Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Глава 2. «Ученая женщина», «философка», «женщина со вкусом»… Новые понятия в русском литературном языке начала XIX века
И что такое… ученая женщина, философка, женщина со вкусом?
Подтверждением распространения среди российских женщин интереса к наукам в конце XVIII – начале XIX века может служить появление в русском языке уже в первое десятилетие XIX века понятий «философка», «ученая женщина», употреблявшихся по отношению к некоторым дамам. Например, Ф. Ф. Вигель (1786–1856), описывая в мемуарах историю своего знакомства с некоей девицей А. А. Турчаниновой, имевшую место примерно на рубеже XVIII и XIX веков, говорит о ней: «…у нас ее знали под именем философки». В 1810 году писательница Екатерина Наумовна Пучкова (1792–1867) в одной из своих статей вкладывает следующий вопрос в уста героя, точнее, антигероя повествования: «И что такое… – спрашивает он, – ученая женщина, философка, женщина со вкусом?» В последующие 1811–1815 годы употребленные в различных контекстах словосочетания «ученая женщина», «ученая дама» или просто определение «ученая», высказанное по отношению к женщине, становятся вполне привычными и часто встречаемыми на страницах отечественных журналов. Естественно предположить, что эти определения пришли на страницы периодических изданий из повседневной жизни, что журналисты в данном случае отреагировали на возникновение какого-то уже заметного в обществе явления, а именно на появление женщин, открыто интересовавшихся различными науками.
Однако уже в начале 1810-х годов словосочетание «ученая женщина» перестает быть нейтральным. Так, оставшийся анонимным автор статьи «О учености прекрасного пола» в 1811 году задавался следующим вопросом: «Удивительно, почему прилагательное ученый – в женском роде, щекотливо для уха мужчин…?» Несколько лет, предшествовавших Отечественной войне 1812 года, были ознаменованы целым потоком статей в общественно-литературной периодической печати, обсуждавших проблемы женской учености, женского образования, отношения женщин к наукам. Тема стала настолько привычной, что, например, автор упомянутой статьи «О учености прекрасного пола» нашел возможным начать ее следующими словами: «Беспрестанно спорят о том, и никто еще не решил сего спора, способны ли женщины к знаниям и наукам, и какой род учености наиболее приличен им?» Стилистические жанры этих публикаций достаточно разнообразны. Они представлены как серьезными, написанными в академическом стиле работами, рецензиями и псевдорецензиями на иностранные труды по теме, так и ярко полемическими статьями, содержащими известную долю язвительности, а также краткими, можно сказать энциклопедическими, биографиями известных ученых и просвещенных женщин, принадлежавших к разным странам и временам. Содержание их гораздо менее разнообразно. В сухом остатке мнения авторов делились между двумя лагерями: противников и защитников женской учености. Причем не всегда можно с легкостью определить, сторонники какой из двух позиций сохраняли за собой преимущество в тот или иной период времени.
Конечно, существовали и разные оттенки. Так, некоторые авторы, как, например, автор статьи «О учености прекрасного пола», писавший: «Я не вхожу в решение спора между поносителями и защитниками их. Non nostrum componere lites (не наше дело столько примирять!)», – формально претендовали на беспристрастность, несмотря на то что при чтении произведения усомниться в их позиции было невозможно. Другие, отзываясь отрицательно об ученых женщинах как таковых, считали нужным сделать исключение для некоторых особых разделов знания, например для русскоязычной литературы. К этим последним, по мнению Ю. М. Лотмана, принадлежал и Н. М. Карамзин, признававший развитие языка и словесности главными рычагами прогресса, а женщин – главными, если можно так сказать, двигателями этих последних: «В этих условиях особая надежда возлагалась на женщин, – писал Ю. М. Лотман. – Дамский вкус делался верховным судьей литературы…» Вообще мнение о том, что именно великосветские женщины должны приучить российское общество говорить и читать, а потом и писать по-русски, достаточно широко бытовало в российской журнальной критике указанного периода. Однако оказалось вдруг, что для выполнения подобной задачи женщинам пришлось бы выйти из строго очерченного для них как законом, так и общественным мнением круга семейной жизни, и здесь-то выяснилось, что цель оправдывает средства и что женщины могут сгодиться для чего-то помимо приятного времяпрепровождения, супружества и материнства.
Характерный пример подобного отступления от строгих правил женского поведения являла, например, речь сатирика и журналиста Александра Федоровича Воейкова (1779–1839), опубликованная в 1810 году в «Вестнике Европы». Речь эта, посвященная влиянию женщин на развитие изящных искусств, по словам автора, была произнесена им в обществе, собиравшемся в доме одной дамы. Время здесь проводили в чтении и обсуждении литературных произведений, особенно переводов, сравнивая эти последние с оригиналами. Начав с заявления о том, что «…нет ничего невозможного для женщин», автор перечислял знаменитые деяния россиянок, далекие от скромной роли прилежной супруги и матери: «Наши Бытописания сохранили нам знаменитые опыты женского патриотизма. Женщина ввела в Россию Христианскую веру. Женщина спасла нам Петра Великого и не допустила Россию погрузиться в прежний мрак невежества и бессилия. Женщина украсила, возвеличила, прославила Россию, дала законы Государству и права гражданам, ввела вкус и вежливость при Дворе своем, потрясла Константинополь и Стокгольм громом победоносного своего оружия, покорила Крым и Польшу. Женщина недавно занимала в Академии нашей первое место между учеными. Женщинам отчасти обязана Россия освобождением от Польского ига…» – восклицает он. Но для чего автор так, можно сказать, яростно воспевает успехи женщин на общественном, политическом и научном поприще? Совсем не для того, чтобы призвать государство к введению женского равноправия. Просто есть дело, с которым, по мнению А. Ф. Воейкова, могут справиться только женщины. Но для того чтобы они захотели этим делом заняться, им следует объяснить, что их жизненное предназначение несколько шире узких рамок семейной жизни, что чувства патриотизма, ревности к славе своего отечества не должны быть им чужды. Объяснить, используя исторические прецеденты, конечно. И только после этого может быть поставлена задача: «Милостивые Государыни! Вы должны учить нас языку и вкусу. В наши времена вам не нужно быть мученицами за Веру; не нужно поощрять воинов к сражению с неприятелями Отечества, или и самим сражаться; не нужно посылать рыцарей к защищению невинности от злых волшебников; в наши времена народы соревнуют друг другу в успехах просвещения; Государства хотят быть славны открытиями и пережить века в произведениях изящных художеств. Продолжайте, Милостивые Государыни! Любить Словесность; ее слава неразлучна с вашею славою, со славою Отечества».
Но существуют свидетельства того, что точка зрения А. Ф. Воейкова и Н. М. Карамзина по поводу роли, которую призваны были сыграть женщины в развитии русскоязычной литературы и, более широко, русского языка, разделялась далеко не всеми. В журнале «Аглая» за тот же 1810 год была опубликована статья писательницы Екатерины Наумовны Пучковой (1792–1867), описывающая обсуждение описанной выше «речи» А. В. Воейкова, имевшее место во время одного из светских мероприятий. По ее свидетельству, три или четыре женщины, пять или шесть мужчин обсуждали лежавший на столе «Вестник Европы» и читали вслух «прекрасную речь» А. Ф. Воейкова. «Все хвалили мысли и слог Сочинителя, – пишет Е. Н. Пучкова, – все желали вместе с ним размножения женщин – любительниц наук и искусств. Разговор сделался живее; похвала женщинам гремела во всех устах». Но вот нашелся один мужчина, решившийся противоречить общему мнению: «И что такое… – сказал он, — ученая женщина, философка, женщина со вкусом? Чем разнятся оне от обыкновенных женщин? Сии просты, скучны, сварливы, а другие притворны, хитры и мстительны: вот плоды просвещения». По словам Е. Н. Пучковой, присутствующие были возмущены подобным заявлением, но все молчали, и только одна из дам (из контекста понятно, что это – сама Е. Н. Пучкова) решилась возразить. Тактика этой защиты довольно любопытна. Прежде всего, дама (в статье автор называет ее Всемила) признается, что сама имеет «ограниченные познания в словесности» и не участвует «в хитростях женщин»: «…не будучи ни философкою, ни ученою, даже не имея славы назваться женщиною со вкусом, – говорит она, – смею однако ж заметить, что рассудок и просвещение равно нужны как мужчинам, так и женщинам». А далее следует аргумент, который впоследствии будет повторен в десятках, если не сотнях статей, посвященных образованию женщин: «Природа, как нежная мать, всех равно наделяет своими дарами. Мужчины лучше нас пользуются ими; виноваты ли мы в том? Их наставляют в твердости духа, в терпении; разум их стараются обогащать познаниями. А у нас отнимают все способы к приобретению сведений; можно сказать, что с первою каплею молока поселяют в нас обо всем ложные понятия и притворство».
Мы наблюдаем здесь создание алгоритма, которому в течение последующих лет будут следовать споры о характере женского образования. Объяснение неспособности женщин к какому-либо профессиональному труду крайне поверхностным характером женского образования, а также тем, что у женщин «отнимают все способы к приобретению сведений», станет очень популярным в 50–60-е годы XIX века. Оно вполне согласуется и с фразой, сказанной Е. Н. Пучковой в завершение и, возможно, предназначавшейся для утешения самолюбия оказавшегося на тот момент в меньшинстве противника, а возможно, отражавшей истинную точку зрения автора: «С женщинами, как с детьми, должно уметь обходиться, забавлять их; – оне, как дети, полюбят вас всем сердцем, и вы можете делать из них все, что вам угодно». Впоследствии эта мысль также будет просматриваться у многих авторов-мужчин, выступавших по вопросам женского образования в середине – второй половине XIX века.
К 20-м годам XIX века (а возможно, что и ранее) сочетание слов «ученая» и «женщина» приобретает некоторый неодобрительный оттенок. Как будто соединение этих слов означает нечто стыдное, что-то, чего следует избегать по мере сил, а уж если не удалось, то скрывать от окружающих, как неприличную болезнь. Так, например, филолог-лингвист барон Адольф-Андре Мериан (1772–1828), постоянный консультант и корреспондент княгини Зинаиды Александровны Волконской (1792–1862), увлекшейся изучением славянских древностей и встретившей неодобрение общества, писал ей, предположительно в 1825 году: «Да не охладит стужа, которая Вас теперь окружает, Вашего усердия к истории и языкам! Храни Вас Господь от досадного положения ученой женщины, оставьте его дурнушкам – но на него Вам укажут при первой же возможности; [храни Вас] от этого бесцветного вздора, который тем хуже, чем более завоевывает видимого расположения, которое на деле ничего не значит. Не будьте ученой, – восклицает Мериан, – пусть ученые будут в Вашем распоряжении, поощряйте их в создании трудов для Вас и обогащайте свой вкус и редкую восприимчивость сокровищами, которыми они Вас одарят. Ничто не мешает Вам оставаться юной, прекрасной, в высшей степени любезной – и в то же время быть покровительницей новой системы, которая образовывается и распространяется, или, вероятнее, всего древнего, что поднимается из бездны… Вы будете богиней истины и простоты… – она пренебрегла Олимпом. Специально для тех, кто не желает, чтобы княгиня занималась филологией». Таким образом, даже благожелательно относящийся к образованной и увлеченной научными предметами женщине человек предостерегает ее от звания «ученой».
Биограф поэтессы и переводчицы Елизаветы Борисовны Кульман (1808–1825), известной своими феноменальными способностями к изучению языков, пошел еще дальше, чувствуя необходимость тем или иным способом оправдать хоть и выдающиеся, но не совсем подобающие способности девушки: «Ее часто видели задумчивою, иногда вдохновенною, но всегда почти скромною, любезною девицею, чуждою всяких притязаний на отличие. Особенно никто не мог предполагать в ней сочинительницы: она хранила под покровом глубочайшей тайны плоды своих поэтических восторгов: один г[осподин] Гроссгейнрих (ее преподаватель. — О. В.) слышал, как билось, как звучало сердце ее в часы священного жертвоприношения Искусству. Нет! Это была не ученая женщина: может быть, она должна была и умереть, чтобы не сделаться ею. Это было просто прекрасное создание, только поставленное на высшей ступени человечества. Она писала от избытка сил душевных; она хотела, чтобы ее некогда прочли и поняли: кто же и из ангелов не хотел бы, чтобы прочли и поняли его сердце? Так! Она была ангелом на земли, и умерла в семнадцать лет, чтобы не перестать быть им», – пишет литературный критик, редактор, цензор, в будущем доктор философии и профессор, а также известный мемуарист Александр Васильевич Никитенко (1804–1877) в 1835 году.
Конечно, предположение, что девушка должна была умереть, дабы не сделаться в глазах своих знакомых «ученой женщиной», выглядит несколько преувеличенно и немного излишне патетически. Тем не менее подобное высказывание кажется вполне логичным, хоть и доведенным до абсурда завершением концепции, в соответствии с которой излишнее образование, а тем более интерес к наукам противоестественны в женщине.
Тем не менее в первой четверти XIX века упоминания об «ученых женщинах» начинают мелькать не только в частных письмах и публицистике, но и в художественной литературе, и в театре. Так, 28 ноября 1810 года на сцене одного из петербургских театров был сыгран небольшой отрывок из пьесы Мольера «Ученые женщины». Этот же отрывок вскоре был опубликован в «вольном переводе» в «Сочинениях» Ивана Ивановича Дмитриева (1760–1837) под названием «Триссотин и Вадиус». Пьеса Мольера «Ученые женщины», впервые сыгранная в Париже в театре Пале-Рояль 11 марта 1672 года и опубликованная через год, в 1673 году, представляет собой злую и язвительную пародию как на «ученых» женщин, так и на ученых мужей (хоть и в меньшей степени). И. И. Дмитриев как раз перевел диалог между двумя героями-мужчинами, являвшийся сатирой скорее на ученых мужей, чем на ученых дам. Но сама постановка и последовавшая публикация могли привлечь внимание публики к пьесе, никогда ранее не шедшей в России, в то время как Мольер (как в переводах, так и в оригинале) был чрезвычайно популярен в стране в начале XIX века. Известный французский исследователь, автор монографии «Мольер в России» Ю. Патуйе писал об этом: «Театр в это время пользуется все возрастающим успехом. Пушкин бредит им со времен Царского Села, Грибоедов и его друзья пробуют свои силы в области драматургии; театралы с жаром спорят об авторах, пьесах и исполнителях», – отмечая, что Мольер служил «драгоценным источником» для театральных постановок и бенефисов, поскольку в нем не было ничего «ниспровергающего основы». По данным Ю. Патуйе, между 1802 и 1850 годами «…можно перечислить внушительное количество переводов, как полных, так и в отрывках, подражаний и переделок наиболее известных пьес Мольера». Патуйе также утверждал, что «образованные люди читают его в подлиннике, знакомство с его произведениями обязательно входило в программу воспитания дворянских детей; дед Пушкина, говорят, знал его наизусть; и когда сам Пушкин в стихотворении Городок, 1814 г., говорит об “исполине Мольере”, он высказывает не только свое личное, но и общепризнанное мнение».
20 августа 1818 года состоялось первое полное представление пьесы «Ученые женщины» Мольера на российской сцене, в Большом театре С.‐Петербурга. Пьеса шла в переводе Ал. Гав. Волкова и была, по сведениям историка отечественного театра Пимена Николаевича Арапова (1796–1861), «…обставлена лучшими артистами». Таким образом, со знаменитой сцены в столице России устами лучших артистов было озвучено мнение любимого и уважаемого всеми автора о том, какое именно учение прилично женщине, в частности следующий монолог на эту тему одного из главных героев – Кризаля, с которым он обращается к своей супруге:
И далее по тексту. Конечно, эти слова вложены в уста недалекого ретрограда, но при этом ретрограда доброго и здравомыслящего. Так что автор если и не разделял его точку зрения, то вполне мог ее одобрять. Кроме того, с момента написания пьесы до петербургской постановки 1818 года прошло 146 лет и та «мода на ученость» во Франции, над которой посмеялся Мольер, имела мало отношения к российской действительности. Однако учитывала ли все эти нюансы российская публика? Или просто смеялась, с удовольствием принимая пьесу любимого автора? Или постановка оказалась не такой уж успешной и оскорбила примерно половину из числа присутствовавших зрителей, то есть женщин? Как ни странно, но это последнее вполне возможно, в особенности потому, что после 1818 года пьеса Мольера «Ученые женщины» не ставилась на сцене петербургских театров вплоть до 1890 года. В Москве, правда, в Малом театре она была поставлена вновь несколько раньше, в 1877 году, и, заметим, не переводилась на русский язык. Уже в 1872 году писатель, основатель и секретарь «Общества русских драматических писателей» Владимир Иванович Родиславский (1828–1885) мог смело утверждать, говоря о переводе А. Г. Волкова: «Это единственный, сколько нам известно, перевод комедии Les femmes savants на русском языке. На Московской сцене он не шел и не был напечатан. К сожалению, я не имел в руках этого перевода и ничего не могу сказать о нем».
Но оказала ли постановка 1818 года влияние на убеждения молодых светских людей, завсегдатаев светских балов и салонов, молодых поэтов, писателей, публицистов, создававших своими насмешливыми высказываниями и язвительными публикациями «общественное мнение»? Очень даже может быть, что и оказала.
В феврале – октябре 1824 года А. С. Пушкин работает над третьей главой «Евгения Онегина», в которую включает знаменитую XXVIII строфу:
в одночасье сделав образ «академика в чепце» смешным в глазах своих читателей, то есть всего образованного общества. Но кто были эти женщины, подвергавшиеся насмешкам молодых светских щеголей за свои «неженские» увлечения науками? Можно ли сегодня восстановить их имена? Сохранились ли какие бы то ни было следы их деятельности?
Некоторые современные филологи, в том числе доктор филологических наук Н. В. Забабурова, предполагают, что А. С. Пушкин изобразил математика княгиню Евдокию Ивановну Голицыну (1780–1850). С другой стороны, Ю. М. Лотман полагал, что в данном отрывке речь идет о поэтессе Анне Петровне Буниной (1774–1828). Не вступая в прения с профессиональными мнениями филологов (хоть и столь различными), рискнем все же предположить, что в упомянутой строфе А. С. Пушкин мог создать собирательный образ светской дамы, интересы которой простирались дальше нарядов, сплетен и балов. Будучи знакомым и с Е. И. Голицыной, и с А. П. Буниной, конечно, зная о З. А. Волконской (если к этому моменту еще не был с ней знаком лично), об увлекавшейся естественными науками А. А. Турчаниновой и, вполне может быть, о других, поэт со свойственной ему наблюдательностью и проницательностью заметил и зафиксировал явление, видимо еще новое для российского общества, но, несомненно, уже присутствовавшее в его жизни и обращавшее на себя внимание окружающих, – появление «ученой дамы». В его стихах отразилось скептически-насмешливое отношение общества к богатым, прекрасно образованным светским красавицам, пожелавшим выйти из образа дамы, чье главное предназначение – служить изысканным украшением гостиной. Это к ним можно отнести высказывание В. О. Михневича, объяснявшего полное, на его взгляд, отсутствие литературных «памятников нерукотворных», созданных российскими женщинами, следующим образом: «Это <…> следует объяснить не недостатком талантливости и умственного развития в среде образованных русских женщин минувшего столетия, а тем, что женщинам даровитым, умным и развитым, которые могли бы, при других условиях, прославить свои имена плодотворной творческой деятельностью, совершенно чужда была тогда сама идея женского профессионального труда на каком бы ни было поприще и всего более – на научно-литературном. Вследствие этого, дарования и знания либо заглушались в выдающихся, богато одаренных природой женских натурах суетной светской жизнью, либо растрачивались на дилетантские пустяки». И в этом жестком и хлестком высказывании, как нам кажется, есть приличная доля истины. Сама обстановка жизни светской дамы – безусловно модной красавицы и души литературного и светского салона, изысканной, блестящей и безупречной – придавала ей в глазах окружающих оттенок некоторой поверхности, несерьезности. Ее повседневную жизнь сковывали десятки неписаных, но при этом жестких правил поведения, пренебрежение которыми могло дорого обойтись.
И тем не менее именно среди русских аристократок (преимущественно титулованных) в первые десятилетия XIX века появляется интерес к науке, возможно поверхностный, но при этом декларируемый открыто. Они не просто приглашают в свои салоны ученых и слушают их речи, поощряя рассказчика доброжелательной улыбкой. Нет. Они не стесняются высказывать собственное мнение по предметам очень специальным. Они заходят даже так далеко, что публикуют свои собственные книги, и не романтические повести или печальные стихи, к которым общество сумело уже как-то привыкнуть, а философские и математические размышления. Привыкнув к созданному самим обществом образу «прекрасных и всевластных королев», они осмеливаются дискутировать с академиками, совершенно не желая понимать, что их власть заканчивается за дверью их гостиной. Неудивительно, что подобное поведение встречается с неодобрением, что титул «ученой дамы», еще такой новый, приобретает презрительный и пренебрежительный оттенок. Неудивительно, что ученые мужи рекомендуют своим сиятельным патронессам избегать этого прозвания. Тем не менее неодобрение светского общества не помешало российским женщинам заниматься науками, и занятия эти, как мы увидим далее, принимали самые разнообразные формы.
