пустяках, и чувствуешь себя бездомной кошкой, которую вдруг приласкали да ещё дали кусочек чего-то очень вкусного.
Увы, ещё одно распоряжение нашей директрисы гласит: «Персоналу запрещается разговаривать с постояльцами Дома». Наше начальство пресекает в корне тёплые и доверительные отношения стариков с теми, кто их обслуживает. Я долго не могла понять – почему; оказалось, что таким образом ведётся борьба с получением чаевых… Наши дамочки из кабинетов не могут себе представить, что кто-то будет разговаривать со стариками совершенно бесплатно. Однако мне и другим моим коллегам чаще всего приходится быть бескорыстными собеседниками. Но никто об этом не жалеет, а администрации и в голову не приходит, что мы, эмигранты-сотрудники, так же нуждаемся в человеческом внимании, как и наши брошенные родственниками старики, они одиноки в силу своего возраста, а мы с трудом адаптируемся в чужой стране и тоже одиноки по-своему.
Но, к счастью, наша работа не даёт нам скучать, а фрау Бучер всегда находит для себя занятие по душе: если она одна в своей уютной комнате, то непременно кушает конфетки или шоколад, что вовсе не лишает её аппетита за обедом. Если хорошая погода, она прогуливается в нашем маленьком саду и с радостью вступает в беседу с каждым, кто выказывает хоть малейшее желание обратить на неё внимание.
Всё это я наблюдаю, стоя у гладильной доски перед продолговатым окошком, что выходит во двор. Да если бы в нашем Доме жили ещё несколько таких милых пожилых дам, то наша работа показалась бы нам праздником, но фрау Бучер – единственная в своём роде. Вот ещё одна черта её характера: она никогда ни на кого не злится, наверно, потому, что она совершенно довольна собой и прожитой жизнью. Она с упоением вспоминает свою молодость, брак с красивым и умным дипломатом, его портрет красуется на видном месте в её комнате. С мужем она поездила по свету. В заграничном паспорте, который она мне гордо показала, стоят визы всех европейских стран. В Париже она жила несколько лет, и я пытаюсь вспомнить несколько фраз из забытого французского, который учила в университете.
Мы часто обмениваемся с фрау Бучер традиционными вопросами: «Комман та ли ву?» (Как идут дела?). Увы, молодая красивая женщина осталась только на фотографиях – бал в каком-то дворце, приём в посольстве Швеции, необыкновенные наряды, красавец-муж рядом во фраке… Какая-то нереальная жизнь проходит передо мной на этих старинных фотографиях, и фрау Бучер, улыбаясь, говорит: «Да, я была любима!» Глядя на неё, я думаю, что если ей удаётся даже в свои 90 лет привлекать людей, то что же творилось в дни её молодости? Она горда прожитой жизнью и без горечи и печали смотрит в окно, она знала много солнечных дней в своей жизни.
Но однажды я узнала от медсестры, которая делает фрау Бучер регулярно уколы, что после внезапной смерти мужа ей пришлось уехать в Австралию к родственникам, и там она работала продавщицей апельсинов! Чуть ли не 20 лет! Это меня так поразило, что я не могла прийти в себя от этой новости, ведь фрау Бучер держится как настоящая герцогиня. Неужели можно сохранить внутренний аристократизм и быть продавщицей апельсинов?
В сознании бывшего советского человека торговля ассоциируется с толпой, грубостью, хамством… Не огрубеть, не возненавидеть людей за то, что тебе приходится их обслуживать, – разве это не чудо? Кроме того, человеческая память очень хитро сохраняет в сознании то, что приятно вспоминать, и напрочь стирает то, что хочется забыть.
Наверно, с фрау Бучер именно это и произошло: она вычеркнула из своей памяти какие-то 20 лет жизни и вспоминает только приёмы у английской королевы, путешествия и красивые отели в столицах Европы. Точно так же она относится и к своей старости – она её просто не замечает, а продолжает радоваться жизни и сейчас, когда её тело согнуто и одно плечо возвышается над другим, но она так умильно вскидывает на вас глаза, что вы не видите недостатков её фигуры, а непременно ласково дотронетесь до её плеча и постараетесь помочь продефилировать к своему месту в столовой…
Неделя проходит на удивление быстро: не успела оглянуться – вот и утро пятницы. В этот день все разговоры отменяются, никаких анекдотов на кухне, надо приготовить всё для старичков впрок на два дня вперёд, значит, пятница – самый трудный день недели, ведь нагрузка увеличивается в три раза. Но зато с каждым часом ты приближаешься к заветному времени свободы…
Итак, что нужно для всего Дома. Я не надеюсь на свою память и держу перед глазами целый список дел: кухня – спецодежда для рабочих, халаты для поварих, кители для мужчин, комбинезоны для рабочих, на спецовке у шеф-повара откипятились все застежки, а машина-пришивалка не работает – придётся срочно искать пуговицы и пришивать вручную. Рабочий Гриша умолял найти ему свитер, медсестра Нора потеряла свои халаты, нет ни чистых, ни грязных – вот и выходи из положения как знаешь. Таких маленьких и больших дел набирается целая куча, но ещё предстоит разобрать сотни две полотенец, простынь и платьев для здоровых и больных старичков.
Часам к трём моя битва с горами белья заканчивается, они разложены аккуратными стопками, и скоро за ними придут рабочие. Наконец можно вздохнуть спокойно – всё поглажено, пришито и отправлено в тележках по назначению.
Вдруг – звонок, будто мне звонят с капитанского мостика в машинное отделение нашего огромного стариковского корабля и просят прибавить тяги… «Неужели что-то забыла?» – спрашиваю я и понимаю, что действительно забыла про носки и чулки…
«Поняла, всё будет сделано, скоро отправлю», – уверенно говорю я. Придётся обойтись сегодня без чашки кофе…
Вот он – огромный мешок, набитый чистыми, но совершенно перепутанными носками и чулками всех мастей и размеров. Для начала операции освобождаю огромный продолговатый стол – метра три в длину и полтора в ширину, это моя палитра, разноцветные носки и чулки – это мои краски. Вначале я раскладываю всё это богатство аккуратными рядами, ориентируясь на форму и величину, – длинные налево, короткие направо. Носки, разумеется, отдельно, чулки отдельно.
И что же я вижу? Все они самых разных оттенков, разного качества, и нет ни одного похожего друг на друга?! Вдруг где-то мелькнёт красный или чёрный, как диссонанс, как безумное отступление от серой и коричневой безликой нормы. Просто поразительно, что из трёх десятков женских чулок примерно одного цвета – все разных оттенков, все разной формы, и соединить их попарно кажется просто невозможным. А ведь их делали на машинах, причём сотнями, тысячами, а они здесь, на этом столе, вопят о своей индивидуальности, и каждый, как произведение фабричного искусства, совершенно не хочет иметь друг с другом ничего общего.
Так что же удивляться, что люди, которых создаёт его величество Случай или генетический конвейер Природы, так непохожи, так строптивы, так несоразмерны по способностям и характерам и совершенно, совершенно не хотят соединяться в Пары!
Однако эти невесёлые размышления не мешают мне быстро перебирать моих трикотажных героев, и постепенно я всё-таки нахожу для большинства из них сородича, а иногда мне удаётся отыскать пару какому-нибудь совершенно безнадёжному чулку с зеленоватым отливом. При этом я радуюсь так, как будто решила судьбу двух людей, которых разлучила жестокая прачечная… Остальные потерянные одинокие носочки безжалостно отправляются на помойку: кому нужен один носок или чулок? Слава Богу, в нашем Доме все имеют по две ноги.
Рабочий день пятницы подошёл к концу. На кухне мы дружно желаем друг другу хорошей «вохеенде» и разбегаемся кто куда. Итак, я принимаю душ, переодеваюсь и скоро выйду из моего почти уютного подвала. Сегодня я не буду бродить по центру и заворожённо разглядывать имперскую архитектуру Вены (хотя нормальная «фрау» должна бы спешить домой). О нет, сегодня я могу себе позволить маленький праздник – в Государственной венской Опере дают «Пиковую даму» Чайковского на русском языке, а Германа поёт сам Атлантов. Это событие нельзя пропустить русскому человеку, живущему в Австрии.
Пробираюсь к боковому левому входу в оперу, занимаю очередь на стоячие места. Они хоть и дешёвые, но требуют настоящего мужества от любителей музыки, ведь надо стоять не только во время спектакля, но пару часов в очереди перед кассой… Иначе купишь билет не в партер, а на балкон 3-го яруса, а там увидишь только клочок сцены, да и то шею себе свернёшь от напряжения.
В ожидании дешёвого билета не выдерживаю и усаживаюсь на пол, как это уже сделали весёлые и шумные американские студенты. До кассы остаётся каких-нибудь 20 метров… Через полтора часа я в толпе из 1 50 человек в партере венской оперы, здесь настоящий раёк, хоть и очень тесный. Туристы чинно становятся в ряд, опираясь на удобные перила по периметру этой уютной ниши, которая примыкает к самым дорогим рядам настоящего партера, где сидят в удобных креслах богатые туристы, «партер» в венской опере называется почему-то «паркет».
Мы стоим тесно, в то же время сохраняем дистанцию: американцы, французы, англичане, русские – всех возрастов и цветов кожи, большинство из нас совершенно не в театральной одежде… но все мы в эти минуты счастливы – мы в Венской опере!
Вспоминаю определение счастья английского писателя Торнторда Уайлдера: «Счастье – это то, что отвоёвано у страдания, всё остальное называется обыкновенными житейскими благами…»
