Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
© Ёлтышев А. В., 2017
От автора
Родился в 1950 году в Красноярске, но не прошло и четырёх лет, как профессия отца, военного врача, сорвала с малой родины…
Когда прочитал у Давида Самойлова:
во мне шевельнулось детство. Так ли важно, что там фигурировал не гужевой, а железнодорожный транспорт, врезавшийся в память зеркальным вагонным убранством. Воинские гарнизоны, школы в Азербайджане, на Украине, в Сибири, на Урале. Всюду свои требования, учителя при знакомстве проверяют знания, пацаны – степень адаптации к экстремальным ситуациям.
В 18 лет вновь оказался в родном Красноярске. Окончил филологический факультет педагогического института, работал в сельской и городской школах, служил в армии, столь знакомой с раннего детства.
Большую часть жизни посвятил журналистике, хотя уходил от неё на енисейский флот, в энергетическое предприятие, одарившее квартирой, в ароматную подсобку овощного магазина.
Видимо, привитое с детства стремление к странствиям не даёт покоя, способствуя в выборе печатных изданий. Работал в речной газете, изучив все енисейские притоки, еженедельник железнодорожников давал право поездки в кабине локомотива (а смотреть на магистраль в лоб, совсем не то, что сбоку), журнал «Агро-Сибирь» покидал по сёлам Красноярья, где, вопреки расхожему стереотипу, не так уж и мрачно.
Стихотворные строки приходят часто, но редко складываются в завершённые творения. Издал единственный сборник, попал в приют дикороссов, печатался в журналах «День и ночь», «Предлог», «Енисей», «Дальний Восток», коллективных сборниках, которые составители скромно именуют «антологиями».
Радуга
Отмаялась гроза, и радуга повисла,
срывая в небеса набухшие пруды.
Смахнув с лица струю живительной воды,
восторженный чудак придумал коромысло.
Природа не всегда в ладу со здравым смыслом,
и может, было всё совсем наоборот:
уставший водонос раскрасил коромысло
и радужно вонзил в унылый небосвод.
Лихого мужика радушная беспечность,
рождённая с тоской рутинною в борьбе…
А радуга манит настойчиво к себе,
величие храня. И тает в бесконечность.
Слово и слова
Друзьям-газетчикам
Нам не дано познать все таинства былого,
от нынешних проблем страдает голова,
но кто-то смог постичь: в начале было Слово,
поздней явились в мир слова, слова, слова…
Конечно, мы с тобой не судьи, не пророки,
изысканных словес не близкие друзья –
обычные слова объединяем в строки,
скользим по острию и падаем скользя.
Отчаешься порой: а нужно ли всё это,
жестокой суеты не сокрушить основ,
и нас самих сожрёт чудовище-газета,
когда не хватит ей похлёбки наших слов.
Пришёл двадцатый век к финалу бестолково,
планета напряглась, Россия чуть жива…
Как вожделенно Мир желает слышать Слово,
как обречённо мы несём ему слова.
Листву по городу разносит,
в затонах тонут якоря,
звучит распахнутая осень
по всем октавам октября.
Мы с ней давно единоверцы –
нас Бог от гибели сберёг,
когда в сгорающее сердце
вдохнул осенний холодок.
Колокольня
Когда бывает всё спокойно,
то засыпает колокольня,
себе на плечи, как халат,
накинув дремлющий набат.
Но на селе и в граде стольном
не спится нынче колокольням,
даль меж восходом и закатом
тугим затянута набатом.
Захочешь вырваться из ада,
сбежать, как юноша на фронт.
Непроходимая преграда –
глухим забором горизонт.
Обломок дельтаплана
Звонкую, сладкую с хрустом зарю
август щедрейший дарил сентябрю.
Сочный туман отдыхал на поляне,
падали звёзды и вязли в тумане,
грела призывным теплом талисмана
звёздная россыпь в покое тумана.
И, соблазнившись, в туман окунулась
наша с тобою охрипшая юность.
Звёздам и вечности клятву давала:
честь не ронять и хранить идеалы…
Его губила ностальгия,
когда однажды зимним днём
он сквозанул туда, где август
назначил встречу с сентябрём.
Морозный кашель января
не смог сдержать его азарта,
и вопреки капризам марта,
а может им благодаря,
минуя вкрадчивый апрель,
соблазн дурманящего мая
и на июльскую свирель
победно уши затыкая,
он на заветную поляну
упал обломком дельтаплана…
Он огляделся: все та же заря
хрупко ложится в ладонь сентября.
И величавый, как хлебное поле,
август уходит, махнув на прощанье
предлистопадным зелёным раздольем,
предледоставным студёным журчаньем.
И тот же памятный туман
вобрал к себе с тобою вместе,
как перебитый дельтаплан,
обломки совести и чести.
Кровавой грудой в том тумане
все клятвы, преданные нами.
…Сидишь, удобно развалясь,
довольный, сытый, полупьяный,
но тянет, как змеиный глаз,
к себе заветная поляна.
Кривой стартёр
Когда в дорожном запустенье,
устав чихать, заглох мотор,
шофёр достал из-под сиденья
«кривой стартёр».
И, проклиная бездорожье
и вспоминая чью-то мать,
мы с ним ловили искру божью
и не могли никак поймать.
Тупое грубое железо
вертела нервная рука,
как кружит леший ошалелый
в глухой чащобе грибника.
Уже в глазах плясали черти,
ладони жгло сильней костра,
и в сумасшедшей круговерти
нашлась пропавшая искра.
И, разогнув немую спину,
тугой баллон с размаху пнув,
он влез в промозглую кабину,
туманом руки сполоснув.
Опять дорога нас кидала,
как потрясение основ…
И я зарылся в одеяло
худых надежд и рваных снов.
Нас затащили против воли
в нечистоплотную игру –
одни топились в алкоголе,
другие лезли на иглу,
иные гимны пели строем,
а кто-то книги жрал запоем.
Весь этот вздор, вся эта чушь –
Кривой стартёр для наших душ,
больных, издёрганных и слабых,
себя сгубивших на ухабах…
Взяла машина речку вброд,
а за стеной тугого ливня
не то закат, не то восход
горел пугающе призывно.
Он вышел прочь, он вышел навсегда
и не услышал щелканья запоров,
он знал, что есть дорога никуда
вне крупных ссор и мелких разговоров.
Но где она? Он громко крикнул ей:
– Пусти к себе, помилуй, сделай чудо!
Она сказала: – Приходи скорей,
ко мне ведут тропинки ниоткуда.
Остановочный пункт «4127-й километр»
Его названьем одарила
Транссиба гулкая верста,
она здесь по лесу бродила
и в поле грелась у костра.
А позже люди приезжали
и под истошный грай ворон
по сторонам от магистрали
покрыли гравием перрон,
вписав в пространство, краской чёрной
заляпав голубую муть,
четыре цифры над платформой,
как номер узнику на грудь.
И, вымыв руки, в завершении
ломоть придавленной земли,
насквозь простреленный движением,
на карту мира занесли.
И будут тут экспрессы мчаться,
чечёткой проносясь в момент
четыре тысячи сто двадцать
в окне размытый километр.
Март
Когда внезапно созревают строки
и к жизни появляется азарт,
царапается в душу тот далёкий
по памяти рассыпавшийся март…
Любовь весь мир рванула кверху дном
(как до сих пор жилось – недоуменье!),
и в эту ночь устроил астроном
над нашим лесом лунное затменье.
Закутавшись в лесную тишину,
шальною страстью раненая пара,
смотрели мы, как медленно луну
от глаз скрывает тень земного шара.
Ночной театр в тревожной тишине,
как откровенье истины нетленной,
и наша тень скользнула на луне
и устремилась в вечность по Вселенной…
А нынче мы раскиданы судьбой,
но наши стены не прочней картона –
всё так же вместе мчимся мы с тобой
