Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
2
На секретере – аккуратно расчерченный на клетки лист бумаги. Сесил Винге положил рядом карманные часы, снял цепочку и пододвинул восковую свечу. Отвертки, пинцет, щипчики – все на месте. Растопырил пальцы – никаких признаков дрожи.
Очень осторожно, пинцетом вытащил удерживающий стрелки шплинт, снял и положил каждую в свою клеточку на бумаге: часовую – справа, минутную – слева. Снял циферблат, посмотрел на внутренности… ответственный момент. Иногда бывает очень трудно вытащить хитрый механизм из гнезда. Минимальное усилие. Медленно, одну за другой, снял шестеренки и положил каждую в свою клетку. Вынул пружину – освободившись из плена, она рывком распрямилась и легла в стороне безвольной спиралью, будто и не приводила только что в действие весь искусный механизм. В клетке пружина не уместилась, пришлось пристроить рядом.
Остался анкерный механизм. Отвертка, не толще швейной иглы, постепенно выманила крошечные винтики из их убежищ.
Часы разобраны, но о неумолимом ходе времени напоминают церковные колокола. Большой колокол в церкви Святой Элеоноры бьет каждые полчаса, а с холма на балтийском берегу доносится слабое эхо колоколов Святой Катарины.
Теперь все то же самое, только в обратном порядке. Десятки крошечных деталей, и у каждой свое место. Только не торопиться… Тонкие пальцы то и дело сводит судорога. Приходится прерываться, сжимать и разжимать кулак, потирать руки. Сидит он неудобно, боль в тазобедренном суставе то и дело стреляет в позвоночник.
Наконец, стрелки на месте. Он закрепляет их на оси крошечным шплинтиком и заводит часы. Поворот ключа – и они тут же начинают исправно тикать. И та же мысль, наверное, в сотый раз с прошлого лета: именно так должен быть устроен мир. Рационально и умно. У каждого зубчатого колесика свое место, и результат их совместного движения ярок и понятен: часы показывают время.
Чувство умиротворения покидает его, как только часы заведены. Мир обретает форму, и форма эта не приносит ему утешения. Он кладет пальцы на левое запястье и считает пульс, глядя, как секундная стрелка завершает оборот на циферблате с именем мастера: Бюрлинг, Стокгольм. Сто сорок ударов в минуту. Отверточки и щипчики сложены в футляры, но его одолевает искушение повторить все с самого начала: разобрать и собрать. Но нет. В доме пахнет едой, и служанка скребется в дверь – пора к столу.
На столе – большая супница с синим узором. Хозяин, канатных дел мастер Улуф Роселиус, склоняет голову, быстро бормочет молитву, берется за крышку супницы – и с руганью отпускает. Трясет обожженными пальцами.
Служанка бросается к нему с полотенцем и чашей холодной воды. Запах пареной репы и вареного мяса постепенно разглаживает морщины недовольства на лбу хозяина.
Сесил Винге делает вид, что не заметил происшествия, смотрит на колеблющееся пламя восковых свечей, вдумчиво изучает игру теней на потемневшей от времени дубовой столешнице.
Канатчику за семьдесят, годы выбелили волосы и бороду. Роселиуса знают в городе, он справедливый и щедрый человек. Устроил приют для бедных при церкви Святой Элеоноры. Состояние его когда-то было достаточно велико, позволяло купить усадьбу графа Спенса на краю Ладугордсландета. Но старость Роселиуса отравлена неудачным коммерческим альянсом с соседом Экманом, счетоводом из финансовой коллегии. Покупка лесопилки в Вестерботтене обернулась серьезными финансовыми потерями. Винге догадывался, что Роселиус чувствует себя оскорбленным, – вот что он получил за годы щедрой благотворительности. И сумрачное настроение хозяина передается остальным, будто под потолком висит свинцовая грозовая туча.
Винге неловко: он снимает комнату у Роселиуса. Роселиус вынужден сдавать жилье, чтобы свести концы с концами. Каждый постоялец – невольное напоминание о нелегком положении хозяина, а сегодня Роселиус мрачнее обычного: каждую ложку супа сопровождает горестный вздох. Ест молча и, когда на дне тарелки остается совсем немного, откладывает ложку в сторону и прокашливается.
– Глупо давать советы молодым… никогда не знаешь, на что нарвешься. И все же Сесил… будь так добр и выслушай. Не буду ходить вокруг да около, ты и сам знаешь: я желаю тебе только добра.
Он опять глубоко вздыхает, показывает, как нелегко ему начать этот разговор.
– Это против природы, Сесил. Муж должен быть рядом с женой. Разве не давал ты клятву верности? «В радости и в горе…» Возвращайся к жене, Сесил.
Кровь бросилась в голову – и Винге тут же постарался взять себя в руки. Человек не должен позволять чувствам руководить разумом. Глубокий вдох. Глухие удары крови в ушах, будто где-то выбивают ковер. Но время идет – надо что-то ответить.
Годы нисколько не притупили ум и хватку Роселиуса, хватку, которая когда-то сделала его старейшиной цеха канатных мастеров. Винге едва ли не слышит, как сменяют друг друга мысли за его нахмуренным лбом.
Старик вздохнул, откинулся на стуле и поднял руки с открытыми ладонями – жест примирения.
– Мы немало соли с тобой съели, Сесил. Ты умен, что да, то да. Этого у тебя не отнять. Книги читаешь. Да и не злодей какой-нибудь, уж я-то тебя знаю. Но тебя ослепили все эти новомодные идеи. Думаешь, все можно решить умом? Ну нет. Ошибаешься. Чувства с разумом не идут в одной упряжке. Возвращайся к жене, Сесил. Вам обоим будет лучше. Обидел – попроси прощения, и делу конец.
– Ей так лучше. Я все взвесил и продумал, – сказал Сесил Винге, и сам услышал, как неубедительно прозвучали его слова. Словно ребенок оправдывается.
– Сесил… чего бы ты ни хотел достичь, результат будет – ровно наоборот.
Винге никак не мог унять дрожь в руках; даже ложку положил на стол, чтобы не привлекать внимания. Голос совершенно не слушался.
– Так сложилось. – Он неожиданно охрип.
Роселиус помолчал, потом заговорил, и тон был почти ласковый:
– Я видел ее сегодня на рыбном рынке. Она ждет ребенка. Живот уже не скрыть.
Сесил поерзал на стуле и в первый раз за все время разговора посмотрел канатчику в глаза:
– Она была одна?
Роселиус кивнул и потянулся рукой – хотел по-отцовски положить ее на предплечье. Сесил отдернул руку – и удивился. Инстинкт опередил мысль.
Он зажмурился. Еще раз – взять себя в руки. Представил себя в своей внутренней библиотеке, где выстроились ряды невидимых книг в ничем не нарушаемом покое. Мысленно снял с полки томик Овидия и прочитал: Omnia mutantum, nihil inherit. Все меняется, ничто не исчезает бесследно. Что еще нужно знать для душевного равновесия?
Сесил открыл глаза. Взгляд спокоен и непроницаем. С усилием унял дрожь в руках, положил ложку в тарелку и встал.
– Благодарю за суп и заботу, но все же ужинать отныне буду в своей комнате.
И пошел к двери, провожаемый горьким напутствием канатных дел мастера:
– Если человек думает одно, а действительность говорит другое, значит, мысль неправильна. Тебе ли это не понять? Тебе, с твоим классическим образованием?
Винге не ответил. Он уже отошел от стола настолько, что можно сделать вид, будто не слышит.
Вышел в прихожую на непослушных ногах и поднялся по лестнице в комнату, которую снимал у канатчика еще с начала лета. Опять одышка – остановился, оперся рукой о косяк и подождал, пока успокоится дыхание.
За окном – двор усадьбы. Солнце уже село. Смутные тени фруктовых деревьев на склоне, за ними угадывается море. Огни на Корабельном острове: моряки торопятся завершить дневную работу. На темном небе – громоздкий силуэт церкви Святой Катарины.
Сесил открыл окно и с наслаждением подставил все еще горящее лицо вечернему бризу. Каждое утро город словно делает глубокий вдох, а к вечеру выдыхает – ветер меняет направление и начинает дуть в сторону моря. Куркан, старинная мельница, медленно и натужно вертит крыльями, словно хочет сбросить ременный шкив, укрощающий ее природную страсть к вращению. А чуть дальше, у горизонта, ее сестры отвечают на том же языке – долой эти узы, дайте нам вертеть нашими крыльями, мы хотим улететь.
Становилось прохладно. Сесил закрыл окно и посмотрел в зеркало. Ему нет еще и тридцати. Черные волосы, схваченные на затылке лентой, странно контрастируют с бледной физиономией. Шея замотана шарфом.
Уже не различить, где кончается горизонт и начинается быстро потемневшее небо. Появились первые звезды. Мир устроен скверно: слишком много мрака и слишком мало света. Краем глаза он различил мгновенный, как моргание, прочерк упавшей звезды. В детстве ему говорили: если успеешь в этот миг загадать желание, оно непременно сбудется. Сесил смеялся над суевериями, но сейчас… кто знает, может, и правда. Только успей загадать…
Винге надолго задумался. Он не знал, сколько времени так просидел – час или два. Сидел, пока боковым зрением не заметил: во дворе что-то происходит.
Фонарь. Кто-то помахивает фонарем на липовой аллее. Винге никого не ждал, да и хозяин, насколько ему известно, тоже. Странно.
Он надел плащ и спустился во двор. Оказывается, двое: служанка Роселиуса с фонарем, а рядом с ней какой-то недоросток. Согнулся, уперся руками в колени и пытается отдышаться.
Служанка сунула фонарь Сесилу.
– К вам, господин. Я бы такого и на порог не пустила.
Повернулась и ушла размашистым шагом, укоризненно качая головой, – мир совсем обезумел.
Винге пригляделся – мальчишка. Сопливый и грязный, лет двенадцать-тринадцать. Голос еще не ломался.
– И что?..
– Это вы и есть Винге, который ходит в Инбетку?
– Полицейское управление размещается не в Инбетке, а в доме Индебету. Что касается меня, то да, я и в самом деле Сесил Винге.
Мальчишка подозрительно посмотрел на него из-под спутанной челки.
– Они там, на Дворцовом взвозе, обещали заплатить, кто добежит быстрее. Так я первый… чуть не помер. В боку колет и во рту как бы кровь. Вспотел весь, а на улице… сами небось знаете, как спать на улице в октябре в мокрой одежке. Дали бы кругляш на разживу.
Сказал и замер, будто удивился собственной наглости. Винге посмотрел на него оценивающе.
– Ты же сказал, за тобой другие прибегут. Могу и подождать немного.
Мальчуган скрипнул зубами, проклиная собственную дурость. Винге слегка улыбнулся, открыл кошель, достал монету и покрутил между большим и указательным пальцами.
– Повезло тебе, что на меня нарвался. Я не стану ждать твоих соперников. Терпение не входит в число моих достоинств.
Скороход облегченно засмеялся, показав дырку во рту, оставшуюся от двух выбитых зубов.
– Полицеймейстер хочет вас видеть. Сказал – немедленно. У себя дома, в Кузнечном переулке.
Винге кивнул и протянул ему монету. Мальчишка боязливо, словно ожидая подвоха, подошел, выхватил кругляш и пустился бежать. Одним прыжком перескочил низкий каменный забор, чуть не зацепившись ногой.
– На хлеб, а не на водку! – крикнул Винге вдогонку.
Мальчишка вместо ответа спустил штаны и звонко похлопал себя по голому заду.
– Еще пару таких поручений – и выбирать не надо: хватит и на то, и на другое!
И с победоносным смехом пустился бежать, на ходу натягивая штаны.
Ночь поглотила вестника, а Винге опять почему-то вспомнил про упавшую звезду и никак не мог сообразить: успел он загадать желание или нет?
Уже несколько месяцев полицеймейстеру Юхану Густаву Норлину обещали служебную квартиру, но пока ничего не дали. Он так и жил с семьей в старой квартире, в трех кварталах от биржи.
Винге поднялся по лестнице на третий этаж и остановился отдышаться.
Уже далеко за полночь. Квартира небольшая. Ясно, что ни одному ночному посетителю не удастся поговорить с хозяином, не перебудив при этом все семейство. Не удалось и Винге – едва он позвонил, где-то в соседней комнате заплакал ребенок и послышался голос укачивающей его матери.
Норлин встретил его в прихожей, без парика, в форменном кафтане, надетом на ночную рубаху.
– Сесил… спасибо, что так быстро отозвался.
Винге молча кивнул.
Они прошли в гостиную. Норлин показал на стул у изразцовой печи.
– Катарина поставила кофе, думаю, скоро закипит.
Полицеймейстер сел напротив и прокашлялся. Ему было явно неудобно, что он вытащил Винге из постели в столь поздний час.
– Труп нашли, Сесил. В Фатбурене, на Сёдермальме. Какие-то сорванцы заметили и уговорили пьяного инвалида выволочь его из воды. Состояние тела… Парень, который мне рассказывал, десять лет в страже, много чего насмотрелся. Его не удивишь. Но когда он начал описывать утопленника, согнулся вдвое и еле удержался, чтобы не оставить свой ужин у меня на ковре.
– А может, и не от этого. Насколько я знаю ночную стражу, перегонным они вовсе не брезгуют. Не перепил ли? А может, приснилось?
Норлин даже не улыбнулся. Винге устало потер глаза.
– Юхан Густав, ты обещал, что последнее дело, когда ты просил меня помочь, будет и впрямь последним. Не забыл? Я работал на вас весь год, самое время заняться и своими делами.
Норлин, ни слова не говоря, встал, вышел из комнаты и вернулся с булькающим медным кофейником.
– Моя благодарность не знает границ, – серьезно сказал он. – Я не могу вспомнить ни единого случая, когда твой вклад не превзошел бы все мои ожидания. Благодаря тебе наши показатели с зимы улучшились настолько, что всем ясно – ты оказал нам огромную услугу, и не одну. Но, положа руку на сердце, Сесил: разве я тоже со своей стороны?.. – Он попытался встретиться с Винге взглядом, но попытка не удалась: тот отвел глаза. Норлин вздохнул и поставил кофейник на стол. – Когда-то мы были молодыми, Сесил… Молодыми и нахальными, старались поскорее сделать себе имя в судах. Ты всегда был идеалистом, стоял на своем, чего бы тебе это ни стоило. А я… Жизнь подрезала мне крылья. Я умел идти на компромиссы, поэтому и стал полицеймейстером. А сегодня я тебя спрашиваю: часто ли мы сталкивались с серьезными преступлениями? Неграмотный фальшивомонетчик… еще кто-то жену убил и даже не озаботился молоток отмыть от крови. Пьяные дебоширы. Нет… на этот раз – что-то другое. Мы такого никогда не видели, ни ты, ни я. Если бы был кто-то еще, кому я могу довериться, – но такого нет. Среди нас живет настоящий монстр, Сесил, и он на свободе. Тело перенесли в церковь Святой Марии. Очень прошу тебя: последняя услуга. Больше никогда не буду тебя беспокоить.
Винге наградил Норлина таким пронзительным взглядом, что теперь отводить глаза пришлось полицейскому начальнику.
