Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Редактор Людмила Алексеевна Астафьева
© Людмила Палехова, 2020
ISBN 978-5-4498-1948-2
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Уважаемый читатель!
Занимаясь изучением русской народной культуры и традиций в течение многих лет, я в своих очерках и эссе продолжаю, как исследователь и археолог, искать и находить в обычной жизни бесценные крупицы духовности и мудрости предков. Все события, а часто и имена героев моих рассказов подлинные, не придуманные нарочно. Память хранит воспоминания далеких лет и портреты дорогих сердцу людей, многих из которых уже нет рядом. Но их простая крестьянская философия, бесконечная наполненность любовью для меня остается примером правильного отношения к жизни, неким ориентиром в житейском море.
Дорогие мои! Цените себя и своих близких, не допускайте в свою жизнь грязи, фальши и безверия. Надеюсь, мои скромные труды, мои мысли и суждения помогут вам выбрать верный путь.
А я Яшу подпояшу, а я Яшу снаряжУ
– Давай быстрее, уже выходить пора!
– Да я почти готов… Нищему собраться, только подпоясаться!
Такой шутливый диалог, услышанный краем уха когда-то давно, пришёл мне на ум, когда при изучении древнерусской культуры меня заинтересовали пояса, как часть обрядового костюма. И в самом деле, для чего нищему пояс?.. У него же ничего нет, но чтобы собраться, он должен подпоясаться – верёвочкой, лыком ли, неважно… Собраться. Собрать себя. Это значит, упорядочить свои мысли, направить внимание на начало нового пути или выполнение какой-то задачи.
Опоясывание – это не только завершение костюма, его скрепляющая деталь, но и замыкание обережного круга вокруг тела, окончательное разграничение моего внутреннего мира, где я сам себе хозяин, и внешнего – с его непредсказуемостью и враждебностью. Ведь в окружающем мире мне угрожает множество опасностей: зной, холод, ветер, люди и животные. Выходя в неведомый мир за пределы своего дома и селения человек вынужден был защищать свою жизнь при помощи обережных знаков и ритуалов. (Как тут не вспомнить чёрную кошку или зайца, перебежавших некстати дорогу путнику…) Подпоясывание – это один из обрядов подобного рода.
Сам пояс символизирует жизненный путь человека. Вначале из небытия, из хаоса появляются нити, которые, собираясь в точку, обозначают начало жизненного пути. Краевые нити пояса обычно делались чёрными, яркими или контрастными, чтобы отделить свое пространство от того, что «не я». Основная жизненная задача закодирована в сочетании различных цветов и орнамента по всей длине пояса. Здесь жизнь человека проходит от точки до точки – завершающего узла, из которого нити простираются в бесконечность бытия. Ярги и косые кресты, вытканные или вышитые на ткани пояса, а также любые другие орнаменты, несут в себе идею непрерывного движения и возрождения жизни. Солнечное вращение и текучесть земных и небесных вод скрыты в переплетении нитей обыкновенного крестьянского пояса, бытующего в повседневном обиходе.
Пояса носили все от мала до велика. Первый белый поясок повязывали ребёнку в возрасте около трёх лет, когда дитя проходило посвящение «в пол»: мальчику впервые надевали порты, а девочке подпоясывали рубашечку. До этого возраста дети считались младенцами и бегали в одинаковых рубашонках. Девки-невесты ткали, скручивали или плели себе красные яркие пояски с кисточками на концах – символ девичества. К свадьбе девушка должна была выткать множество узорных поясов для мужниной родни – на подарок. В череде шагов свадебного обряда был и обряд одаривания новоиспечённых родственников: кому вышитый рушник, кому красивую юбку, кому нарядный пояс, чтобы два рода символически слились в общем потоке, давая начало новому ручейку из детей и внуков.
Про того же, кто начинал буянить говорили:
– Вот распоясался!
То есть человек потерял разумность, «не в себе», не ведает, что творит…
С арестантов первым делом снимали пояса и поясные ремни – лишали собственной воли. Теперь эти люди не хозяева себе и своей жизни, подневольные и бесправные.
И наоборот. Когда крестьянская община выбирала атамана среди кулачных бойцов, самого лучшего и достойного старейшины подпоясывали особым образом конскими вожжами, приготовленными на такой торжественный случай. Часто эти вожжи бывали ткаными и узорчатыми.
Узоры на поясах, их ширина, длина и цвет подбирались под будущего хозяина. Мастерица заранее знала обычно, какой пояс и для кого предназначен: мужчине, женщине средних лет или молодушке. И повязывались они по-разному. Способов изготовления поясов тоже достаточно много: это и ткачество на берде, на дощечках-топках, «на сволочках» и т. п.; – кручение; – плетение на пальцах (так называемые «дёрганцы») и т. д.
В каждой местности свои традиции, материалы и орнаменты. Но суть остаётся неизменной: пояс – неотъемлемая часть русского костюма – была, есть и будет. С поясом теплее, красивее и надёжнее идти по жизни. Пояс охраняет, вразумляет, оберегает и украшает, помогает сберегать силы и направлять их в русло созидания и плодородия.
Во поле берёзонька
Апрель нынче выдался холодный. Везде грязные островки снега, слякотно, промозгло… Где же это лето? О, лето! Память вихрем уносит в благословенное деревенское лето далекого 1976-го.
«Одна тому пора, когда сено косят!» – говаривал дедушка Федор, ловко поддевая деревянными вилами-рогатиной сразу полкопны пылящего трухой свежего сена и укладывая его на верхушку стога между торчащими в ряд стожарами. Сено зеленое, пахучее, хрустящее и рыхлое, оно только кажется невесомым, на самом деле метать на стог здоровенные охапки – работа для крепких мужиков. Дед хоть и старый, а сила у него недюжинная.
На соседней пожне свой стожок выметывает тетка Софья – колченогая, жилистая, с расплющенными от работы руками. С детства помню ее старухой: обветренное лицо в морщинах, мозолистые ладони, узловатые пальцы. Шутка ли, одной четверых поднимать! А в деревне на полеводстве заработки какие? Слезы! Вот и пласталась Соня за себя и за мужа-электрика.
Она-то и смолоду не красавица была, а ее Илья был красив особой северной красотой – голубоглазый, улыбчивый. Троих девок одну за одной родила Софьюшка мужу, а ему все сына хотелось. Вот еще через пять лет и народился долгожданный сынок Семушка.
Только ему и года не было, как Илья погиб. Залез на столб линию ремонтировать, а в это время двое подвыпивших односельчан забрели на подстанцию и включили рубильник. Илья упал замертво, сжимая в обгорелых пальцах пассатижи. Говорят, даже суд был над пьяницами, осиротившими четверых ребятишек, да только те отбрехались как-то, ничего им за это не было.
А Семён уродился весь в отца – коренастый, плотный, умный и доброжелательный. Такой же русый чуб над голубыми глазами и широкая добродушная улыбка.
Илья на рождение сына березку посадил в родном дворе: как березка растет, так и сын крепнет. Деревце же сначала споро поднималось, а затем словно бы задумалось:
– Быть или не быть?
И как будто замерло в росте, а через несколько лет и вовсе засохло. Вроде Семёну недолгий век сулит примета, только мы для себя решили, что все это бабкины суеверия, и точка.
Семён вырос, уехал в большой город поближе к сестрам. Женился на адвокатше с властным и суровым характером, двое сыновей родились в ее «природу» – длинные и бледные, как картофельные ростки в теплом погребе. Парни образованные, умные, сразу видно, далеко пойдут.
Семён Ильич работал на энергетическом предприятии, часто оставался за мастера, а образования не хватало. Вот и пришлось на четвертом десятке садиться за парту. Как-никак, а техникум осилил. Правда, здоровье стало подводить. Было даже, что в спину так вступило, что ноги на полгода отнялись. Потом отошло, слава богу.
Снова работал, растил детей, изредка ездил на родину – глотнуть свежего воздуха, отдохнуть душой. И вот дождался, когда сыновья поступят в институт, а у старшей сестры Нины – юбилей, 55 лет. Собрался на торжество с женой и сыном, но в последнюю минуту остался дома: «Идите одни!». Не успели выйти из подъезда, он звонит им на мобильный:
– Мне совсем плохо.
Вернулись в квартиру, а Семёна уже инфаркт скрутил «в бараний рог». Сердце остановилось. Так березка всю правду сказала, а мы не верили…
Грация минувшего
Так и не удалось мне узнать, как наречена была по метрикам эта женщина – Агриппина или Аграфена, а теперь уже и спросить не у кого: деревня давно обезлюдела. Звали ее Графия. Мне в то время лет 7 было, но уже тогда это имя казалось диковинным, почти сказочным, ведь звучит почти как «графиня».
А сама Графия внушала нам, детворе, необъяснимый страх, поскольку похожа была на настоящую бабку-Ёжку. Грязные космы волос торчат во все стороны, в морщинистые складки на шее набилась сажа, взгляд мутный и блуждающий. И то правда, была она не в себе, а потому соседи жалели убогую старушку и помогали кое-как существовать: кто дровишек даст, кто еды какой немудреной.
Покосившаяся избушка Графии стояла на краю деревни возле самого спуска к реке – по пологому склону проходила поросшая травой колея. По ней, видимо, ездили на Бакшиху – большой заливной луг, окаймляемый излучиной реки c рубиновым названием Лала. Трава-исадина росла там тучная, сочная. Огромные стога наметывали колхозники на Бакшихе – единственной ровной пожне, на которую можно было запустить конные косилки, грабли и волокуши. Это вам не лога, угоры да неудобья.
По этой же дороге бабы ходили на речку белье полоскать, а мы, мелкотня, бегали купаться. Вот раз идем середи дня на речку искупнуться, только из-за угла Ольгиного дома вывернули, а тут как захлопает! Мы так и подскочили на месте. Огромный коршун, прервав пиршество, заполошно взлетел от Графииного дома. На траве – кровь и перья. Это он бабкину курицу растерзал, разбойник!
У Графии и были-то две курочки: одна неслась, а другая уже яиц не давала – старая была. Так он, подлец, несушку выбрал – чай, помоложе, повкусней. Пришлось хозяйке и вторую убрать, осталась Графия совсем без живности.
Как она жила?.. На что жила? Никогда не мылась, в магазин не ходила. Моя бабушка говорила, что какое-то пособие от государства Графия все-таки получала. А колхозные пенсии были куда как велики: у бабушки 28 рублей в месяц, у деда – 40, к примеру. И то это, когда им добавили, сначала-то 12 рублей получали.
Как-то раз Надежа (её всю жизнь Надежей звали) Савдатова, соседка, луку репчатого Графии принесла. Зашла в избу, да так и ахнула: на столе, на кровати, на лавке – повсюду деньги бумажные разложены. Графия говорит:
– Заплиснивели маненько, так я их мыла. Сушу вот…
Сколько себя помню, как только речь о Графии заходила, все упоминали о том, что полоумная бабуля о смерти мечтает. «Как бы так поскорее умереть, но только чтобы ничего моего другим не досталось!» И удумала.
Однажды зимой, часов в пять утра жители почуяли запах гари. Да ведь не лето: от дома к дому только узкие тропинки натоптаны, кругом сугробы по пояс. Пока разобрались, пока прибежали с баграми – там уж полыхает.
Дедушка мой всегда был отзывчив к чужой беде, да и жил неподалеку, одним из первых на пожар поспел. И видит в окошко в отсветах пламени такую картину: сидит Графиюшка в избе за столом, голову кулачком подпирает, двери все растворены, а в сенцах пламя бушует. Сперва хотели ее через окно багром вытащить, да где там! Снег глубокий возле дома, окна маленькие, а под окнами в избе, как водится, лавки вдоль стен. Удалось достать только обгорелую головешку без рук, без ног. Положили тут же на дорогу в колею. А домишко сгорел дотла, только искры да ошметки какие-то летели по сторонам.
Дедушка Федор и гроб делал для самоубийцы и хоронил сам – все боялись. С тех пор само пожарище и место, где сгоревшая Графия лежала, стало проклятым. Близко никто не подходил, а дорожная колея сама собой этакую кривулину сделала. Даже с черемухи дети ягоды не рвали, говорят, туда лапоть графиин улетел. Вот так ничего никому и не досталось. Все, как она хотела. Хоть и сумасшедшая, а свое дело по уму сделала – и затушить не успели, и соседей не спалила: дома-то рядышком стояли. А на Божьем суде каждый сам за свои поступки ответ держать будет, бабушка говорила.
А ведь когда-то и муж, по слухам, у Графии был: воевал в гражданскую в Белой армии, да похоже, там и сгинул. Дети то ли были да померли, то ли не было их, кто теперь знает… А только душа ее не смирилась с колхозными порядками и советской властью, как я понимаю, вот и жила былая красавица, теперь без роду без племени, в своем выдуманном мире и ушла по своей воле, гордая и не покорившаяся. Такая она, Графия.
