Шапка Мономаха

21

Два возка с наваленным добром – одежей и утварью – все, что удалось забрать с собой. Прочее имение, копившееся многими годами на княжьей службе, в одночасье князю и отошло. Двор с полными амбарами, житницами, медушей, конюшней, молодечной, хоромы двухъярусные с повалушей, в ларях – меха, цветные паволоки, книги, златая и серебряная посуда, бабья златокузнь, греческие и сарацинские доспехи, богатое оружие, коней, челядь – все отнял разгоревшийся местью Святополк Изяславич.

Княжьи отроки провожали возки ограбленного боярина до самых Лядских ворот. На смех оставили старому Воротиславу Микуличу единственного холопа, кривого на один глаз, правившего вторым возком. На коне переднего сидел дворский отрок. Еще несколько отроков, не пожелавших расстаться с боярином, шли пешком, исподлобья угрюмились на дружинников. Те ради срамного веселья творили над изгнанным боярином посмехи: не нажил-де в Киеве иного состояния, кроме старухи-женки и кривого раба, попытай-де счастья в иных местах, авось где сыщется служба поприбыльнее. К кесарю-де цареградскому неплохо бы податься, уж он озолотит да в палатах каменных приютит, а боярской старухе любовь окажет.

Воротиславу Микуличу слышать это поношение было нестерпимо больно, но он терпел молча. И своим отрокам велел не лаяться бестолку с княжьими кметями. Только на жену взглядывал виновато. Агафья, обхватив голову руками, ничего не слыша и не видя, тонко подвывала. Из-под плата вылезли седые волосья, трепались на ветру. Слава богу, из детей никто не жил с ними – сыновья кто в земле лежит, кто свою долю в иных землях ищет, дочери при мужьях.

Когда Киев остался позади и похабства дружинников уже не стояли в ушах, Воротислав Микулич сошел с возка и долго крестился. Не на церковь даже – на белую городскую стену, на свод каменных ворот со стрельней поверху.

– Что ж будет-то теперь? – опомнилась Агафья, поводя диким взором окрест.

– Молчи, жена, – сурово молвил боярин. – Волю Божью зря не пытай. Что сбудется – то и сладится.

– На ночь бы куда пристроиться, боярин, – сказали отроки. – В Берестовом вряд ли под кровлю пустят. Разве на Выдубичах попроситься?

– К Феодосьевым чернецам сперва, – распорядился Воротислав Микулич. – Монахи призрят на изгоев.

Небо вечерело. Справа от дороги темнели убранные житные поля с одинокими снопиками – смерды повсюду еще почитали скотьего бога Велеса, одаривали последними колосьями.

– Гляди-ко, – подивился кто-то из отроков, – жито летом саранча пожрала, а божку его часть все равно идет.

– Плетью обуха не перешибешь, – откликнулся другой, носивший у пояса обереги от злых духов.

В сумерках проехали без остановки княжье село Берестовое и вскоре стучались в монастырские врата.

– Кого это припозднило? – осведомился вратарник, уже засыпавший в своей клети-келье.

– Рабов Божьих, гонимых людьми, – смиренно ответил Воротислав Микулич.

Монах отпер ворота. Приглядевшись, узнал киевского боярина, много раз благоволившего обители щедрыми дарами-поминками, а теперь явившегося едва не голым.

– Христе Боже!.. – Рука застывшего в изумлении чернеца сама потянулась ко лбу для знамения. – Черны нынче дела на белом свете.

Возки въехали в обитель. Опамятовав, вратарник зачастил:

– Повечерницу давно отслужили, отец игумен перед полуношницей дремлет. Побегу разбужу, раз такая беда.

Спустя недолгое время нежданных гостей обустроили. Накормили в трапезной хлебом с кашей, медом и квасом, отроков и холопа отправили на богадельное подворье при обители, боярина с женой проводили в странноприимный дом. Игумен Иоанн вопросами пытать до утра не стал, ограничился кратким утешением:

– И Сын Божий не имел на земле где голову приклонить. А князей на Руси много – примут тебя, не отвергнут. И имение заново наживешь, боярин.

С рассветом Воротислав Микулич молился посреди монахов в церкви: истово клал поклоны, громко тянул тропари и псалмы, с трепетом облобызал большую икону Богородицы, земно поклонился мощам блаженного Феодосия. Монастырские насельники, глядя на его рвение, возносили и от себя прошения о гонимом боярине.

После утренней трапезы настоятель беседовал с Воротиславом Микуличем в своей келье. Подробно расспрашивал, печалился, скорбно ужасался, слыша о бесчестьях. Вновь утешил боярина, на сей раз пространно.

– Как масло на раны, отче, твои слова, – вздохнул княж муж. – Однако Господь справедлив. Знаю, за что терплю. Давно ожидал от Святополка подобного деяния. Ты, может, и не ведаешь, отче игумен, что я предал его отца, князя Изяслава. Служил ему верой и правдой, а когда на него ополчились его же братья и пришли к Киеву, я рассудил, что Изяславу не сидеть более на великом столе. Загодя ушел от него к князю Святославу. Тот занял Киев, а я остался в дружине нового киевского князя. И тому тоже служил верно. Затем князю Всеволоду дружинный долг отдал. Тут-то и расплата поспела.

Воротислав Микулич повесил на грудь голову с седой гривой.

– Куда идти на старости лет, не знаю. Без портов почитай из дому выставили. На телеге, без оружия, как смерд ехал, перед всем Киевом позорище. Над голым задом моим срамились младшие отроки!

Боярин прижал ладонь к лицу, короткое рыдание сотрясло могучие плечи старого воина.

– О бесславии не печалься. И Христа бесчестили, а нам и подавно за Ним идти, – сострадая, сказал игумен. – Езжай, боярин, в Переяславль, к князю Мономаху. Служил его отцу, послужишь и сыну.

– Как смогу, отче, если год назад, когда помер старый князь, не возвысил свой голос за Владимира? – в отчаянии вопросил боярин. – Думал ведь – соблюсти надо княжье право! – Губы его дрогнули в усмешке. – Эк, когда вспомнил о праве. Замарал молодец девке подол, позабыв сватов заслать… Ох, прости, отче, – повинился он… – Вот оно как – попранное-то право восстанавливать. Горя хлебнешь!

– Хоть и горя хлебнешь, зато потом благодатью умоешься, – рек игумен. – Не думай, что князь Владимир отвернется от тебя. Ему нынче тоже не мед пить. Поезжай с богом.

Снаряжала боярина едва не половина обители. Нагрузили возок снедью в мешках, овсом для коней, подвязали сосуд со святой водой, еще одну телегу с конем дали для отроков, чтоб не били себе ноги. Монастырский ключник снабдил путников всем потребным в дороге – вервием, инструментом, лекарским запасом, калитой с двумя гривнами серебра. Воротислав Микулич, растроганно пустив слезу, обнялся со всей братией. Агафья как на чудо дивное взирала на игольницу с нитками, сунутую ей в руки сердобольным иноком. Повеселевшие отроки бодро выкатили возки за ворота.

– Ну, – молвил игумен, едва уехали изгнанники, – теперь и мне в путь.

– Далеко ль, отче? – всполошился келарь. – Надолго ль?

– Недалече – до Киева. Однако ж, – призадумался настоятель, – надолго иль нет – в том воля Бога и князя.

Оставив келаря разгадывать свои слова, игумен сходил в келью, накинул вотолу, взял посох. Благословив провожавших иноков, он вышел на дорогу к стольному граду.

– Новой беды бы не было, сохрани Господь, – бормотал келарь, крестясь.

Скорым и твердым шагом настоятель достиг после полудня ворот Киева. Длинной Лядской улицей дошел до Михайловой горы, оттуда уже и княжья Гора видна. Игумену после горячей молитвы в лад шагам помстилось, будто он одним махом одолел расстояние до Бабина торга. Здесь спросил у встречных дружинников, как найти князя.

– Пирует князь. Со старшей дружиной веселится, – ответили отроки не без зависти к старшим княжьим мужам.

Святополк Изяславич на пиры для младшей дружины скупился. Зато корчмы росли при нем в Киеве будто плесень на навозе. Там княжьим отрокам простор для веселого бражничанья. Только звон монет в кошелях от таких гудений пропадал надолго. После того как князь запретил дружинникам баловаться с градскими людьми, врываться во дворы простой чади с кличем «На поток и разграбление!», поясные калиты отроков пополнялись нечасто. Из княжьей казны вовсе не дождешься пожалований. Отец Святополка, Изяслав Ярославич, поговаривали в младшей дружине, такой же был. За то и Киева лишился, добавляли злые языки.

Игумен Иоанн взошел на крыльцо княжьего терема. Тут был остановлен гридями и допрошен. Отвечал смиренно, глядя в пол. Ждал, когда доложат князю. Посланный отрок вернулся на удивление скоро. Монаха чуть не под руки быстрым шагом препроводили в пировальную палату. От скоморошьего игралища, дробного стука трещоток и резких взвизгов сопелей у игумена засвербело в ушах, запестрело в глазах.

Князь Святополк взмахнул утиральником. Скоморохи застыли, онемели и расточились – залезли под столы, оттуда ловко тянули с блюд куски снеди.

– Помнишь, Наслав Коснячич, как ты сказывал мне остерегаться печерских монахов? – хмельно заговорил князь. – Не послушался я твоего совета – не боюсь их. Видишь, какой зверь ко мне пришел – сам печерский игумен! Ну, говори, начальник сквернописных монахов, чего хочешь?

Игумен не сводил глаз с краснолицего Святополка, словно не видел вокруг дружины, пьющей и жующей за столами.

– Милости твоей хочу, князь, – сказал он. – Сколь еще будешь творить разбой в граде, где княжишь волею Господа? Доколе будешь гнать неповинных и грабить верных ради своей ненасытной жадности? – монах возвысил голос. – Князю христианской земли не пристало мучить своих людей! Князь – глава земли, и если он делает зло, то еще большее зло насылает Бог на ту землю. Если не знаешь этого, князь Святополк, то я, игумен печерский, говорю тебе это. Не опомнишься и не покаешься – захиреет киевская земля, покроется язвами и засмердит гноем!

Даже скоморохи под столами перестали жевать и в страхе пялились на чернеца. Княжи мужи, порядком захмелевшие, были недовольны – зачем монах испортил веселье? У Святополка заалели даже уши.

– Бог праведный дает власть кому хочет, – медленно цедя слова, он руками рвал на блюде зажаренную дичь. – Ставит и князя, какого захочет. Тебе ли, чернец, не знать Писания. Устами Исайи-пророка сказал Бог: «И обидчика поставлю обладать ими»!

Князь расхохотался и запустил в игумена жирной гусиной ногой.

– Прочь, несчастный! Раскрой Писание и питай им свою безумную голову! Пшел! Пшел вон!

Второй кус дичи попал игумену в лицо. Дружинники затрясли со смеху бородами, подхватили княжью затею. Прицельно метали в монаха обгрызенные кости, начиненные желудки и кишки, не жалели добрых ломтей мяса, загребали руками и бросали лапшу или лосиные мозги из рассола, рушили пироги и обстреливали чернеца рассыпной начинкой. Боярин Петрила, раздухарившись, схватил корчагу, перегнулся через стол и плеснул в игумена медом. Галдеж стоял такой, что и скоморохи чесали в ушах. Из-под стола выкатился один, встал на четвереньки, гавкнул, подбежал к монаху. Задрал возле него ногу, постоял, вывалив по-псиному язык. Бояре от хохота падали со скамей. Князь, довольный забавой, торжествовал победу над чернецом. Тот стоял, лишь прикрываясь рукой от летевших в голову подарков.

Святополк, поднатужась, перекричал шум:

– Что ждешь, дурак? Беги!

Но монах и не думал спасаться бегством. Он стряхнул с рясы налипшие куски и вдруг поклонился – глубоко, в пояс.

– Благодарю, князь. Слава богу, сподобился и я бесчестия. Буду слезно молить о тебе Господа.

Он повернулся и не торопясь покинул палату. К куче набросанной снеди сейчас же кинулись скоморохи, затеяли драку за жирные куски. Князь в изумленье, с открытым ртом глядел в спину игумену. Когда тот скрылся из виду, Святополк скрипнул зубами:

– Не одолел я монаха.

Только тысяцкий Наслав Коснячич, сидевший поблизости, услыхал его слова.

– Утоли душеньку, князь, – посоветовал он сладкоголосо. – Притесни чернеца.

Оглушенный звериным весельем в княжьем терему, игумен Иоанн добрел до ворот Бабина торга. Дружинные отроки, холопы, рядовичи и милостники глазели на него с великим интересом. Со смехом переглядывались, кричали вслед. За воротами он столкнулся с двумя конными из сторожи. Пошатнувшись, дал им дорогу. Озадаченные срамным видом монаха, облитого медом и жиром, со слипшейся бородой, они прервали разговор.

– Хмелю набрался на княжьем пиру, – укорил один.

– Похабен обычай – чернецов на пиры звать, – согласился другой.

Въехав на площадь, они продолжили беседу:

– Девку портить – великий грех. Ты у нее первый, с тебя у Бога и спрос более, чем со второго или с пятого. А мне для этого дела довольно и вдовицы.

– Жену бы завел.

– Не могу жену. Я всех баб люблю. Как выберу одну? А двух или трех женок в дому держать, как тут в обычае, мне срамно. Да и дома своего нет.

– Мне одной хватит. Да которая за меня пойдет?

– Которая – не знаю, а как выбрать, чтоб стоящая была, посоветую. Девку сперва проверить надо, будет ли верной. Позови ее ночью на сеновал. Придет – забудь о ней.

– Хитрый ты, Леший… О! Буду звать тебя Леший.

– Сам ты леший, Медведь, – захохотал попович.

Вечером в молодечную, где жили отроки, не имевшие родни в Киеве, пришел десятник Мал. Вызвал свой десяток, пальцем ткнул в четверых.

– На рассвете будьте готовы. Князь дело задал.

– Какое дело-то? – насторожился Олекса, не понаслышке знакомый с киевскими делами.

– Нынче тут шатался чернец в непотребном виде. – Мал ковырнул черным ногтем в зубах. – Так князь назначил ему за срам епитимью.

Два отрока из четверки сразу поскучнели.

– Как назначил? – допытывался попович. – Князь не митрополит. Судить духовных не может.

– Митрополит далеко, князь близко, – дохнул на него кислой брагой десятник.

Наутро в белом тумане выехали из города. Крапал дождь, бередя душу неясной тоской. Олекса хотел было отказаться ехать за монахом, но Мал пригрозил изгнанием из дружины. Служба князю – не перечить, а исполнять.

Ворота монастыря стояли открытые – мирские богомольцы тянулись на службу. Мал и двое отроков въехали во двор на конях. Олекса спешился перед вратами и отбил три поклона. Глядя на него, Добрыня тоже спрыгнул на землю.

– Великая и славная обитель Печерская, – объяснил попович. – Не хрен в масле. По всей Руси отсюда епископы расходятся и книжность сияет.

Только что кончилась утреня, монахи расходились по кельям до литургии. На конных дружинников посматривали с тревогой. Мал выкрикнул игумена. Двое послушников побежали за настоятелем к церкви. Чернецы, чуя беду, собирались толпой. Отроки, балуя, вынули мечи, но монахи почему-то не пугались. Явившемуся игумену Мал объявил:

– Князь Святополк отправляет тебя на покаяние. Скажи своим чернецам, чтоб готовили телегу.

Известие поразило братию, будто громом небесным. Иные возопили молитвы, несколько чернецов загородили собой игумена.

– Не бывало еще такого зла на Руси!

– Не было, так будет, – равнодушно бросил десятник.

– Остудите пыл, братия! – Игумен вышел вперед, протянул руки отрокам: – Вяжите, чада!

– Ты, отче, не заяц, не убежишь, – отрезал Мал.

Добрыня, никогда не видавший сразу столько черноризцев, наблюдал за ними с любопытством. Когда который-нибудь проходил поблизости, он отодвигался, будто опасался задеть. Монахи казались ему забавными галчатами – выпрыгнули из гнезда и храбро щелкают клювами на обступивших волков. Он захотел сказать об этом Олексе, но тот опять куда-то исчез.

Попович тем временем, удивляясь обширности монастыря, забрел к кельям. Возле одной сидел на чурбаке монах. У ног стояла бадейка, куда он счищал с травы-лебеды зеленые гроздья семян. Рядом на расстеленном полотне возвышалась гора подсушенной лебеды.

– Вашего игумена силой увозят, а тебе, отче, будто невдомек, – молвил Олекса.

– Воздыхать о том я могу и здесь, а добавлять свои стенанья в общий хор – пустое дело, – ответил чернец. – Другое дело не терпит.

– Что это за дело, отче? – спросил Олекса, следя за ловкими и привычными движениями его рук.

– Жито запасаю на зиму. Голодно будет. Люди за хлебом пойдут в монастырь. Вот и будет им лебяжий хлеб.

– Лебеда горька, отче! – чуть было не рассмеялся попович. – Плеваться на твой хлеб станут.

– Зайди-ка в келью, возьми со стола краюшку.

Олекса пожал плечами, втиснулся в крохотную клеть, забрал невзрачный бурый хлебец, похожий на твердый ком земли.

– Отведай, окажи честь, – ласково попросил чернец.

Попович осторожно куснул корку, изрезанную трещинами. Недоверчиво с хрустом пожевал. Расплылся в улыбке.

– Сладок твой хлеб! И мягок во рту, будто впрямь лебяжий пух. В жизни не едал такого.

– Ну, ступай с богом к своим, – сказал монах. – Заждались там тебя.

– Прости, отче, что отнимаем у вас игумена, – с поклоном повинился Олекса. – Назови мне имя твое для памяти.

– Прохором нарекли. А кличут Лебедником.

Олекса вернулся на монастырский двор, где чернецы в великой печали прощались с игуменом. Мал нетерпеливо дергал длинный ус. Наконец ему надоела долгая череда слезных целований. Отроки по знаку без лишних слов приподняли настоятеля и сгрузили на телегу. На впряженного коня посадили монастырского работника.

– Куда вы его? – раздался вопль.

– Велено в Туров везти. Трогай!

Монахи унылой гурьбой высыпали за ворота.

– Бог милостив! – махнул им на прощанье игумен.

На обратной дороге Олекса вдумчиво грыз подаренный хлебец. Во рту было сладко, а в душе скреблись кошки. Подъехал Добрыня.

– Мнится мне, – промычал попович, – это и было второе наше испытание.

– Чернецы забавные, – как мог, утешал его Медведь.

В Киев вернулись только втроем. Двух отроков Мал снарядил с монахом до Турова, отчины князя Святополка.