Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Глава 3. Еще лучше
Домой со сборища нас везет мама. От Даймонд-Рэнч до Плайя-Месы путь неблизкий. Сначала мы проезжаем корейский район, потом мексиканский, потом идут китайский и черный, потом снова мексиканский и наконец белый. Плайя-Меса – белый.
Мы проезжаем только первый мексиканский район, когда папа тихо блюет в пустой бумажный стакан.
– Фу, – говорит мама, – папочка, ты слишком много пить.
– Я в полный порядок, – отвечает он.
– Фу, – повторяет мама и опускает все окна в автомобиле.
Папа аккуратно закрывает стаканчик пластиковой крышечкой, откидывается на спинку сиденья и закрывает глаза. Из крышечки торчит трубочка. Такое ощущение, что это адский напиток, приготовленный самим Сатаной.
Свежий воздух уносит запахи.
– Ты не пить, как папа, хорошо? – говорит мама, глядя на меня в зеркало заднего вида.
– О’кей, мам, – отвечаю я.
– Однажды один человек, он пить всю ночь, пить слишком много. Он спать, он блевать, он задохнуться во сне. Он умирать.
Я уже слышал эту историю.
– Кошмар.
– Ты понимать, ты не пить, хорошо?
– Мама, тебе действительно не стоит переживать по этому поводу.
И это действительно так. За всю свою жизнь я лишь дважды пил алкоголь и ни разу не допил до конца. И мои друзья такие же – и лучший друг Кью, и его сестра Эвон, и все остальные. Все мы трезвенники, все учимся по углубленной программе – УП, поэтому нас не приглашают на вечеринки, которым сопутствует возможность выпить. Но мы бы не стали пить, даже если бы нас пригласили.
Мы УП, или упэшники. Мы не ходим на вписки. Вместо таких вечеринок мы находим пустые многоуровневые парковки и устраиваем ночные чтения пьесы «Розенкранц и Гильденстерн мертвы». Или набиваемся в мою простенькую переднеприводную Consta, где стекла опускаются вручную, и едем в пустыню на полпути между Лос-Анджелесом и Вегасом, чтобы поглядеть на метеоритный дождь или Меч Ориона в идеально черном пустынном небе. Сразу скажу: до Вегаса мы ни разу не доехали. А что происходит в Вегасе – нам плевать. Мы разворачиваем машину и едем обратно, рассуждая о том, есть ли еще где‐то, кроме Земли, разумная жизнь и встретим ли мы инопланетян. Или, может, они не выйдут на контакт из‐за того, что наша цивилизация слишком примитивна. А может, Ферми со своим парадоксом был прав, и мы единственные разумные существа во всей Вселенной.
Дорога свободная. Мимо нас со скоростью почти сто сорок километров в час проносятся фары других машин. Мы быстро доезжаем до китайского района. Папа сообщает нам об этом факте.
– Здесь теперь один китайцы. Раньше быть мексиканцы, но теперь один китайцы. Они все занят. Вон вывеска «Хонг Фу Сян тян-пян-мян», ха-ха-ха.
– Чанг-чонг-чинг-чонг? – отвечает мама со смехом.
– Да ладно вам… – говорю я.
– Они есть все, – объясняет папа, – ухо свинья, хвост свинья, ноги кура, все они есть.
Мне хочется сделать фейспалм, но я провожу рукой по ноге. Корейцы сами едят «странные» вещи – морские огурцы, живых осьминогов, желе из желудей, и все это очень вкусно. Белые люди, черные люди, индусы, ямайцы, мексиканцы – все люди едят разные странные штуки, и это очень вкусно.
Я хочу все это сказать, но понимаю, что не могу. Это будет бесполезный разговор. Моих родителей не переубедишь, они считают, что корейцы особенные.
– Чинг-чонг-чанг-чанг? – продолжает мама.
Папа смеется, стараясь не расплескать свое адское пойло. На мгновение я представляю себе, какими были мои родители до рождения Ханны и меня. Эдакая сладкая парочка. Воркуют друг с другом на корейском, я почти ничего не понимаю, но, к моему удивлению, я вдруг узнаю слово jjangkkae, которое в переводе с корейского означает «китаеза».
Если бы я был обычным подростком, я бы уткнулся в свое обезьянье зеркало (так Кью называет смартфоны) и лайкал бы чьи‐то тупые посты. Или, может, записал бы пару битов, если бы почувствовал прилив вдохновения. Но тогда меня бы точно укачало. Так что мне приходится наслаждаться настоящим, всей прелестью этого расистского мгновения.
– Расисты вы, вот вы кто, – говорю я.
Я настолько привык к расизму родителей, что даже не спорю с ними больше. Это все равно что пытаться заставить ветер дуть в другую сторону. «Вы же в курсе, что до того, как вы сюда приехали, здесь жили некорейцы? – говорил я раньше. – Вы понимаете, что Корея – маленькая страна и в мире живет куча людей, о которых вы ничего не знаете?»
Спорить с мамой и папой бесполезно, потому что ветер дует туда, куда ему вздумается, руководствуясь лишь своей дебильной ветряной логикой. Какой смысл пытаться переубедить их, если они всегда говорят в свое оправдание: «Мы просто пошутить»? Вот и сейчас то же самое.
– Не расисты, – говорит мама обиженным тоном, – мы просто пошутить.
«У Джо Сонг есть бойфренд, и он китаец, третье поколение иммигрантов», – говорю я. То есть, конечно, не говорю. Если скажу, то жизнь Джо сразу же превратится в ад, потому что моя мама позвонит ее маме. Моя мама обязательно позвонит. И тогда Джо соберет у себя в гараже дрон, который изрубит меня на кусочки лазерными лучами, пока я сплю.
Хотя мне, конечно, очень хочется это сказать. Ведь мы же живем в Америке, и я не люблю расизм. «А вы знаете, – сказал бы я, – что американцы корейского происхождения составляют всего полпроцента населения страны? Вы об этом подумали, перед тем как переехать сюда? Вы надеялись на то, что сможете спокойно игнорировать оставшиеся девяносто девять с половиной процентов населения?» Но я этого не говорю. Вместо этого я задаю вопрос про Кью:
– А если бы Кью был китайцем? Вы бы тоже кривлялись – чинг-чонг – перед ним?
– Нет, – отвечает мама обиженно.
– Значит, смеялись бы над ним у него спиной.
– Нет, Фрэнк.
– Вы ведь зовете его между собой geomdungi?
– Фрэнк, айгу! – Мама бросает на меня недовольный взгляд в зеркало заднего вида.
По-корейски geomdungi – это «ниггер».
– Кью – нормальный парень, – произносит папа, не открывая глаз.
Кажется, что он говорит во сне. Его голос звучит спокойно и уверенно, несмотря на то что папа пьян. – Кью как семья. Мне нравиться Кью.
И хотя папа так говорит, можно по пальцам одной руки пересчитать, сколько раз Кью был у нас дома за все те годы, что мы дружим. И каждый раз, когда он приходит, родители кое‐что прячут.
Они прячут это за улыбками. Мама с папой улыбаются, Кью улыбается – все улыбаются и делают вид, что никто не видит призрак Ханны. Просто по логике родителей Кью хороший, потому что он всего лишь друг, потому что он парень и доброе имя нашей семьи не стоит на кону.
Но я все равно боюсь, что мама с папой могут случайно сказать или сделать что‐нибудь, что заденет моего лучшего друга. Поэтому, когда он заходил в гости, я старался все делать быстро и аккуратно: здороваемся с мамой и папой и с улыбочкой, с улыбочкой, с улыбочкой поднимаемся прямо ко мне в комнату, где играем в дурацкие старые игры на моем древнем компе. В конце концов я стал постоянно зависать у Кью. Лучше уж так, чем все эти улыбки.
В салоне автомобиля тихо. Слышен только свист ветра. На секунду мне даже показалось, что я доказал свою точку зрения, задавил родителей аргументами, взорвал мозг. Все мы одной крови, это Америка! Когда‐нибудь все униженные будут возвышены!
Но папа вдруг продолжил. Он снова заговорил во сне:
– Кью – почетный белый. Ты знаешь, что такое «почетный белый»?
– Вовсе нет, – возражаю я.
– Папочка, ты спать, – говорит мама.
Но папа не хочет спать.
– Черный люди денег никогда нет. Всегда преступления и банды. Детей рожать много. Вот черный люди.
– Боже мой, папа, – говорю я и качаю головой.
Вся эта пьяная болтовня мне не в новинку. Я нахожу взглядом белую линию дорожной разметки и начинаю за ней следить. Она опускается и поднимается, а потом разделяется на две. Мы перестраиваемся в другой ряд, и шины отбивают короткую барабанную дробь на ребристом покрытии, которое должно предупреждать зазевавшегося водителя.
И тут мама садится прямее.
– Все так, – говорит она. – Не понимать. Почему черный люди так себя вести? Наши покупатели? Очень много так себя вести.
– Значит, все они такие же, – с сарказмом бормочу я в окно, – все одинаковые, все до последнего на этой планете.
– Девяносто восемь проценты, – заявляет мама.
Она любит выдумывать несуществующие статистические данные. И папа тоже. Меня это просто бесит.
– А бедность и десятилетия расистской государственной политики к этому не имеют никакого отношения.
– 1992, – говорит мама. – Мы приехать в Соединенные Штаты, у нас триста долларов. И все. Мы два года жить дома у друзей. Доктор и миссис Чой. Есть только рис, кимчи и рамен два год.
Дальше я ее не слушаю.
Мама с папой словно окружили себя высокой ледяной стеной и не желают знать, что происходит за ней. А я будто одинокий воин с мечом. И я сдаюсь. Я ужасно скучаю по Ханне. В свое время она постоянно спорила с родителями о справедливости, как настоящий юрист, которым она в конце концов и стала. Ханна не отступала ни на миллиметр, ни за что. Она спорила до победного и никогда не изменяла себе. Она ничего не боялась.
Что значит быть корейцем?
Как быть с детьми, рожденными от оккупантов, китайцев и японцев? Как быть с кореянками со «станций утешения»? Им нужно запретить быть кореянками?
Вы не находите, что надо жить в Корее, для того чтобы быть настоящим корейцем?
Вы не считаете, что надо свободно говорить на корейском, для того чтобы считаться корейцем?
Зачем вы приехали в Америку, если вы все такие из себя корейцы?
И как в этой ситуации быть нам с Фрэнком?
Раньше я думал, что Ханна очень смелая, но потом решил, что оно того не стоит. Смелые первыми идут в бой. И первыми погибают.
Я жду, пока родители замолчат, и потом задаю вопрос:
– А если я буду встречаться с чернокожей? – Я хочу напомнить им про Ханну, но не делаю этого.
– Фрэнк, перестать. Это не смешно, – отвечает мама с серьезным выражением на лице.
Она бросает взгляд на папу. Тот спит. Бумажный стаканчик в его руке опасно наклонился. Мама берет стаканчик и ставит его в подстаканник между передними сиденьями. Теперь все это выглядит еще более омерзительно.
– Ну а если с белой? – не унимаюсь я.
– Нет, – отвечает мама.
– Значит, только кореянка.
Мама вздыхает:
– У тебя белый девушка?
– Нет.
– И не надо, о’кей? – просит она. – Большой глаза лучше. Красивый глаза.
У мамы пунктик по поводу девушек с большими глазами. И мама Джо повернута на том, что у девушек должны быть большие глаза. И все родители лимбийцев тоже. Однажды мы во время Сборища пытались понять, почему так. Кто‐то сказал, что это, возможно, объясняется тем, что от гражданской войны жителей Южной Кореи спасли большеглазые американские солдаты. Это переросло в изучение размера глаз у генерала Макартура. Потом мы стали обсуждать большие глаза персонажей японского аниме, и закончилось все спором о том, что лучше – японская манга или корейская манхва. Мы даже бросались Lego.
– Ты жениться на кореянка, – советует мама. – Так все проще.
Я прижимаю основания ладоней к глазам:
– Это вам будет проще.
Еще хочется добавить: «Да мне совершенно все равно, какой она будет национальности», но я ничего не говорю. Мы уже не раз обсуждали этот вопрос, и наши мнения по‐прежнему расходятся.
– Не только мы, – говорит мама. Она возмущена. – Всем удобнее. Корейский девушка, мы собираться с ее родители, мы говорить по‐корейски. Удобнее, лучше. Мы вместе есть корейский еда, вместе ходить в корейский церковь. Еще лучше.
– Это вам лучше.
– Нет. – Мама начинает говорить громче: – Ты понимать, когда у тебя свой ребенок. О’кей, представлять – у меня ребенок от смешанный брак. Люди спрашивать: «О, какой национальность этот ребенок?» Проблема для ребенок. Проблема для тебя! Что это за жизнь? Ты думать о ребенок.
И я думаю о ребенке. Не о своем ребенке, а о будущем ребенке Ханны и Майлза. Я много раз видел детей от смешанных браков, и эти детишки, как и все остальные, очень милые. Каким же жестоким надо быть, чтобы иметь что‐то против детей от смешанных браков!
Слушайте, да о чем я здесь вообще говорю?! Я ненавижу слово «смешанный». Всего пару поколений назад люди называли «смешанными» детей от браков французов и русских. Сейчас таких детей называют просто «белыми». Слово «смешанный» провело захват моего мозга и выбило меня из колеи.
Я сдаюсь:
– О’кей, мам.
– Не переживать, – успокаивает меня мама. – Я знаю много хороший девушка.
Я массирую себе виски. Разговор зашел в тупик, я могу сказать лишь: «О’кей, мам». И я говорю:
– О’кей, мам.
