Неверноподданный

Часть I. В Старом Свете

В мастерской художника

Раздался звонок, и в класс вошёл учитель истории. Он выглядел не намного старше своих учеников, и, если бы не журнал в руках, его вполне можно было принять за старшеклассника. Поздоровавшись, он остановил взгляд на Боре и спросил:

– Ты новенький?

– Да, – ответил Коган, вставая.

– Как тебя зовут?

– Боря.

– А меня Василий Николаевич Горюнов. Откуда ты приехал?

– Из Риги.

– Из такой глуши и сразу в Москву?!

– Рига – не глушь, – возразил Боря.

– Конечно, нет, но всё-таки Москва – столица. Говорят, об этом известно не только во всём мире, но даже у вас в Латвии.

– Врут, – резко сказал Боря, – мы там, у себя, круглей ведра ничего не видели, а щи до сих пор лаптем хлебаем.

– Не обижайся, – улыбнулся Горюнов, – ведь по сравнению с нами вы всё-таки провинция. Здесь в прежние времена даже царь жил.

– Так точно, Вася Величество, – сказал Боря, вытянувшись по стойке «смирно».

Класс захохотал, а Горюнов, подождав, пока все успокоятся, сказал:

– Ты, оказывается, шутник.

– Я не шутник, я только учусь.

– Имей в виду, что я твой классный руководитель, и ты должен со мной дружить.

– Я стараюсь, – ответил Боря, который уже израсходовал весь запас дерзости.

Горюнов открыл журнал, отметил отсутствующих и вызвал одного из учеников к доске. Мальчик немного заикался, и, пока он отвечал, Боря, чтобы успокоиться, нарисовал на промокашке скучающую рожицу с широко открытым ртом. Горюнов увидел это и сказал:

– Сегодня после уроков у меня будет кружок рисования, приходи.

– Да я не умею, это так…

– Всё равно приходи, будешь позировать. Мои ребята ещё никогда не видели шутников из Риги.

– Не могу, я должен быть дома.

– Ну, что ж, не можешь, так не можешь, – Василий Николаевич поставил отметку, посмотрел на часы и начал рассказывать о правлении Павла I, о заговоре против него и об его убийстве. Делал он это так, как будто сам был свидетелем событий, и до звонка все ученики слушали его с неослабевающим интересом. Только Боря думал о том, что в первый же день нажил себе врага.

После урока он подошёл к Горюнову и извинился, а тот выслушал его и сказал:

– Ладно, но в качестве наказания к следующему уроку ты должен будешь подготовить доклад минут на десять о роли Александра I в убийстве отца.

– А где я возьму литературу?

– В библиотеке, там всё есть.

На следующий урок Василий Николаевич не пришёл, а завуч сказал, что у него воспаление лёгких. Не было Горюнова в школе ещё целую неделю, и Боря предложил нескольким одноклассникам навестить его, но все они нашли какие-то отговорки. Тогда он купил яблок и пошёл один.

Классный руководитель был бледен и непричёсан, а его слезящиеся глаза смотрели на Борю с нездоровым блеском.

– А, шутник из Риги, – сказал он, открывая дверь, – заходи.

– Я вам гостинец принёс, Василий Николаевич, вот, – он протянул учителю пакет, – а кроме того, я думал, что у вас наверняка есть книги о Павле I.

– Если ты не боишься заразиться, то шлёпай в мою мастерскую, – Горюнов указал на дверь в большую комнату, – а я пока приведу себя в порядок.

– Василий Николаевич, я думал, вам нужно помочь, в магазин сходить или купить что-нибудь.

– Нет, не надо. Я живу с мамой, а она смотрит за мной как за младенцем. Да не стой ты как столб, проходи.

Комната была завалена картинами. Они лежали на полу и висели на стенах. Боря с любопытством переводил взгляд с одной на другую, а когда повернулся и увидел полотно, висевшее слева от двери, замер. На нём была изображена молодая красивая женщина, которая стояла на коленях, обхватив руку Иисуса Христа. По щекам её текли слёзы, она каялась в своих грехах и стремилась получить благословение Божье. Иисус готов был простить её, но прикосновение её чувственных губ и мысли о грехах, которые она совершала, преобразили его. Из отрешённо-бесстрастного вершителя судеб он превратился в похотливого самца с горящими от возбуждения глазами. Плоть его восстала, он с огромным трудом сдерживал вожделение и думал уже не об отпущении грехов, а о том, как овладеть этой прекрасной грешницей. Обе его ипостаси были заключены в одном теле и неразделимы как сиамские близнецы.

Картина настолько поразила Бориса, что он не сразу перевёл взгляд на вошедшего в мастерскую учителя истории. Ему показалось, что глаза Горюнова блестели не только от болезни. Похоже, художник лечился от воспаления лёгких более сильным средством, чем чай с мёдом, и это лекарство сделало его значительно разговорчивее.

– Картина называется «Искушение Христа», – сказал Горюнов.

– Потрясающая вещь.

Василий Николаевич улыбнулся. Ему льстило восхищение Когана. Это было время «оттепели», когда писать на религиозные темы позволялось, но рассчитывать на выставку таких картин было ещё нельзя.

– Что вас натолкнуло на этот сюжет? – спросил Боря.

– Действительность.

– Какая действительность, в России уже давно церквей не осталось.

– Ошибаетесь, молодой человек, моя мама регулярно ходит в церковь.

– Да!? – удивился Коган. Так же, как большинство сверстников, он представлял себе верующих забитыми и невежественными людьми. Он даже не мог вообразить, что мать этого современного человека была религиозной.

– А вы?

– Что я?

– Вы верующий?

– Трудно сказать. Во всяком случае, я знаю Библию, и это помогает мне лучше понимать картины старых мастеров. Ведь большинство сюжетов они брали именно оттуда. Да и не только они, многие современные писатели лишь переиначивают библейские истории. Впрочем, ты меня не слушай. Считай, что я болен и не отвечаю за свои слова. Посмотри лучше мои работы.

Боря стал перебирать картины, аккуратно стоявшие около стены. Среди них были пейзажи, бытовые полотна, этюды к «Искушению Христа», а на одном из незаконченных холстов он вдруг увидел знакомое лицо.

– Откуда вы знаете эту женщину? – спросил он.

– Я её не знаю.

– А как же вы её рисовали?

– По памяти.

– Значит, вы её где-то видели!

– Она приезжала к нам на скорой, а я обратил на неё внимание потому, что именно такой представлял себе главную героиню рассказа Куприна «Жидовка». Но для того чтобы закончить портрет, мне нужно ещё раз её увидеть.

– Я могу вам это устроить.

– Как?

– Это моя мама.

– Ай-яй-яй, – воскликнул Горюнов, – как же я сразу не понял!

– У неё скоро день рождения, и я хочу сделать ей подарок. Портрет был бы лучшим, что только можно придумать. Сколько он стоит?

– Во-первых, он не закончен, а, во-вторых, шедевры не продаются. Я могу тебе его подарить, но для этого тебе придётся пригласить меня к себе. Кстати, как классный руководитель, я всё равно должен встретиться с твоими родителями.

– Хорошо, я спрошу, когда они смогут. Они тоже хотели с вами познакомиться, я говорил им про вас.

– Ты же обо мне ничего не знаешь.

– Так расскажите, Василий Николаевич.

Две недели одиночества и сорокаградусное лекарство, принятое до прихода Бори, сделали учителя истории более словоохотливым, чем обычно, и он кивнул.

* * *

Когда немцы напали на Советский Союз, Вася гостил в небольшом украинском городке у бабушки. Во время одного из налётов фашистской авиации бабушку убило осколком бомбы, а он чудом остался жив. Соседи отдали его в детский дом. Мать Васи, Ирина, узнав о начале войны, тотчас же поехала за ним из Москвы, где она жила с мужем. Когда она добралась до детского дома, ей сказали, что Вася умер.

– Вы его похоронили? – спросила она.

– Нет.

– Где он?

– В морге.

– Я хочу его видеть.

Медсестра – усталая пожилая женщина – дала ей ключи от морга и свечку. Морг оказался обычным подвалом. Дверь туда была не заперта, и как только Ира её открыла, маленькие тени бросились от неаккуратно сложенных трупов, занимавших большую часть комнаты.

«Крысы», – подумала она, и ей стало жутко от того, что её плоть и кровь, её ребёнок мог быть съеден этими тварями.

Она нашла Васю, взяла его на руки и заплакала, крепко прижав к груди. Она не смогла сохранить ему жизнь и решила хотя бы похоронить его по-человечески.

Узнав, где находится кладбище, она понесла туда сына, но по дороге ею овладело какое-то странное чувство. Что-то было не так. Она не могла понять, что именно, и только крепче прижимала Васю к себе. Вдруг она остановилась. Тело её сына было тёплым. Она решила, что бредит, дошла до ближайшей скамейки, села и попробовала губами его лоб. В этот момент он открыл глаза. От страха и радости она чуть не потеряла сознание. Руки её задрожали, и она разрыдалась.

Воскрешение Васи перевернуло её сознание. Она решила, что Бог совершил чудо, потому что у её сына великое предназначение. Эта уверенность поддерживала её во время тяжёлого пути в Москву.

За время её отсутствия муж ушёл на фронт, а после окончания войны вернулся со звездой Героя Советского Союза. Их соседи по коммунальной квартире погибли, и Горюновы заняли две соседние комнаты, став единственными владельцами очень большой квартиры. С этого момента Ирина уже не сомневалась, что находится под защитой Всевышнего. Она стала регулярно ходить в церковь и тайком от мужа крестила Васю.

В шесть лет Вася нашёл дома Библию с иллюстрациями Доре и начал их копировать. Ира показала рисунки сына своему духовному пастырю, отцу Никодиму, и тот посоветовал ей учить Васю рисованию. Она так и сделала, но вскоре её муж умер, и, хотя она получала пенсию как вдова Героя, на жизнь не хватало. Пытаясь хоть как-то помочь матери, Вася после седьмого класса поступил в художественное училище и стал получать стипендию.

Священник предложил ему написать картину из жития святых. Вася написал триптих, который привёл заказчика в восторг. Особенно понравилось ему, что мальчик продемонстрировал прекрасное знание Библии, и отец Никодим рекомендовал несовершеннолетнего богомаза своим коллегам.

За три года студент художественного училища расписал несколько десятков подмосковных церквей. Его картины гораздо больше были похожи на бытовые сцены из жизни селян. Единственным указанием на божественный характер героев служили чуть заметные нимбы над их головами.

Пропуски занятий вызвали недовольство руководства училища, а когда выяснилась их причина, Васю исключили из комсомола, объявили строгий выговор и вызвали на педсовет. Там его стали отчитывать, а он, оправдываясь, привёл в пример художников Возрождения, писавших на религиозные темы.

Директор прервал его, заявив, что теперь другое время, оно ставит перед работниками культуры принципиально новые задачи. Современный художник должен создавать произведения, понятные народу и воспевающие свободный труд.

Спорить с директором было бесполезно. Он во всём придерживался официальной точки зрения и от своих учеников требовал того же. Однажды на его уроке они разбирали рисунки Пушкина, и Вася сказал, что Пушкин рисовал весьма посредственно, просто он набил себе руку и мог набросать вполне сносный портрет, но это не искусство.

Тогда это вызвало недовольство директора, теперь же пререкания с ним вообще могли закончиться отчислением из училища. Для Васиной матери это было бы тяжёлым ударом, и ради неё он решил покаяться.

Директор, закончив обвинительную речь, потребовал от Васи обещания больше не работать в церквях.

Вася пообещал.

А вечером ему позвонил Арутюнов. Про него ходили самые разные слухи. Студенты говорили, что у него было несколько жён и много детей, но теперь он жил один, а в училище преподавал от скуки. На жизнь Арутюнов зарабатывал портретами вождей. Он пригласил Васю к себе, долго расспрашивал его, сочувственно кивал и говорил, что тоже вырос в бедной семье и вынужден был пробиваться сам. Ему очень хотелось стать хорошим художником, но скоро он понял, что материальное благосостояние невозможно сочетать с настоящим искусством. Он предпочёл деньги и стал писать портреты государственных деятелей. Иногда ему помогали студенты художественного училища. Для них это была возможность подработать и познакомиться с полезными людьми.

– Если ты хочешь, я возьму тебя в подмастерья, – сказал Арутюнов.

– Хочу, – ответил Вася.

Его новый работодатель в числе немногих избранных имел право не только на воспроизведение лиц, приближённых к особе императора, но даже и на изображение Самого. Пробиться к этой кормушке было гораздо сложнее, чем к богомазанию, потому что, в отличие от образа Создателя, который никому не был известен, портреты верных марксистов-ленинцев должны были быть одобрены специальной комиссией. Происходило это следующим образом. Сначала делали высококачественную фотографию члена Политбюро, затем её увеличивали и, используя как образец, создавали заготовку. Работа была очень ответственная, ибо, с одной стороны, надо было сохранить сходство с оригиналом, а с другой изобразить его так, чтобы его физиономия не выдавала откровенной глупости. После предварительного одобрения, художники доводили портрет и представляли его на рассмотрение специальной комиссии. Затем портрет утверждался, и его можно было продавать, а так как в любом учреждении Советского Союза должно было быть изображение хотя бы одного слуги народа, то художники, допущенные до бородки Ленина, бровей Брежнева или лысины Хрущёва, имели надёжный кусок хлеба. Конечно, многое зависело от коммивояжёра, но у Арутюнова он был выше всяких похвал. Он продавал вождей поштучно, получая за каждого цену, пропорциональную занимаемой должности. Недавно ему удалось сторговать оптом всех членов Политбюро. Закупило их главное управление бань, которым руководил сын одного из изображённых. Главный банщик страны был безнадёжным пьяницей. Папаша, желая пристроить отпрыска на хлебное место, создал для него Управление, отвоевал у Министерства культуры только что реставрированный дворец Юсупова, в котором хотели сделать музей, и выбрал сыну подходящего помощника. Заместитель ничего не стал менять во внутренней отделке Юсуповского дворца, выделив своему боссу барскую спальню, где тот и почивал в княжеской кровати после очередного запоя. Остальные работники располагались в бальной зале, не очень часто нарушая её тишину своим присутствием. Портреты предков князя, увековеченные знаменитыми художниками, заместитель трогать не велел, а между ними приказал развесить портреты членов Политбюро. Портрет же идейного создателя Управления он приобрёл в двух экземплярах – один для танцевального зала, другой в барскую спальню.

Через некоторое время Арутюнов стал бороться со своими многочисленными конкурентами за очень крупный заказ к очередной годовщине Октябрьской революции. После длительного сражения и многочисленных интриг он победил, но времени на работу осталось мало, и ему срочно требовался помощник, а так как Вася имел опыт писания святых, то, по мнению Арутюнова, членов Политбюро во главе с Бровеносцем он мог намалевать одной левой.

Картина называлась «Речь Генерального секретаря на съезде КПСС» и представляла собой огромное монументальное полотно. Арутюнов показал Васе эскизы будущей картины и предложил разработать образы делегатов Съезда – рабочего, колхозницы и представителя творческой интеллигенции.

Воодушевлённые речью Генерального секретаря, они должны были стоя аплодировать докладчику. Вася за несколько дней сделал наброски, которые так понравились Арутюнову, что он почти полностью передоверил ему работу и уговорил директора училища разрешить студенту Горюнову свободное посещение занятий. Так за один год Вася из никому неизвестного третьекурсника стал сначала самым популярным диссидентом, а потом привилегированным любимчиком начальства. Арутюнов не мог нарадоваться на своего помощника. Он не знал, что, кроме его картины, Вася работает и над своей, очень похожей по композиции, но гораздо меньшей по размерам. На полотне Васи Генеральный секретарь, стоявший на подиуме, являлся карикатурой на самого себя: чуть более лохматые брови, значительно более мутные глаза и полуоткрытый рот, пытающийся произнести трудновыговариваемое слово. Бурно аплодирующий рабочий тоже был не совсем типичной фигурой, кочующей в советском изобразительном искусстве с одного полотна на другое. В Васиной интерпретации у этого представителя пролетариата глаза блестели не только от мудрых слов главного коммуниста Советского Союза, но и от водки, которую он принял со своими товарищами по классу перед заседанием. Горлышко бутылки торчало у него из бокового кармана пиджака.

Рядом с рабочим Генеральному секретарю аплодировала колхозница, гордо выставив вперёд свою необъятную грудь. За ней пристроился тощенький интеллигент в очках. Сильно подавшись вперёд, он с нескрываемым интересом заглядывал в декольте соседки.

– Вы показывали картину Арутюнову? – спросил Боря.

– Специально нет, но он её видел.

– И?

– Начал кричать, что я занимаюсь ерундой и понапрасну теряю время. Ведь если мы не успеем закончить полотно до того как Генсек отбросит коньки, то вообще неизвестно, купит ли государство картину.

– И всё?!

– Конечно! Он даже рассказал мне, когда возник стиль социалистического реализма.

– Когда? – спросил Боря.

– А ты не знаешь?

– Нет.

– Эх ты, темнота, – усмехаясь, сказал Горюнов, – слушай.

В древние времена, когда мир был ещё молод, падишах вызвал придворного художника и потребовал написать свой портрет. У владыки правая нога была скручена радикулитом, а на левом глазу бельмо. Художник так и изобразил своего господина, и падишах приказал его казнить.

Этот мастер был представителем реалистической школы.

Затем владыка велел другому художнику увековечить свой образ. Портретист, зная о судьбе предшественника, написал деспота с ногами одинаковой длины и глазами без единого дефекта. Увидев такую явную лесть, владыка вознегодовал ещё больше и приказал казнить подхалима.

Этот мастер был представителем романтической школы.

Затем падишах разослал гонцов, чтобы найти смельчака, способного, наконец, написать его правдивый портрет. На зов откликнулся доброволец. Такой, знаешь, в кожаной куртке, кобура на поясе и партбилет в кармане. Он искренно любил величайшего владыку всех времён и народов, готов был за него в огонь и в воду, считал его непогрешимым, а все его решения – единственно верными. Он изобразил падишаха во время охоты верхом на лошади, круп которой закрывал больную ногу. Сам же владыка целился из ружья в бегущего навстречу льва, поэтому глаз с бельмом был закрыт. Падишаху эта картина так понравилась, что он щедро наградил художника, присвоил ему звание народного и сделал президентом Академии Художеств.

Этот художник был представителем социалистического реализма.

Так вот, Арутюнов настоятельно советовал мне работать именно в этом стиле и обещал со временем помочь стать членом Союза Художников.

– Ну и помог?

– Конечно.

– А зачем же вы в школе преподаёте?

– За членство деньги не платят, а жить на что-то надо. Я бы с удовольствием преподавал историю искусств, но в школьной программе такого предмета нет, поэтому мне дали обычную историю и рисование. Вот так. А теперь скажи, почему вы переехали в Москву? Я видел, как ты обиделся, когда я назвал Ригу глушью. Наверное, твои родители тоже любят город, в котором жили.

– Они и не хотели никуда переезжать, – сказал Боря, – их выжил оттуда академик Гайлис.

* * *

А началось это с того, что невестка академика, Агнесса, уложив сына и убедившись, что он заснул, поехала в ресторан.

Там отмечали юбилей её тестя, академика Питерса Юриса Гайлиса, и она ни за что не хотела пропускать эту встречу, потому что на ней собрался весь рижский бомонд. В спешке Агнесса забыла включить ночник. Она специально купила эту маленькую лампочку, потому что её мальчик боялся темноты. Он спокойно проспал несколько часов, а проснувшись, позвал мать. Ему никто не ответил, он испугался, начал метаться на кровати, перевернул её и, упав на пол, больно ударился, после чего стал кричать и плакать. Вернувшись, родители увидели перевёрнутую кровать, промокшего от пота ребёнка с шишкой на лбу и сразу же позвонили в скорую. Дежурная выяснила, в чём дело, записала адрес и сказала, что в городе гололёд, очень много пострадавших и все машины на вызове.

– Я сын академика Гайлиса, – заявил Эдуард, – я требую, чтобы ко мне послали бригаду вне очереди.

Дежурная не знала, чем знаменит академик Гайлис, но спорить с Эдуардом не стала и, чтобы снять с себя ответственность, посоветовала ему обратиться к Софье Борисовне Коган, которая не только работает в специализированной поликлинике Академии Наук, но и подрабатывает на скорой помощи.

Эдуард позвонил Коганам в час ночи, а когда Софья Борисовна взяла трубку, сказал, что у его сына очень высокая температура, мальчик метался во сне, перевернул кровать и не переставая плачет.

– Вызовите неотложку, – посоветовала Софья Борисовна.

– Мы вызывали, но нам сказали, что машина приедет не раньше, чем через два часа, а у нас ситуация критическая, и я хочу, чтобы ребёнка срочно посмотрел специалист.

– Когда он перевернул кровать?

– Не знаю, думаю, полчаса назад.

– Неужели вы не слышали?

– Нет, то есть да.

– Почему же вы сразу не позвонили?

– Я надеялся, что обойдётся.

– Вас в это время не было дома?

– Это неважно.

– Я врач, я должна знать предысторию. Как долго ребёнок был один?

– Часа три.

– Вы давно пришли?

– Полчаса назад.

– Где мальчик в данный момент?

– С матерью.

– Он плачет?

– Нет.

– Если он не спит, дайте ему тёплого молока, а если заснул, не будите и приходите с ним завтра в поликлинику.

– Я хочу, чтобы вы его посмотрели сегодня.

– Сегодня не получится.

– Вы же давали клятву Гиппократа!

Отец Бори, Яков Семёнович, слышавший весь разговор, взял у жены трубку и сказал:

– Сейчас врач очень занята, она перезвонит вам через пять минут и обо всём договорится. Дайте мне, пожалуйста, свой точный адрес и номер телефона. Так… хорошо… понятно… А теперь слушайте внимательно. Доктор выполняет свою клятву в поликлинике, с семи утра до четырёх вечера, и, когда протрезвеете, приносите своё чадо туда.

– Вы знаете, с кем вы говорите! Я сын академика Гайлиса!

– Питерса Юриса Гайлиса? – спросил Яков Семёнович.

– Да.

* * *

Питерс Юрис Гайлис вёл в их институте семинары по истории и марксистско-ленинской философии. Правда, тогда он называл себя Пётр Юрьевич. Его настоящее имя студент Яша Коган узнал, когда готовился к докладу о роли красных латышских стрелков в гражданской войне. Делать доклад надо было на областной партийной конференции, а взялся Коган за него, чтобы получить освобождение от экзамена. Тему выбрал ему сам Гайлис и в качестве главного источника дал свою диссертацию. Во время подготовки Яша спросил преподавателя, не знает ли он о латышских стрелках, которые сражались против Красной армии. Вопрос Гайлису очень не понравился. Он не хотел вспоминать о тех, кто сражался по другую сторону баррикад, потому что среди них были его родные братья. Сам же он убежал в Минск и сменил имя именно потому, что не разделял их взглядов. Признался он в своём родстве только в конце жизни, когда Латвия отделилась от Советского Союза и в официальной печати вновь образовавшейся республики время, проведённое в дружной семье советских народов, стали называть рабством, а всех сражавшихся против вступления в Советский Союз перевели из врагов народа в национальные герои.

Студенты недолюбливали Гайлиса, считали его демагогом, а однажды на вечеринке в общежитии даже разыграли миниатюру, высмеивавшую его семинары. Кончилась эта история печально: кто-то донёс начальству, и артистов отчислили из института.

* * *

– Да, – повторил Эдуард, прервав его воспоминания, – я сын академика Гайлиса.

– А я инвалид войны, – ответил Яков Семёнович, – у меня от ранения бывают приступы шизофрении, во время которых я за себя не отвечаю. Могу, например, прийти к соседям и учинить мордобой. Так что меня лучше не раздражать, понял? – и, не дожидаясь ответа, повесил трубку.

Но заснуть Яков Семёнович не мог и долго ещё ворочался с боку на бок. Он вспоминал рассказы своих сокурсников о Гайлисе, который быстро делал карьеру. После войны Питерс Юрис Гайлис оказался в Латвии и защитил докторскую диссертацию, в которой писал, что в Литве, Латвии и Эстонии в 1940 году произошли революции, и все три государства обратились к советскому правительству с просьбой принять их в семью советских народов. Всесоюзная Аттестационная Комиссия утвердила диссертацию в рекордно короткий срок, а соискателя скоро выбрали в Латвийскую академию наук. Проворочавшись до трёх часов ночи, Яков Семёнович Коган поднялся и, плотно закрыв дверь, вышел в коридор. Там он достал бумажку и набрал номер, а когда Гайлис-младший снял трубку, извинился, что грубо разговаривал с ним несколько часов назад и спросил, как себя чувствует больной. Спокойно выслушав ругань, он напомнил, что врач принимает с семи утра.

Эдуард пожаловался отцу, и академик пришёл в ярость. Ветеранство в глазах Питерса Юриса вовсе не было заслугой. Ещё неизвестно, какой стала бы Латвия, если бы победили немцы, но поскольку сделать с Коганом он ничего не мог, то написал большую статью в центральной газете о недобросовестном отношении некоторых врачей к своей работе и в качестве примера привёл случай, который произошёл с его внуком. Софью Борисовну он представил крайне неквалифицированным педиатром, а её мужа – пьяницей и дебоширом. Вскоре многочисленные подхалимы сделали жизнь семьи Коганов невыносимой. Софье Борисовне пришлось уйти из специализированной поликлиники. Она устроилась в больницу, где зарплата была гораздо меньше, но и там продолжались мелкие придирки сотрудников, выслуживавшихся перед начальством. Через год семья Коганов обменяла свою квартиру в Риге на комнату в небольшом подмосковном городке.

* * *

Когда Боря закончил свой рассказ, дверь открылась и в комнату вошла кающаяся грешница с картины Горюнова. У неё была другая причёска, более современная одежда, и выглядела она гораздо старше, но Боря был уверен, что именно она была прототипом.

– Знакомься, мама, – сказал Василий Николаевич, – это мой ученик, Боря Коган. Он пришёл меня проповедать, то есть проведать.

– Не богохульствуй, – одёрнула его мать, – а мальчика лучше чаем напои.

– Да нет, спасибо, я не хочу, – сказал Боря, – мне уже домой пора.

– Видишь, мама, ему всё время пора домой, когда надо что-то делать. Моделью работать или чай пить. Я правильно говорю, остряк из Риги?

– Я бы и ходил на ваш кружок, но у меня нет способностей к рисованию.

– Значит, ты не будешь великим художником, ты просто научишься рисовать, но всё равно это тебе не помешает.

Когда Василий Николаевич выздоровел, Коганы пригласили его в гости. После этого он закончил портрет Софьи Борисовны и написал даже их соседку по коммунальной квартире – Тамару. Он изобразил её сумасшедшей. В лохмотьях, не прикрывающих её отталкивающей наготы, она плясала на базарной площади. Вокруг стояли люди и, усмехаясь, показывали на неё пальцами. Картина называлась «Божья кара».

– Почему вы решили, что Тамара ненормальная? – спросил Борис.

– Я её такой вижу.

– Конечно, она странная женщина, но ведь у каждого есть причуды.

– Это не причуды, Боря, это безумие.

– Вы уверены?

– Конечно, уверен, я же художник. Я вот и тебя написал. Не такого, какой ты сейчас, а такого, каким ты будешь лет через сорок, – Горюнов показал ему акварель.

– Это не я, – сказал Боря, – это даже не мой отец.

– Возьми, придёт время, сравнишь. Я хотел пофантазировать, особенно после того, как познакомился с твоими родителями.

Борис скептически хмыкнул и сказал:

– Спасибо, Василий Николаевич, я буду хранить ваш шедевр в специальном месте, как Дориан Грей, а потом сравню с оригиналом.

– И что ты сделаешь, если обнаружишь сходство?

– Пока ещё не знаю, – честно признался Боря.

– Ну, тогда приходи на кружок рисования, это поможет тебе узнать.

– Хорошо, приду.

Кабинет Горюнова отличался от всех остальных помещений школы. На стенах висели принты известных картин, а парты, стулья и учительский стол были недавно выкрашены и выглядели гораздо новее, чем в других аудиториях.

Василий Николаевич начал занятие с того, что напомнил основные правила композиции, затем взял свой стул, поставил его сначала на одно место, потом на другое и, наконец, взгромоздив на преподавательский стол, сказал:

– Представьте себе, что на этом стуле пять минут назад произошло убийство, сделайте его центром картины и изобразите так, как вы его видите.

Боря стал вспоминать сцены насилия из разных фильмов, но ничего интересного в голову не приходило, и он нарисовал красный стул с изогнувшимися под тяжестью преступления ножками. Горюнов ходил между рядами и смотрел на работы учеников, никак их не комментируя. Советы он давал, только когда его спрашивали. Пока ребята рисовали, он напомнил, что следующее занятие будет посвящено импрессионистам и пройдёт в Музее изобразительных искусств им. Пушкина, потому что там находится одна из крупнейших в мире коллекций французских художников.

Это была первая поездка Бори в московский музей, и она произвела на него сильное впечатление. Разница между столицей Советского Союза и Ригой была огромна, и он жалел, что за всё это время ещё ни разу не был в Москве. По пути домой он спросил у Горюнова, не собирается ли Василий Николаевич в ближайшее время повезти их куда-нибудь ещё.

– Например?

– В театр.

– В какой?

– В Вахтангова, на «Принцессу Турандот».

– Это же детский спектакль, – удивился Горюнов.

– Я знаю, – ответил Боря.

– А почему ты вдруг захотел эту принцессу?

– Так… – неопределённо ответил Боря.

* * *

Началось это ещё в Риге, когда ему было десять лет, и в его обязанности входила еженедельная уборка квартиры. Отец посоветовал ему совмещать приятное с полезным и наводить порядок, когда идёт передача «Театр у микрофона».

В тот раз транслировали «Принцессу Турандот». Боря закончил уборку к концу первого действия, но остался и дослушал пьесу до конца. Потом отец спросил, кто из артистов понравился ему больше всего.

– Ведущий, – ответил Боря, – мне кажется, он много импровизировал.

– Да, – согласился Яков Семёнович, – но все эти импровизации хорошо отрепетированы.

– Откуда ты знаешь?

– Я так думаю. В этом и заключается мастерство артиста. Он должен внушить зрителю, что действие развивается перед его глазами.

– Папа, пойдём с тобой в театр!

– Этот театр находится в Москве.

– Но ведь у нас тоже есть.

– Хорошо, обязательно пойдём, а пока ты можешь слушать постановки по радио.

Хотя доставать билеты и ездить на представления Якову Семёновичу было физически тяжело, он вскоре повёз сына в театр. Боре там не понравилось: костюмы артистов показались заношенными, а декорации невзрачными. Чтобы у него не пропал интерес, отец стал внимательно следить за программой передач, напоминая, когда будет следующая трансляция. Постепенно Боря привык слушать «Театр у микрофона» и обсуждать постановки с отцом. Иногда к ним присоединялась и Софья Борисовна. Делать это она могла очень редко, потому что кроме поликлиники работала ещё на «Скорой», но если была дома, то обязательно принимала участие в разговоре. Для них это стало почти такой же традицией, как семейный обед.

В действительности, все портреты стоили одинаково, так что основателя советского государства, Ленина, можно было купить за ту же цену, что и Горбачёва, который это государство развалил.