Рудничный бог

Глава 3

У переправы через Волгу партию кандальников нагнал ведьмак.

Шли торопясь, казаки на сытых лошадях постоянно подгоняли бредущих пешком людей. Тех, кто выбивался из сил, секли нагайками прямо в строю, охаживая заодно и тех, кто пытался помогать уставшим. Алексею и Антону Багрицкому попадало чаще прочих – они, не сговариваясь, взяли под опеку юного Владимира Шаховского. Хрупкий юноша тяжело переносил пеший переход. Если первые дни он еще держался, то позже стал сдавать. Вдобавок ко всему, выданные ему казенные сапоги оказались на два размера больше нужного и грозили свалиться.

– Радуйся, хотя бы, что каши не просят, – пробовал поддерживать товарища Антон Багрицкий.

– Я радуюсь.

Владимир подставил загоревшее лицо ветру. Юноша исхудал, казался моложе своих лет. И не раз и не два, когда случалось проходить через деревеньки, на него обращались жалостливые бабьи взгляды. Касатиком, сынком звали его деревенские бабы и спешили сунуть кусок хлеба или изо всей партии выносили молока лишь ему, да двум случившимся тут же деткам. От молока Владимир отказывался, краснея так густо, что только поневоле усиливал убеждения в своей молодости.

Как-то на пути, в одном из сел, их нагнал возок. Кандальников согнали всех в одну избу, где усталые люди спали вповалку. Было душно. Пахло потом, немытыми телами, грязными онучами. Вдобавок не у одного и не у двух каторжан случилось расстройство желудка, и едкие газы только усиливали общую вонь. И поэтому, когда в дверь заглянул офицер и быстро, злым шепотом выкрикнул имя Владимира Шаховского, юноша сорвался с места в надежде хоть ненадолго подышать свежим воздухом.

Его не было какое-то время, а когда он вернулся, не спавшие Алексей и Антон заметили, что глаза их молодого друга странно блестят. Обеими руками он прижимал к груди что-то, завернутое в тряпицу.

– Чего там? Зачем к начальству вызывали?

Владимир рухнул на полати между друзьями. Он мотал головой и некоторое время не мог говорить.

– Маменька, – наконец, выдавил он и всхлипнул по-детски.

Только через несколько минут, наполненных вздохами и всхлипами, удалось выяснить, что на свой страх и риск вдогонку партии ссыльных каторжан пустилась старуха-мать Владимира. После пяти дочерей он был ее единственным, желанным сыном, в котором души не чаяли оба родителя. Узнав о его аресте, старый граф Шаховской слег, да более и не встал. Его, разбитого, без языка, схоронили на другой день после казни заговорщиков. Едва оплакав мужа, графиня Шаховская помчалась догонять сына. С собой она передала ему образок, чистую смену белья, немного денег и горсть леденцов. Две из пяти сестер тоже передавали брату гостинцы, и сопровождавший ссыльных офицер не только разрешил передать все, но часть вещей даже забрал на хранение, прекрасно понимая, что во время пешего перехода лишний груз будет только отягощать кандальников.

На следующей остановке Владимира вызвали опять – его маменька так и следовала за их этапом. Она накупила гостинцев для всех его товарищей – белого хлеба, яблок, сластей. Нашла даже чистые рубашки. Алексей принимал от чужой женщины помощь, сам продолжая тревожиться о жене. Что с Настей? Когда они расставались, она ждала ребенка. Сейчас по срокам ей было время рожать, этим можно было объяснить ее отсутствие и молчание – женщине было явно не до того. Родила или нет? И кого? Хоть бы узнать это – и больше ничего не надо. Ни посылок, ни свиданий!.. Через Владимира он передавал его матери просьбу узнать кое-что о судьбе Анастасии Варской, но время шло, а ответа пока не было.

А потом их нагнал ведьмак.

Он догнал колонну на марше и остаток пути скромно держался позади всех, не привлекая внимания. Лишь вечером, когда прибыли в Самарин, появился, как из-под земли. Кандальников загнали в склады на пристани, выбрав пустые, да и то места не хватало. Пристань тут была большая, паромы и большие весельные лодки сновали туда-сюда. Порой показывалось у причалов чудо техники, на которое сбегались смотреть все, от мала до велика – первый и единственный в городе пароходик, возивший с того берега на этот только самые важные и ценные грузы – письма, казну, особо важных пассажиров. Конец лета – страдная пора. Везли зерно, лес, пеньку, железную и медную руду. И каторжане поневоле должны были остановиться на день-другой. Пройдя много верст пешком по пыльным и жарким дорогам, люди радовались передышке. Впереди были еще недели и месяцы долгого пути – не меньше трех недель пути до Камня, потом, обогнув его с юга, дальше. А там недалече осень и зима. В Закаменье, как знали все, стоят морозы. В октябре уже лежат снега по колено…

Привыкнув к своим подопечным, солдаты дозволяли выбираться из тесного складского помещения на вольный воздух. Алексей и его товарищи воспользовались разрешением – все предчувствовали, что прежняя жизнь скоро закончится и хотели продлить эти спокойные мгновения.

Небо, как назло, было чистым и высоким. От близкой Волги пахло водой, рыбой, сыростью, веял приятный ветерок. Доносились крики чаек, шум пристани – полным ходом шла погрузка и выгрузка товаров и груза. Послышался трубный глас, непривычный, резкий звук, от которого все вздрогнули.

– Что это? – вздрогнул Владимир.

– Пароход, – присматривавший за кандальниками солдат сплюнул на дорогу.

– Что-что?

– Да штука такая. Сам я не видал, а сказывали – вроде как самовар на лодку поставили. Вода внутрях у него кипит, пар выходит, и этим паром не весла, а такие колеса, как у водяной мельницы, крутятся. И он как бы по воде идет. Вот бы повидать такое чудо! Самовар по речке ходит!

– Да уж, – Антон Багрицкий усмехнулся в отросшую за время пути бороду, – чего только не выдумает наш русский народ. Я убежден, что только наш русский мужик мог додуматься до такого. И это – несмотря на то, что он стонет под гнетом от рабства, произвола, насилия…

– Тише вы, ваше благородие, – встрепенулся солдат, пугливо озираясь по сторонам. – Неровен час, услышит кто! И вам худо будет за такие речи, и мне за то, что вас выпустил на прогулку!

– Я-то замолчу, – насупился Багрицкий, – но всем рты не заткнуть…

Его речи были услышаны – от другого склада подтянулись еще люди. Алексей и Владимир признали в них своих еще прежде, чем те окликнули кандальников.

– Товарищи! Прокопович! Это вы? – Алексей узнал своего бывшего сослуживца. – А кто это с вами?

Закованный в ставшие привычными кандалы, чуть в стороне держался стройный русоволосый мужчина. Из-под лохматых волос, падавших на лоб, смотрели в пространство полные тоски серые глаза. Под щетиной на подбородке виднелся старый шрам.

– Не признал? Мы сами недоумеваем, как его звать. Александра Травниковича помнишь? Того, за кого Крутицкий ручался?

– Так это он и есть? – Алексей уставился на единственного уцелевшего ведьмака. Общаясь между собой во время следствия, они знали, что ведьмаков собирались судить отдельно, судом инквизиции. Но Юро Крутицкий, один из руководителей восстания, покончил с собой, третьего отправили на перевоспитание в какой-то монастырь, и остался только один. Попавший в общий разряд.

– Вроде он, а вроде и не он, – пожал плечами Прокопович. – Инквизиторы с ним все-таки расправились. Травниковича больше нет. Есть Травник. Лясота Травник.

Алексей с любопытством уставился на державшегося в стороне человека, у которого отняли не только положение в обществе, свободу и честь, но даже самое имя. И, как знать, не лишили ли чего-то еще…

Привлекая внимание, солдат свистнул – на складах появилось начальство, и ссыльные из разных партий разошлись подальше, возвращаясь в тесноту, духоту и полумрак складских помещений.

На другой день им опять удалось увидеть друг друга. Обе партии пригнали на пристань, грузить на баржу. Всю пристань оцепили двойным кольцом солдат и жандармов. Суетился начальник пристани, за ним по пятам бегали приказчики и несколько купчишек, чьи товары теперь задерживались на берегу на день или больше. Рабочие толпились в сторонке.

Алексей заметил Прокоповича, кивнул ему издалека головой, но и только. Солдаты держали обе партии на расстоянии друг от друга. Все нервничали.

Начальник пристани бросился к сопровождавшему ссыльных офицеру, едва не путаясь в собственных ногах:

– Ваше благородие! Можно начинать? А то меня купцы поедом съедят! Товары ведь…

Он осекся, заметив идущего рядом с офицером ведьмака. Угольно-черный мундир, чем-то похожий на укороченную сутану католических священников с алыми вставками, издалека бросался в глаза. На груди на серебряной цепи висело круглое зеркало в витой оправе. На оборотной стороне, насколько помнил Алексей, было изображение широко распахнутого глаза, пронзенного молнией. У Юро Крутицкого был такой знак… Ведьмак был без оружия – во всяком случае, ни пистолетов, ни кинжала не было видно под одеждой – но производил такое впечатление, что все невольно смешались. А начальник пристани и вовсе залебезил перед посланцем Особого отдела Третьего Отделения.

– Мое почтение, ваше высоко… ваше преосвя… ваше… ваше, – залепетал он.

– Не утруждайтесь чинами, – бросил ему ведьмак. – Я здесь не для того. Когда начнется погрузка?

– Вы торопитесь, ваше благородие? – радостно воскликнул начальник пристани. – Так, ежели оно надо, мы с превеликим удовольствием… Нешто не понимаем! Государево слово и дело!.. Только прикажите – пароходик вас с ветерком домчит, куда угодно! Эй! Там! – заорал он, от волнения давая «петуха», – воротить «Красотку»! Немедля! Государево…

Он осекся, взвизгнув – ведьмак схватил его за локоть.

– Не стоит, – процедил он. – Я сопровождаю партию ссыльных и не намерен ни отставать, ни опережать их ни на день. Достаточно того, что вы просто не станете нас задерживать!.. А это что такое?

Радуясь, что его локоть отпустили, начальник пристани умчался с несолидной для его положения прытью, ругая грузчиков за нерасторопность и молясь Пречистой Деве одновременно. А ведьмак развернулся к кандальным, щуря глаза.

– Что. Это. Такое? – раздельно повторил он.

Сопровождавший его офицер изменился в лице:

– А что не так?

Посланник Третьего Отделения уставился на русоволосого молодого мужчину с приметным шрамом на подбородке. И тот, очнувшись, в свою очередь не сводил с него глаз.

– Это… ведьмак! – прошипел тот. – Кто посмел?

– Так это… какой же он…э-э… согласно приговору Особой Комиссии лишен всяческих званий, сословия и…э-э…состояния. Он – бывший…

– Бывших ведьмаков не бывает! – отрезал посланник Третьего Отделения и, направляясь прочь, бросил через плечо: – Как и бывших мятежников… Перевести!

Он шагал так широко, что офицер отстал от него через десяток шагов.

– Перевести, – проворчал он. – Легко сказать! А куда я его дену? К уголовникам разве что… Да и с меня же потом погоны снимут, если хоть один из этих пропадет… Эй, там! Задвиньте «бывшего» подальше, чтоб высокое начальство не видало!

Больше Алексей никогда не видел ни Прокоповича, ни его спутников, ни того самого «бывшего» ведьмака. Их партию отправили в тот же день, час спустя. Остальных переправили на другой берег Волги только через неделю.

Городок Иштым на Иштым-реке был заложен лет двести тому назад первопоселенцами, осваивавшими Камень, на месте другого поселения, оставленного невесть кем – то ли древними руссами, которые, сказывают, жили в стародавние времена, еще когда на земле среди людей ходили языческие боги, то ли каким-то местным малым народцем. Долгое время это было небольшое торговое поселение и кроме десятка купцов и сотни-другой казаков, надзиравших за покоренными окрестными народами, тут никто и не жил. Лишь полвека тому назад, как открыли в окрестностях серебряные, медные и железные руды, потянулся сюда народ.В Иштыме был поставлен завод, благодаря чему городок сразу вырос в два раза и продолжал увеличиваться до сих пор. Подрастали в окрестностях малые заводики – и государственные, и частные. Потому и учрежден был полвека назад тут особый Рудный приказ. Столицей всего Закаменья становился когда-то захолустный Иштым. Не так давно ему возвели даже новую стену, наладили строить каменный кремль, чтоб все было, как у старых городов империи. Тем более, что и камень привозили свой, ломали неподалеку.

Сюда в начале осени прискакал Сысой Псоич с Невейского заводика. Вроде и невелик заводик, а хозяина его знали в Рудном приказе все. И начальник аж с лица спал, когда ему доложили о приезде Невейского хозяина.

Он вошел торопливо, встрепанный, неряшливо одетый, с горящими глазами. С таким видом только о войне и объявлять.

– Государево слово и дело! – в руке его было зажато помятое письмо.

Начальник приказа встрепенулся, всплеснул пухлыми ладонями:

– Случилось чего?

– Чтите, ваше благородие!

Двумя руками, как ядовитую змею, начальник приказа осторожно, за самые кончики, развернул бумагу. А ну, как тут сказано про то, что всплыли его темные делишки и предписано ему сей же день сдать пост и отправляться в почетную отставку в свою деревеньку, доживать век? Герб на бумаге напугал его еще больше, и понадобилось минут десять, чтобы он вчитался в строки приказа и только после этого перевел дух.

– Ух и напугали, Сысой Псоич, – пропел он дрожащим голосом. – А я-то грешным делом решил, что по мою душу сие письмецо!

В письме великий князь Петр Ольденбургский приказывал получателю сего, Сысою Псоевичу Невейскому немедля отправить ему партию «известного товару» и к весне подготовить вдвое больше обыкновенного, послав во Владимир-Северный сразу, как пройдет талая вода.

– Письмо-то по мою душу, да я по вашу, ваше благородие, – гость немного отдышался. – Мужики нужны.

– Али у вас народа мало?

– Мало. И ведь не простые нужны, а чтоб, в случае чего, за них ни перед кем ответа не пришлось держать. Чтобы был человек – а как ко мне попал, так и нет больше человека! – он наклонился вперед, прищурил глаза. – Поищите таких, ваше благородие. А уж я в долгу не останусь!

Начальник приказа даже вздрогнул. Откуда ни возьмись, на столе возник и сочно звякнул туго набитый мешочек. Так и тянуло поглядеть, что там – самородное серебро или полновесное золото.

– Ну, вы меня понимаете, ваше благородие?

– Понимаю, но помочь не могу, – уже протянувшаяся к мешочку рука замерла в воздухе.

– Как так?

– А вот так! В крепости нынче пусто, никого нет. Посылать казаков по лесам искать беглых? Так ведь конец лета, сейчас в лесу вольготно, любой беглый сытно ест, к поселениям не выходит. Вот кабы месяца через два-три, когда холодать начнет, и все эти шатуны к теплу потянутся… Месяца через три обращайтесь!

– Не могу я столько ждать. Дело, вишь, не мое, а государственное, – Сысой Псоич постучал ногтем по письму. – И коли будут мне чинить в сем деле преграды, отпишу я самому князю Петру Константинычу Ольденбургскому, да расскажу, какие тут мне в государственном деле преграды чинятся. И как думаете, кому более поверят, вам или мне?

Начальника приказа прошиб пот, когда заводчик посмотрел ему прямо в глаза. Очи у Сысоя Псоича были, как у змеи. Холодные, пустые – и манящие.

«Чур меня, чур! – подумал начальник управы. – Матерь Божья, пресвятая Дева! Спаси и сохрани!»

Слабеющими пальцами скрутил кукиш – вроде стало отпускать. Но страх остался.

– Не понимаю, на что вам столько мужиков? Не новую ли шахту рыть надумали?

– Именно так. Редкие самоцветы удалось сыскать. Будет сие не только короне полезно.

А было это так…

Не хотелось Сысою Псоичу бросать Невей-реку. На ее берегах, вблизи Невейска, чего только в земле не лежало. Богатства этого края были не в железе и не в золоте. Да и меди тут было не так уж и много. Иные металлы, что ценились по крупицам, намывались из здешней руды. Серебро и поделочный камень служили лишь прикрытием. Эти-то шахты продолжали работать, но те, ради которых и затеял Сысой Псоич все дело, оказались заброшены. Нужны были новые, а где их копать? Рудничный бог ревниво хранит свои богатства. Пуще имени своего бережет подземные недра. И от его благосклонности зависит, не истощатся ли и серебряные копи, не придется ли людям вовсе покидать берега Невей-реки.

Пока крепили старые штольни, Сысой Псоич облазил все горы. Вставая чуть ли не засветло, пешком обходил окрестности, чуть не на карачках ползал по земле – искал знака. Не могло такого быть, чтобы не нашлось выхода подземных руд. Рудничный бог суров, жесток, но и хитер и коварен. Иной раз он нарочно выдает местонахождение своих богатств в надежде заманить алчных людей в ловушку. Налетят глупцы на дармовщинку – да и попадутся, как мухи в мед.

Но был еще способ, как заставить Рудничного бога самого пожелать поделиться накопленным. В свое время Сысой Псоич именно так обрел богатые угодья на Невей-реке. Отчего бы не попытать счастья второй раз?

В этот раз он не пошел в горы, а спустился к берегу реки. Чуял, что ловить удачу надо здесь.

И понял, что не ошибся, когда под кустами ракитника услышал двухголосый шепот. Парень и девка!

– Ну, Дуняша, ну дозволь…

– Пусти!

– Ну, я только поцеловать…

– Ну, ладно. Разве в щечку…

Шорох, сдавленный вздох, потом вскрик и шлепок:

– Да ты чего, Дунька?

– А того! Лапы-то не больно распускай! Куда под подол полез?

– Ну я того… Ну, потрогать только…

– Руки убери!

– Ну, Дуняша… Ну, ягодка моя сладкая…

– Кому сладость, а кому горечь! Все вы, парни, хороши! Сорвете маков цвет и поминай, как звали! А мне потом ворота дегтем вымажут? А мамка чего скажет? Тятька – тот вовсе косы повыдергает!

– Не повыдергает, небось.

– Откуль знаешь?

– Ну, я ж и посвататься могу…

– Ой… Васятка…

– А чего? Вот как пост пройдет, так сватов и зашлю. Пойдешь за меня, Дуняха?

– Не пойдет.

Парочка хором вскрикнула, когда Сысой Псоич воздвигся над ними из кустов.

– Ой, лихо! Колдун! – вскрикнула Дуняша, падая на землю и закрывая лицо руками. Парень остолбенел, разинув рот.

Хозяин рудника только усмехнулся. Слухам о своей колдовской силе он не препятствовал – наоборот, поддерживал, справедливо полагая, что так его будут больше бояться. Да и что скрывать правду? Действительно знается он с нечистой силой. И даже больше того. Людям не стоит знать разве что, как далеко простирается его власть над незримым миром и насколько велики силы того, кто среди них известен как хозяин небольшого рудника. Но ведь и Петр Ольденбургский, поставлявший ему заказы, тоже не простой человек. И только он знает, кому и на что идут все те редкие руды.

– Попались, – промолвил он. – Теперь не уйдете!

– Помилуй! – вскрикнул парень, валясь в ноги.

– Молчать! В глаза смотреть!

Девка взвыла дурным голосом, но тут же осеклась, зажимая себе рот руками и глядя на колдуна белыми от ужаса глазами. Парень не мог и того.

Сысой Псоич окинул обоих пристальным взглядом. Девка ничего. Спелая. А вот парень…

– Ко мне!

Вскинул руку, растопырив пальцы. Парень побелел, задрожал мелко, но ослушаться не посмел, приблизился, опускаясь по знаку колдуна на колени. Глаза его остекленели, когда ладонь легла ему на голову. Ногти впились в кожу под волосами, захватили в горсть вихры, заставив запрокинуться.

– Слушай меня, – глядя глаза в глаза, раздельно промолвил колдун. – Завтра поутру придешь на рудники. Скажешь, что хочешь работать. Спустишься в забой. Пока я не отпущу. Понял?

– Приду, – пролепетал парень.

– А сейчас ты все забудешь, – колдун разжал пальцы, отступил. – Иди!

Парень встал, сделал шаг, покачнувшись, как пьяный.

– Васятка, – взвыла девка, но тот даже не посмотрел в ее сторону. Побрел к поселку, тупо глядя перед собой сонными глазами.

Оставшись наедине с колдуном, Дуняша тоненько заскулила. Ее скулеж стал громче, отчаяннее, когда Сысой Псоич обернулся к ней.

– Иди за мной!

И зашагал вперед, не оборачиваясь и не следя, идет ли за ним девка. И так знал, что идет – вон как скулит, дуреха. Чует, что к чему. А ведь зачаровать-то нельзя. Должна понимать, что происходит, должна чуять страх – и все равно подчиняться. Когда жертва кричит и бьется, оно к лучшему. Как звери сбегаются на кровь, так и Рудничный со своими слугами пойдет на ее чувства. Для этих, которые там, слаще страха нет ничего. У них над колдуном Сысоем потому и нет власти, что он, колдун Сысой, никогда не испытывал никаких сильных чувств. О чем бы ни шла речь, что бы ни происходило, он всегда оставался спокоен и холоден.

На ходу полез в калиту на поясе, достал палочку-рогатку, отшлифованную десятками и сотнями прикосновений его рук до того, что она и на дерево перестала походить. Взялся за концы, покачал туда-сюда и пошел осторожнее.

Шагали они в сторону от человеческого жилья. Вечерело. Становилось прохладно. Запели комары, когда они вступили под кроны росших на склоне горы деревьев. Где-то в лесу, где уже было темно, закричала сова. Дуняшка клацнула зубами, тоненько взвыла от страха. Только бы не помешала! Только бы не пришлось останавливаться и тратить на нее время и силы!

Толстый слой кедровой хвои вперемешку с прошлогодней листвой и пробившейся сквозь нее летошней травой пружинил под ногами. Колдун Сысой умел ходить по лесу так, что его еще в юности считали сыном лешего. Да мать и сама не могла точно сказать, от кого понесла единственного сына. Как бы то ни было, в лесной чаще Сысой чувствовал себя, как дома. И сейчас шагал уверенно, туда, куда вела его лоза. Шел и тихо бормотал себе под нос:

Змею – камень,

Руде – пламень.

Древу – солнце,

Жару – хладень.

Камню – силу,

Жизни – смерть.

Свету – мрак,

Духу – ветер.

Земля отзывалась на простое заклинание теплом и тяжелым смрадным дыханием. Где-то там, в ее недрах, шла своя жизнь. Где-то там горели неугасимые огни, в которые бурлила и плавилась кровь земли. Среди них, в чаду и жару, извивалось напоенное силой тело Змея. Говорят, это и есть Ад. Сысой не брался спорить.

То самое место он почуял еще прежде, чем лоза качнулась в его пальцах туда-сюда, указывая на проходящую поблизости подземную жилу. Склон тут был пологим, удобным для строительства, да и деревьев росло мало. Правда, сама жила была глубоко, но ведь он знал отличный способ, как притянуть ее поближе.

– Стой!

Всхлипывающая Дуняшка остановилась, обхватив себя за плечи руками. Вечер наступал прохладный, с гор задувал ветерок, и она продрогла. Не думала, не гадала, что придется бродить по горам вокруг рудника, вот и мерзнет в простом сарафане. Ничего, скоро согреется! Подземного жара на всех хватит.

Поселок Невейск за деревьями не был виден, а вот до рудника оказалось не так уж далеко. Оставив девку дрожать от страха и холода, Сысой Псоич прошелся туда-сюда, замечая, в какую сторону проходит жила. Выбрал место, притопнув ногой:

– Иди сюда!

– Отпустите меня, – заныла Дуняшка. – Христом-богом мо…

– Цыц! Иди, кому говорю!

Девка заскулила тоненько, но спорить не посмела. Подошла, вся дрожа, встала перед колдуном. По круглым щекам ее текли слезы, она хлюпала носом, кусала губы. Обычная девка, ничем не примечательная. Тело крепкое, молодое.

Не тратя слов, Сысой положил ладонь ей на грудь, сжал.

– Ой!

– Нешто больно? – он прищурил глаза, заговорил ласково. – Да ты не боись, ягодка! Чего испугалась? Или я больно тебе делаю?

– Не-не-не… – заблеяла она.

– А раз не больно, чего плачешь?

Ласковый голос вкупе с чарами подействовал:

– Стра-а-ашно, – призналась Дуняшка.

– А ты глаза-то закрой – и страх пройдет!

Одной рукой он продолжал мять и тискать ее грудь. Девка вся дрожала, но послушно зажмурилась. Даже задышала чаще, когда колдун полез ей за пазуху. Видно, сообразила, что старику всего-навсего захотелось женской ласки, вот он и зазвал ее сюда, чтоб поиграться. Пусть себе думает.

– А ну-ка, ложись, – распорядился он. – Сюда вот, на травку!

– А з-зачем?

– Нешто не поняла еще, глупая? – он притянул ее двумя руками, убрав лозу.

– Ой, пустите! – попробовала отбрыкиваться она. – Ой, не надо…

– Да чего ты? Чего? – он мял и тискал девку двумя уже руками, рванул на груди рубаху, невзирая на сопротивление. Ткань затрещала, сползая с округлых девичьих плеч. Дуняшка вскрикнула, пытаясь прикрыться руками. Сысой торопливо дернул еще раз, выхватил нож.

Увидев сверкнувшее в его руке лезвие, девка завопила на весь лес. Сысой распорол на ней рубаху и сарафан, оставляя царапины на боках и ногах. Неосторожно резанул по руке – потекла кровь.

– Ай!

– Ложись, говорю!

Вспомнив, что имеет дело с колдуном, с которым опасно спорить, дрожащая от страха и ночной прохлады Дуняшка шлепнулась на траву. Обрывки ее сарафана и рубахи полетели в сторону. Последним движением девка закрыла лицо руками, чтобы не видеть навалившегося на нее тела, чтобы не почувствовать, как…

Одним лоскутом порезанной рубахи Сысой крепко стянул щиколотки девки. Другим, быстро, пока она удивленно хлопала глазами, ожидая от него совсем другого, запястья. Третий запихнул в рот, чтоб не орала и встал над жертвой. Раскинул руки в стороны, не спеша стал начитывать заклинание:

Шуша-змей, Яша-змей

Шел за тридевять земель.

Шел во злате-серебре,

Шел во давней во поре.

Яша-змей, кольцом свернись,

Ты на зов мой отзовись!

Яша-змей, Шуша-змей,

Кровь земли свою пролей.

Кровью силу напитай,

Кровь-руду свою отдай!

Бормоча последние строки, стал, пятясь, обходить дрожащую, испуганно мычащую что-то сквозь кляп девку. Та только извивалась, пытаясь порвать или хотя бы растянуть узлы, вращала глазами. Колдун не обращал на нее внимания. Да пусть хоть попытается ползти – все едино. Он чувствовал, как земля отзывается на его призыв. Чем больше будет биться перепуганная жертва, чем сильнее страх смерти, тем скорее руда отзовется на его заклинание.

Дочитав до последней строки, вернулся к девке, встал на колени у ее ног. Девка приподняла голову. От ужаса она ничего не соображала, особенно когда заметила, как он опять заносит над нею нож. Отчаянный визгливый вопль был слышен даже сквозь кляп.

Оставив еще живую девку корчиться на траве и стонать от боли, Сысой Псоич спокойно вытер нож и зашагал прочь. Даже ему не годилось видеть то, что должно было свершиться через несколько минут.

Он был уже на полпути к заводику, когда земля под ногами дрогнула, словно живое существо. Проворно упав на колени, колдун приник ухом к земле и уловил слабый треск и хруст – это где-то там, в глубине, сходились и раздвигались пласты. Рудная жила шла в нужном направлении, туда, куда вела ее воля колдуна. А это могло означать только одно – жертва принята.

Но бросать новую, только-только родившуюся жилу на произвол судьбы нельзя. Надо было идти к ней, рыть ее, разрабатывая. А где взять людей?

… Тогда-то Сысой Псоич и поскакал в Иштым-город в Рудный приказ.

Конец июля выдался жарким, душным. Дождя уже несколько недель, как не выпадало, и из деревень доходили вести, что хлеба сохнут на корню. Более того – в иных местах начинались пожары.

Настя тяжело переносила жару, особенно сейчас. Она донашивала последние дни и поневоле сделалась неповоротливой, тяжелой, сонной. О поездке к морю больше не было и речи. Да и затевалась она явно для отвода глаз. Хлопотавшие над Настей мать и свекровь только усиливали ее мучения. Лишь ночи приносили желанную прохладу, но в саду было ни ветерка – пыльные деревья стояли, опустив ветки, и только вздыхали. Яблоки краснели, чтобы поспеть налиться остатками соков до того, как высохнут совсем.

В ночь на первое августа Насте не спалось. Она лежала при распахнутом окне и, глядя на небо, слушала, как в саду время от времени с ветки срывается очередное яблоко. Вчера у собора какая-то кликуша вопила о близком конце света – мол, при Ное сорок дней лила с небес вода и случился великий потоп, а сейчас сорок дней будет стоять жара, и завершится она великим пожаром. Насте было все равно, хотя мать и свекровь, ходившие к вечерней и принесшие оттуда эту новость, потом весь вечер обсуждали, правда ли, что настают последние времена. Для молодой женщины это не имело значения – только бы родить поскорее и продолжить бороться за Алексея. Этот огромный живот сковывает ее по рукам и ногам! Ребенок Алеши! Долгожданный сын или дочка! В недобрый час ему выпала судьба появиться на свет! А все же лучше такая жизнь, чем никакой…

Шорох листвы заставил ее насторожиться. Да, это ветер! Деревья радостно качали ветвями, приветствуя вестника прохлады, и Настя, собрав силы, с трудом встала с нагретых ее телом простыней. Как была, босиком, в неприятно липнувшей к телу сорочке, подошла к окну, ловя разгоряченным лицом свежий воздух…

И отпрянула, прикусив губу, чтоб не кричать.

Под окном стоял мужчина.

Первым порывом Насти было поднять тревогу – что незнакомый мужчина делает в саду князей Варских? Но потом незнакомец заметил ее, обнажил голову, и молодая женщина, узнав его, удивилась еще больше.

– Ваше сиятельство? – прошептала она, опираясь на подоконник. – Что вы здесь делаете?

Великий князь Петр Ольденбургский улыбнулся.

– Мне необходимо было вас увидеть.

– Нет-нет, – Настя не знала, смеяться или плакать. – Я замужем. Я…

– Дело касается вашего мужа, княгиня, – улыбка мужчины увяла. – Вы можете уделить мне несколько минут своего внимания?

– Сейчас?

– Да.

– Но…

– У меня всего несколько минут, – он покачнулся, и до Насти с запозданием дошло, что с ним происходит что-то странное. – Спуститесь ко мне!

– Но… это невозможно! – она и в прежние-то времена не бегала ночами по саду, а сейчас, в нынешнем положении.

– Торопитесь!

И в этом окрике было столько силы, что молодая женщина отбросила колебания. Да что это с нею? Чего она испугалась? Ездила к этому цесаревичу-чернокнижнику в дом, а тут вдруг забоялась? Да стоит ей закричать…

Додумывала она эту мысль до конца, уже спускаясь по ступеням, одной рукой касаясь перил, а другой придерживая живот. О том, что надо было взять хотя бы свечу или обуться, она подумала, уже оказавшись на крыльце.

Странно. Ветер тут, снаружи, был незаметен. Над ее головой качались ветки, шелестела листва, а под ногами у Насти не дрогнуло ни травинки. Она задела босой ногой валявшуюся на земле ветку, тихо охнула.

Вот и деревья под ее окном. Вот ее окно с распахнутыми рамами. Вот лужайка. Но цесаревича Петра нигде не видно. Что за шутка?

– Ваше сиятельство? Где вы?

– Идите ко мне.

Настя вскрикнула от неожиданности. Голос доносился из-за деревьев.

– Что за шутки?

– Это не шутки! Скорее! Нас могут увидеть, и тогда несдобровать и вам, и мне! У меня только несколько минут… Живее!

Настя поспешила на голос, и сразу увидела стоявшую в тени фигуру. С великим князем было что-то неладно. Молодая женщина приблизилась вплотную, и только когда Петр Ольденбургский протянул ей навстречу руки, сообразила, что перед нею не живой человек, а призрак. Полупрозрачная тень с размытыми контурами маячила перед нею, на бледном лице, как две свечки, горели глаза со странными, вертикальными зрачками. Было что-то жуткое во всем его облике.

– Не пугайтесь, княгиня, – промолвил призрак. – Просто возьмите меня за руки. Это позволит мне сэкономить силы, и я не исчезну в самый неподходящий момент.

Настя нерешительно потянулась к нему, и ощутила прикосновение… У нее не нашлось слов и мыслей, чтобы описать, что она почувствовала в тот миг, когда пальцы призрака коснулись ее ладоней.

– Вот так, – он улыбнулся. – Не пугайтесь! Открыто я не смог бы вас посетить, чтобы не вызвать лишних пересудов. Инквизиторы сумели восстановить против меня моего августейшего кузена. Так что одно лишнее движение – и я в лучшем случае присоединюсь к вашему мужу за Камнем, а в худшем окажусь в казематах Третьего Отделения. А оттуда такие, как я, уже никогда не выходят. Даже после смерти.

– Вы говорили, что речь идет о моем муже? – осмелилась уточнить Настя.

– Говорил. И пришел, чтобы сказать, что могу вам помочь. Я должен убедить императора в своей лояльности, дабы он согласился пойти мне и вам навстречу. Я помогу вам соединиться с мужем, если таково будет ваше желание…

– Что? – забывшись, Настя так крепко сжала руки призрака, что они растаяли под ее пальцами. – Быть рядом с Алешей? Нам… быть вместе? Неужели это возможно?

– Скажите, – голос Петра Ольденбургского дрогнул, – на что вы готовы ради этого?

– На все!

– Что вы готовы отдать ради него?

– Все!

– Даже чужую жизнь?

– Даже чужую жизнь!

– Будьте осторожны с такими клятвами, – на губах призрака появилась улыбка. – Это не светский салон и не спиритический сеанс у графа Калиостро. Все, что вы скажете, может сбыться… Так что вы готовы отдать, чтобы опять быть со своим мужем и не в следующей жизни, а в этой и не когда-то через много лет, а в скором времени?

Голос его возвысился, зазвенел, и Настя неожиданно испугалась.

– Я… вы перенесете меня к Алексею? Сейчас? – почему-то ей вдруг внезапно захотелось оказаться в своей постели, под теплым одеялом.

– Княгиня, я и себя-то с трудом смог перенести на такое расстояние, а уж вас-то, в вашем положении, – рассмеялся призрак. – Все намного проще. Ваше прошение императору.

– Боже, – догадалась и испугалась Настя, – неужели нет другого пути? Без этого…

Ледяные пальцы призрака сдавили ее ладони, перевернув их.

– Другой путь мог бы быть, не прочти я ваши линии судьбы. Я ни у одной из знакомых мне женщин не встречал такой странной линии любви. Итак?

– Все, – выдохнула Настя. – Я все готова отдать, чтобы быть рядом с Алексеем! До конца моих дней…

– Услышано и засвидетельствовано!

Резкий звук, похожий на хлопок лопнувшей струны, ударил по ушам. Молодая женщина невольно зажмурилась, а когда открыла глаза опять, рядом никого не было. Она стояла босиком в траве среди сада. За деревьями белой громадой высился дом.

– До встречи на кладбище…

Тихий голос над ухом заставил вздрогнуть. Настя вскрикнула, шарахнувшись в сторону, и он этого резкого движения внезапная боль опоясала ее чрево. Живот внезапно окаменел, налившись тяжестью. Настя охнула, хватаясь за него. Ребенок! Как она могла забыть? По ногам что-то потекло, колени сделались ватными… Ох, как не вовремя! Неужели ей судьба родить здесь и сейчас, под открытым небом, как какой-нибудь крестьянке?

По счастью, приступ длился всего несколько секунд. Когда боль прошла, молодая женщина заковыляла к дому. Мокрым ногам было неприятно. Ей удалось добраться до своей постели прежде, чем ее скрутил второй приступ, и только тогда Настя позволила себе закричать.

Ребенок родился в полдень. Уставшая, Настя успела только услышать, что у нее сын и сразу провалилась в глубокий сон.

Рождение ребенка не принесло Насте ничего хорошего. От переживаний у молодой женщины не пришло молоко, и срочно стали искать кормилицу. Молодую здоровую мещанку, которая взяла младенца, нашли быстро, но мальчик с первых дней жизни начал болеть. Его в срочном порядке окрестили, надеясь, что это поможет. Самой Насти на крестинах не было – акушерка и вызванный доктор Штерн запретили ей вставать.

Стоял жаркий август. На небе не было ни облачка. Из деревень доходили вести о том, что хлеба еле успевают убирать, бабы сбиваются с ног, пытаясь отлить засыхающие огороды, в садах вместо стука дождевых капель по листьям слышен стук падающих яблок. Многие деревья начали желтеть и сбрасывать листву раньше срока. Вдобавок ко всему начались пожары. Даже во Владимире-Северном за три дня выгорели почти все окраины. Началось, как и следовало ожидать, в неблагополучных Грачах – самом опасном районе города. Занялось глубокой ночью, и пожарная команда, с каланчи увидев зарево, не стала рисковать и соваться туда без полиции. Так что до рассвета выгорела добрая половина Грачей, а на другое утро почти по всему городу полз сизый дым, похожий на дурно пахнущий туман. Дышалось тяжело.

Обливаясь потом, Настя лежала в своей постели, забытая всеми. Ее никто не навещал, только время от времени забегали посланцы от свекрови, чтобы справиться о здоровье невестки, да мать находилась неотлучно. Она пробовала приглашать хотя бы подруг, но даже в праве увидеть Нелли Шумилину ей было отказано. Отвечали, что многие поспешили уехать их душного пропахнувшего дымом города подальше, в деревню. Не было вестей и от его сиятельства Петра Ольденбургского, и, чем дальше, тем больше Настя уверялась в том, что все ей приснилось.

В довершение всего, заболел сын, названный в крещении Ильей. Пока Настя сама болела, от нее скрывали тяжелое состояние малыша, уверяя, что он чувствует себя хорошо, а что матери не показывали сына, так это нормально – она, дескать, сама еле голову от подушки может оторвать, какое там младенцами любоваться. Но едва молодая женщина начала ходить, не держась за стенку от слабости, она сама отправилась в ту комнату, которую выделили кормилице, чтобы увидеть маленького Ильюшеньку.

Бледненький, он лежал пластом и лишь чуть-чуть шевелил ручками и ножками. Собственные сынок кормилицы, шестимесячный крепыш, уже пытался ползать, и в сравнении с ним месячный Илья Алексеевич казался еще слабее и меньше. Настя не могла удержаться от слез, глядя на больного сына.

Он умер на сороковой день.

До Камня шли весь остаток лета и часть осени. И к тому времени, как попали в Иштым, сильно похолодало.

До Иштыма была остановка в Царицыне, где ссыльные провели несколько дней. Как раз начались осенние дожди, дороги размокли, и каторжане эти дни провели в местной тюрьме. Им позволили сходить в баню, сменить белье. Владимир Шаховской с наслаждением сбрил бороду, которая его ужасно раздражала. А когда их всех неожиданно пригласили на обед к Царицынскому градоначальнику, многие воспрянули духом.

– Жить можно! – воскликнул Антон Багрицкий, когда курьер передал приглашение. – И здесь есть солнце!

– Не обольщайся, – посоветовал Алексей, но друг только отмахнулся. Антон Багрицкий был из тех, кто до конца верит в лучшее.

В Царицыне они провели еще несколько дней, а потом им опять пришлось брести по бездорожью под конвоем еще дальше. Началась осень. Приходилось месить грязь сапогами – теми самыми, в которых они и так уже прошагали столько верст. Хорошую одежду обещали выдать только там, куда они бредут, а пока все оставались в летних шинелях. Спали на земле. Казавшийся таким здоровым и крепким Антон Багрицкий простудился и кашлял так надсадно, что товарищи боялись, что он не дойдет до места.

Но он дошел.

Хоронили младенца на Вознесенском кладбище, в родовом склепе князей Варских.

Все эти дни Настя была, как каменная. Даже пока шло отпевание, она не проронила ни слезинки – стояла, как вкопанная, молча глядя на маленький гробик. Мать и свекровь с двух сторон шептали ей злыми голосами, буквально приказывая плакать и причитать, но молодая женщина оставалась глуха к их мольбам. Она полностью ушла в себя, ничего не видела и не слышала. И за поминальным столом сидела, сложив руки на коленях, лишь пригубив по старинному обычаю кутьи. Даже верная Малаша, жалея барыню, и то качала головой. Это же так тяжело, носить все в себе! Или она впрямь такая бесчувственная, что даже смерть сына ее не тронула?

На девятый день Варские опять поехали на кладбище. Старая княгиня Фелициата Алексеевна шла под руку с матерью Насти, шепотом обсуждая судьбу молодой женщины. Бездетная, безмужняя, Анастасия Варская могла вернуться к семье и при желании снова выйти замуж. Император с легкостью бы выправил для нее бумагу, по которой Анастасия Варская считалась вдовой. Ей был двадцать один год. Найти нового мужа ей можно было очень просто.

Настя не слушала эти речи. Опустив голову, закрыв лицо вуалью, она брела чуть в стороне от родных и незаметно отстала, погруженная в свои невеселые думы. И не особенно удивилась, когда в поле зрения попал одинокий мужчина. Остановилась, сошла с тропинки, проходя между надгробиями. На ходу снимая шляпу, он двинулся ей навстречу. Великий князь Петр Ольденбургский был в мундире лейб-гвардии и походил на находящегося в отпуску гренадера, который зашел на могилы боевых товарищей.

– Сударыня, – он склонился над ее рукой, – вот мы и встретились. Приношу вам свои извинения…

– Пустое, – Настя отвернулась, глядя вслед уходящим. – Вы же не виноваты…

– Как раз виноват, – поймав удивленный взгляд, улыбнулся, – то бишь, мы оба поровну виновны…

– Что? – до молодой женщины стало доходить. – Значит, мой ребенок умер не просто так?

Она попыталась вырвать руку, но пальцы князя так крепко сжали ладонь, словно хотели ее сломать.

– Так было нужно, Анастасия, – твердо промолвил он. – Можете вслед за инквизиторами и ведьмаками считать меня исчадием Ада, но это был ваш выбор. Вас сама жизнь поставила в такие условия, когда на одной чаше весов – материнство и вечная разлука с любимым человеком, а на другой – любовь и, как знать, другие дети. Не вы сделали свой выбор – вас заставили. А я виноват лишь в том, что задал вам тот вопрос: «Готовы ли вы пожертвовать всем?» И не уточнил, что это еще не конец.

– Не конец? – несмотря на то, что середина сентября была по-летнему теплой, Настя вдруг почувствовала холод. – Что еще вы от меня потребуете?

– Успокойтесь, ничьи жизни мне не нужны. Но если бы вам пришлось выбирать между любовью и богатством, удобствами, привычной жизнью, всем тем, что вам знакомо и близко с детства? Родные, друзья, положение в обществе…

– А вы? – она чувствовала, как на глаза наворачиваются слезы и нарочно запрокинула голову. – Вы смогли бы отказаться?

– Если бы меня полюбила такая женщина, как вы… если бы меня просто по-настоящему полюбила женщина… – князь попытался улыбнуться. – Черт побери, ради такого я бы даже подписал все те бумаги, которые от меня требуются, и пошел в крепость, распевая веселые песни! Но – увы! – сие мне не суждено.

– Я не поняла, – Настя, словно очнувшись, всмотрелась в неправильные крупные черты лица великого князя. – Вы… Я вам нравлюсь?

– Возможно, вы – лучшая женщина из тех, с которыми сводила меня судьба, – серьезно ответил он. – Возможно, где-то в ином мире – а я, как колдун, знаю, что миров великое множество, в том числе и таких, что, как две капли воды, похож на наш собственный, – в одном из них мы могли бы быть счастливы. Я даже убежден, что где-то в ином мире женщина, похожая на вас, ответила «Да!» мужчине, похожему на меня, но не здесь и не сейчас. Ваша судьба – быть рядом с мужем. А мне – идти дальше по жизни в одиночестве и утешаться тем, что на долю секунды наши судьбы переплелись. Прощайте! Вряд ли мы когда-нибудь увидимся. На днях из императорской канцелярии вам доставят бумагу. Остальное зависит только от вас. Но если вдруг…

– Я обязательно вам напишу, – догадалась Настя.

– Не стоит, право. Но… буду рад! Прощайте!

Еще раз коснувшись губами ее запястья, великий князь Петр Ольденбургский направился прочь, быстро затерявшись среди лабиринта кладбищенских строений. Настя смотрела ему вслед, пока видела чуть сутулые плечи и непокрытую голову, а потом поспешила догонять остальных.

А на другое утро читала доставленную фельдъегерем бумагу: «Мы, Александр, император Русский, Всея Великия, и Малыя, и Белыя Руси самодержец, кнес Ляшский и Балтийский, не чиня препятствий, дозволяем княгине Анастасии Варской отправиться вслед за мужем и впредь поступать так, как она считает нужным».