Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Carlos Ruiz Zafón
EL PRISIONERO DEL CIELO
Печатается с разрешения компании Shadow Factory S.L. и литературного агентства Antonia Kerrigan Literary Agency.
© Shadow Factory S.L., 2011
© Перевод. Е.В. Антропова, 2013
© Издание на русском языке AST Publishers, 2014
Часть первая. Рождественская сказка
1
Барселона, декабрь 1957 года
В канун Рождества рассветы больше напоминали сумерки, дни занимались серые, словно облитые свинцом и подернутые флером инея. Полумрак окрашивал город в сизый цвет, пешеходы спешили по улицам, кутаясь до бровей в теплые пальто, своим дыханием прокладывая туманные тропинки в морозном воздухе. Очень немногие прохожие задерживались у витрины букинистического магазинчика «Семпере и сыновья», и еще меньше было смельчаков, осмелившихся войти, чтобы спросить заветную заблудившуюся книгу. И если оставить лирику и обратиться к суровой прозе жизни, такая покупка могла бы поправить шаткое материальное положение нашей книжной лавочки.
– Думаю, сегодня нас ждет удачный день. Судьба изменится к лучшему, – объявил я, воодушевленный первой утренней чашечкой кофе, ибо этот напиток являет собой саму бодрость и оптимизм в разжиженном виде.
Отец, с восьми утра сражавшийся с бухгалтерской книгой и мухлевавший потихоньку с помощью карандаша и ластика, поднял голову над прилавком. С печалью провожая взглядом потенциальных покупателей, которые проносились мимо витрины и исчезали вдали со скоростью ветра, он вздохнул:
– Да услышат тебя небеса, Даниель. Если дела будут идти так и дальше, мы проиграем рождественскую кампанию и в январе не сможем заплатить даже за электричество. Нужно срочно что-то придумать.
– Вчера Фермина осенила блестящая мысль, – сообщил я. – Он считает, что изобрел гениальный план по спасению магазина от неминуемого банкротства.
– Господи, пронеси.
Я процитировал своего друга дословно:
– Может, если хорошенько разукрасить витрину мужским исподним, нам удастся заманить и убедить потратиться какую-нибудь экзальтированную дамочку, любительницу любовной литературы и острых ощущений. Сведущие люди говорят, что будущее литературы в руках женщин, и хвала Господу, что еще лишь предстоит родиться рабе Божьей, которая будет способна сопротивляться земным влечениям своего возвышенного тела, – с чувством продекламировал я.
У меня за спиной со стуком упал на пол отцовский карандаш. Я повернулся и добавил:
– Фермин dixit.
Я полагал, что отца повеселит оригинальная придумка Фермина. Однако отец не издал ни звука, и, не дождавшись отклика, я с интересом покосился на него. Семпере-старшему забавный план Фермина явно не показался нелепым и, более того, поверг его в глубокую задумчивость. Отец сидел с таким видом, словно собирался отнестись к нему всерьез.
– Ну и ну, пожалуй, Фермин попал в точку, – пробормотал он.
Я недоверчиво воззрился на него. Напрашивалась мысль, что финансовая засуха, терзавшая нас последние недели, все-таки повредила рассудок моего родителя.
– Только не говори, что ты позволишь мне шастать в подштанниках по магазину.
– Нет-нет, я не о белье. Я имею в виду витрину. Заговорив об украшении витрины, ты подал мне хорошую мысль. Возможно, мы еще успеем спасти рождественские продажи.
Я оторопело наблюдал, как он поспешно скрылся в подсобном помещении магазина и вскоре появился вновь, облаченный в свою парадную зимнюю униформу. В экипировку входили неизменные пальто, шарф и шляпа, памятные мне еще с детства. Беа не раз высказывала подозрения, что отец не покупал себе одежду с 1942 года. Судя по всему, моя жена не ошибалась. Натягивая перчатки, отец рассеянно улыбался, и глаза его горели детским восторгом. Как правило, столь бурный энтузиазм вызывали у него лишь грандиозные начинания.
– Я оставлю тебя ненадолго, – предупредил он. – Хочу отлучиться по делам.
– Можно узнать, куда ты собрался?
Отец подмигнул:
– Сюрприз. Скоро сам узнаешь.
Я проводил отца до двери и видел, как он решительным шагом направился к перекрестку с улицей Врата Ангела, влившись в серый поток пешеходов, тяжело кативший свои волны сквозь зиму – еще одну долгую зиму, окутанную тенью и припорошенную пеплом.
2
Оставшись в одиночестве, я не мог упустить столь благоприятный случай и включил радио. Я не прочь побаловать себя хорошей музыкой, переставляя по своему усмотрению книги на полках. Но мой отец считал дурным тоном, если в магазине, где находились покупатели, звучало радио. Если же я включал приемник в присутствии Фермина, тот принимался напевать саэты, оседлав любую мелодию, или, того хуже, пускался в пляс, передающий, как он выражался, «чувственные карибские ритмы», чем доводил меня до белого каления. Учитывая все эти отягчающие обстоятельства, я пришел к выводу, что мне следует умерить свою тягу к прекрасному. Иными словами, я мог наслаждаться радиоэфиром лишь в те считанные минуты, когда в торговом зале не оставалось ни души – кроме меня и десятков тысяч книг.
Радиостанция «Барселона» транслировала в то утро запись великолепного концерта, который ровно три года назад играл трубач (!) Луи Армстронг со своим оркестром в гостинице «Виндзор палас» на проспекте Диагональ. Запись эта была сделана нелегально каким-то коллекционером-любителем. В рекламных паузах диктор силился интерпретировать музыкальный язык «жасса» (то есть джаза), предупреждая, что отдельные импровизированные синкопы могут оказаться трудными для восприятия и резать слух отечественным слушателям, чей вкус формировался под влиянием тонадильи, болеро и новых песен в стиле йе-йе, весьма ныне популярных и часто звучавших в эфире.
Фермин частенько повторял, что если бы дон Исаак Альбенис родился черным, джаз изобрели бы в Кампродоне, как и галеты в жестяной коробке. По его мнению, джаз наравне с бюстгальтерами-конусами (в каких щеголяла обожаемая им Ким Новак в некоторых своих картинах, мы посмотрели их все на утренних сеансах в кинотеатре «Фемина») принадлежал к числу весьма ограниченного количества достижений человечества в ХХ столетии. И я не имел причин ему возражать.
До середины дня я сибаритствовал, наслаждаясь великолепной музыкой и волшебным запахом книг. Меня охватило чувство приятного покоя и удовлетворения, какое приносит обычно работа, выполненная на совесть.
Фермин взял с утра отгул, чтобы, по его словам, закончить предварительную подготовку к свадьбе с Бернардой, которая была назначена на начало февраля. Впервые он заговорил о женитьбе всего две недели назад, и мы дружно сказали ему, что он слишком торопится, а спешка до добра не доводит. Отец попытался убедить его отложить бракосочетание хотя бы месяца на два-три, доказывая, что свадьбы полагается играть летом, в теплую погоду. Однако Фермин упорно не желал менять дату, ссылаясь на то, что он, как человек, продубленный сухим зноем нагорий Эстремадуры, начинает истекать потом с наступлением на средиземноморском побережье лета, по его определению – субтропического. Как он заявил, ему совсем не улыбалось праздновать свою свадьбу с мокрыми пятнами размером с яичницу под мышками.
Я начал склоняться к мысли, что произошло, должно быть, нечто экстраординарное, если Фермин с юношеским пылом рвался под венец. Тот самый Фермин Ромеро де Торрес, который являлся воплощением гражданского сопротивления Святой Матери Церкви, ревностному благочестию и благопристойности, процветавшим в Испании пятидесятых годов, исправно слушавшей мессу и послушно смотревшей выпуски официальной кинохроники. В предсвадебном угаре Фермин дошел до крайности, подружившись с новым настоятелем церкви Санта-Ана доном Хакобо. Этот священник, уроженец Бургоса, отличался фривольными взглядами и повадками отставного боксера. Фермин ухитрился заразить его своей необузданной страстью к домино. По воскресеньям после мессы они стучали костяшками по видавшей виды стойке в баре «Адмирал». Священник от души хохотал, когда мой друг, пропустив рюмочку-другую ароматного ликера, дотошно допытывался у него, точно ли у монашек есть ляжки, а если все-таки ляжки имеются, правда ли, что они столь нежные и аппетитные, как он воображал в отрочестве.
– Вы добьетесь того, что вас отлучат от церкви, – увещевал Фермина мой отец. – Монахиням нельзя строить глазки, их не полагается трогать.
– Но парень-то почти такой же озорник, как и я, – оправдывался Фермин. – Эх, если бы не сутана…
Я как раз вспоминал этот разговор, подпевая трубе маэстро Армстронга, когда послышалось холодноватое позвякивание колокольчика, висевшего над входной дверью. Я поднял голову, приготовившись встретить отца, вернувшегося из своего тайного паломничества, или Фермина, готового заступить на вахту.
– Добрый день, – раздался с порога глухой, надтреснутый голос.
3
В дверном проеме, заполненном дневным светом с улицы, силуэт гостя напоминал ствол дерева, исковерканный ветром. Посетитель был одет в темный костюм старомодного покроя и опирался на трость, являя собой фигуру мрачную и зловещую. Он прошел вперед, заметно хромая. Небольшая настольная лампа, стоявшая на прилавке, осветила лицо, изборожденное временем. Посетитель изучал меня некоторое время, неторопливо оценивая. Цепкий взгляд придавал ему сходство с хищной птицей, терпеливой и расчетливой.
– Вы сеньор Семпере?
– Меня зовут Даниель. Сеньор Семпере – мой отец, но его сейчас нет. Я могу вам чем-то помочь?
Посетитель проигнорировал вопрос и принялся расхаживать по магазину, изучая его пядь за пядью с торгашеским любопытством, граничившим с алчностью. Донимавшая его тяжелая хромота невольно побуждала строить предположения, насколько серьезные увечья скрывались под одеждой.
– Память о войне, – проронил незнакомец, словно прочитав мои мысли.
Я с интересом наблюдал за блужданиями посетителя по магазину, уже догадываясь, где он бросит якорь. Как я и предполагал, незнакомец остановился у застекленной витрины из черного дерева. Это антикварное изделие мы считали реликвией, ибо первые упоминания о нем восходили к началу существования магазина в его первой инкарнации. В 1888 году мой прадедушка Семпере – в то время молодой человек, только вернувшийся из странствий по Карибскому архипелагу и отказавшийся от полной приключений карьеры «индейца», – взял взаймы денег для покупки старой галантерейной лавочки, чтобы превратить ее в букинистический магазин. Старинный шкафчик служил у нас как бы доской почета, где мы обычно хранили самые ценные издания.
Посетитель подошел к витрине так близко, что его дыхание затуманило стекло. Вынув очки, он поднес их к глазам и принялся внимательно изучать содержимое полок. Повадками он напомнил мне ласку, которая плотоядно обнюхивает свеженькие яйца в курятнике.
– Красивая вещь, – пробормотал гость. – Должно быть, стоит немало?
– Это семейная реликвия, и в этом прежде всего состоит для нас ее ценность, – ответил я. Меня покоробил меркантильный подход и поведение этого странного посетителя: казалось, взглядом он рассчитывал даже стоимость воздуха, которым мы дышали. Вскоре он убрал очки и промолвил скучным тоном:
– Как я слышал, у вас работает некий сеньор, известный острослов?
Поскольку я задержался с ответом, он повернулся и одарил меня тем выразительным взглядом, встретившись с которым человек может легко в одночасье поседеть.
– Вы, наверное, поняли, что я нахожусь тут один. Если ваша милость назовет заглавие книги, которую хотели бы приобрести, я охотно ее поищу.
Незнакомец выстрелил в ответ улыбкой, выражавшей что угодно, но только не дружелюбие, и кивнул:
– Я заметил, что на вашей драгоценной витрине стоит экземпляр «Графа Монте-Кристо».
Он был не первым покупателем, кто обратил внимание на эту библиографическую редкость. И я скормил ему дежурный текст, заготовленный у нас для подобных случаев:
– У сеньора хороший вкус. Речь об издании великолепном, раритетном, с вклеенными иллюстрациями Артура Рэкхема. Оно поступило к нам из личного собрания известного мадридского коллекционера. Книга воистину уникальна и внесена во все значимые каталоги.
Посетитель равнодушно слушал меня, сосредоточенно изучая рисунок волокон черного дерева на дверцах витрины, ясно давая понять, что мои речи его утомляют.
– По мне, так все книги одинаковы, но мне нравится синий цвет ее обложки, – пренебрежительно обронил он. – Я ее беру.
В иных обстоятельствах я запрыгал бы от восторга, окрыленный перспективой всучить покупателю, пожалуй, самую дорогую книгу в магазине. Но мне почему-то претила мысль, что чудесное издание окажется в руках типа, от одного вида которого меня передергивало. Внутренний голос подсказывал, что если книга сейчас покинет эти стены, то канет в небытие, и больше никто ее никогда не откроет.
– Издание очень дорогое. Если угодно, я могу показать другие выпуски этого романа, они находятся в прекрасном состоянии и продаются по умеренной цене.
Люди с мизерной душой норовят унизить других, в свою очередь представляя их духовными карликами. Незнакомец, чья душа, по моим ощущениям, могла бы легко уместиться на острие булавки, облил меня жгучим презрением.
– У них тоже синяя обложка, – добавил я.
Он оставил без внимания дерзость моей иронии.
– Нет, благодарю. Я хочу именно эту книгу. Цена меня не волнует.
Я кивнул и неохотно приблизился к витрине, достал ключ, открыл застекленную дверцу. Спиной я чувствовал колючий взгляд незнакомца.
– Все хорошее всегда оказывается под замком, – заметил тот вполголоса.
С глубоким вздохом я взял томик с полки.
– Вы коллекционер, сеньор?
– Можно сказать и так. Впрочем, я не библиофил.
Я повернулся к нему с книгой в руках.
– Что сеньор собирает?
Незнакомец опять проигнорировал мои слова и протянул руку за книгой. Я стойко боролся с охватившим меня желанием вернуть издание в шкаф и выбросить ключ. Отец не простил бы, если бы я сорвал выгодную продажу, учитывая, в какой финансовой дыре мы очутились ныне.
– Издание стоит тридцать пять песет, – заявил я с вызовом, оттягивая момент расставания с книгой. В глубине души я надеялся, что высокая цена заставит неприятного незнакомца отказаться от покупки.
Покупатель кивнул и, не моргнув глазом, вытащил банковский билет достоинством в сто песет из кармана костюма, не стоившего, наверное, даже дуро. У меня закрались сомнения, что банкнота настоящая.
– Боюсь, у меня нет сдачи с такой крупной купюры, сеньор.
Я мог бы предложить незнакомцу подождать, пока я сбегаю в ближайший банк, чтобы разменять деньги и заодно убедиться, что они не фальшивые, однако мне не хотелось оставлять его в магазине без присмотра.
– Не волнуйтесь. Деньги настоящие. Знаете, как это проверить? – Незнакомец поднял банкноту и посмотрел на свет. – Видите водяные знаки? И полоски. Текстура…
– Сеньор разбирается в фальшивках?
– В этом мире фальшиво все, молодой человек. Все, кроме денег.
Он вложил банкноту мне в руку и, сомкнув мою ладонь в кулак, слегка похлопал по нему.
– Сдачу примите в счет моего следующего визита, – сказал он.
– Это очень большая сумма, сеньор. Шестьдесят пять песет…
– Мелочь.
– В любом случае я напишу вам расписку.
– Я вам верю.
Незнакомец с безразличной миной полистал книгу.
– Я купил книгу в подарок и хочу попросить вас вручить ее указанному лицу.
Я замялся:
– Обычно мы не развозим покупки, но в вашем случае с удовольствием доставим бандероль по нужному адресу. Можно уточнить, получатель живет здесь, в Барселоне, или?..
– Именно тут, – процедил он.
В ледяном взгляде тенью проскользнула застарелая черная злоба.
– Сеньор не желает сделать дарственную надпись или приложить визитную карточку прежде, чем я упакую книгу?
Покупатель неловко раскрыл роман на титульной странице. Лишь тогда я заметил, что вместо левой руки у него протез, раскрашенная фарфоровая имитация кисти. Незнакомец достал авторучку и черкнул пару строк. Потом он вернул мне книгу и, развернувшись вполоборота, заковылял к выходу. Я с недоумением смотрел ему вслед.
– Не будете ли вы так любезны назвать мне имя вашего друга и адрес, по которому необходимо доставить подарок? – спросил я вдогонку.
– Там все найдете, – отозвался он, не потрудившись остановиться.
Я открыл книгу на странице, где незнакомец оставил автограф:
«Фермину Ромеро де Торрес, который восстал из мертвых и хранит ключ от будущего.
13».
В этот миг звякнул дверной колокольчик, и я встрепенулся – незнакомец ушел.
Я поспешил к двери и выглянул на улицу. Покупатель удалялся, сильно хромая и помалу сливаясь с силуэтами, бороздившими плотные слои сизого тумана, пеленой висевшего над улицей Санта-Ана. Я собрался было окликнуть незнакомца, но вовремя придержал язык. Правильнее и проще всего было позволить ему уйти подобру-поздорову, однако интуиция, а также склонность к опрометчивым поступкам и безрассудство одержали надо мной верх.
