Рудничный бог

Глава 2

Конечно, самому доктору Штерну этот визит сошел с рук – еще не хватало, связываться со старым врачом, к тому же действительно одним из лучших врачей столицы, на прием к которому приезжали из провинции. К его чудачествам давно уже привыкли. Иной человек давно бы сколотил себе состояние, но доктор Штерн почти половину гонораров тратил на благотворительность, покупал сладости для арестанток, игрушки для их детей, помогал попавшим в беду девицам, если надо, давая взятки, чтобы молодую мать с младенцем взяли на работу, чтобы она могла обеспечивать себя и ребенка. Ничего не было удивительного в том, что он решил принять такое участие в судьбе одного из осужденных.

Но для самой Насти эта встреча имела далеко идущие последствия. Не успела коляска доктора отъехать от ворот, как ее призвала свекровь и сурово отчитала за то, что невестка осмелилась действовать за ее спиной.

– Мне доложили, что ты кому-то писала, – начала Фелициата Алексеевна.

– Не «доложили», а «донесли», – ответила Настя, в душе которой произошел какой-то перелом. – Эта ваша приживалка… она шпионит за мной! Это низко! И мерзко!

– Да я пытаюсь защитить тебя! – воскликнула старая княгиня.

– Как? Заперев в четырех стенах? Запретив всякие встречи с людьми? Право слово, вы обращаетесь со мной, как с арестанткой! Чем я, в таком случае, лучше Алексея? Он хотя бы знал, на что шел и знал, что в случае неудачи его постигнет кара. А я? Что такого совершила я, кроме того, что просто хотела знать, что с моим мужем? Я всего лишь хотела с ним увидеться, но вы не дали мне этого сделать! Я с ним даже издали не попрощалась. Мои приветы к нему тайком передавали чужие люди! Сначала моя собственная мать была моей тюремщицей, сообщая всем о моей мнимой болезни, а теперь вот вы! Какое преступление я совершила? И если естественное для жены желание быть рядом с мужем сейчас карается законом, то покажите мне этот закон! И устройте надо мной суд! И зачитайте мне приговор! Я тогда, по крайней мере, буду знать, что в наши дни верность и любовь – это преступление! И если за это преступление осуждают на каторгу – извольте, я готова!

Настю прорвало. То, что полгода копилось в ее душе, сейчас вылилось на свекровь. Старая княгиня съежилась в кресле, как впервые, глядя на свою невестку.

– Ты не в себе, – только и вымолвила она.

– Не в себе? Уж не хотите ли вы сказать, что я сошла с ума? – из груди рвался болезненный нервный смех. – Хорошо! Позовите еще раз доктора Штерна, созовите консилиум и пусть светила медицины решают, повредилась ли я рассудком и как меня надо лечить. Но вы… По какому праву вы вмешиваетесь в мою жизнь?

– Я – твоя свекровь! Бабушка твоего будущего ребенка…

– Моего ребенка. А о своем собственном вы уже забыли?

– Алексей, – за весь месяц, что Настя прожила в семействе Варских, это имя всего второй раз слетело с уст ее свекрови, – Алексей сейчас далеко…

– Ближе, чем вы думаете. Он жив, он на этом свете. И не за тридевять земель.

– Он сослан на каторгу! Князь Варской – и на каторге! Ты это понимаешь?

– Да. Большего унижения придумать им было невозможно.

– Они знали, на что шли!

– Да. Знаю и я, – кивнула Настя.

– Что ты задумала? – Фелициата Алексеевна подалась вперед, хватаясь за подлокотники кресла. – Признавайся, а не то…

– Что? Посадите меня под замок, на хлеб и воду? – запальчиво возразила молодая женщина. – Отправите в смирительный дом? Прикажете арестовать? Мне все равно!

Вскинув подбородок, она вышла, едва сдержавшись, чтоб не хлопнуть дверью.

Эта вспышка имела последствия. Когда через два дня приехала ее мать, обе старшие женщины сначала долго шушукались о чем-то в покоях княгини Варской, а потом Насте как бы между прочим сообщили, что в ближайшие дни, не дожидаясь родов, они собираются съездить к морю. Дескать, там этим летом соберется отличное общество. Более того, там будет кто-то из великих княжон, а всем известно, как император любит своих сестер, особенно младшую, Аполлинарию. Вполне возможно даже похлопотать для Насти милостей при дворе. И мать, и свекровь так живописали ей все прелести путешествия к морю, что на какой-то миг молодая женщина им поверила. Смягчения приговора для Алексея она добиться не в состоянии, но, по крайней мере, может изменить собственную судьбу.

Тем временем начались сборы в дорогу. Выправляли паспорта, перетряхивали багаж, срочно шили новые платья для путешествия – в общество великих княжон не стоило показываться, в чем попало. Оба старшие княгини почти непрерывно что-то писали, но за самой Настей надзор не слабел ни на минуту.

И вот, когда уже был назначен день отъезда и накануне собирались вперед отправить подводу с вещами, на ее имя пришло письмо.

Доставил послание фельдъегерь императорской курьерской службы, когда все семейство собралось в столовой и за поздним завтраком оживленно обсуждало предстоящую поездку. В разговор включился даже Елисей, в подробностях расспрашивавший о том, какое там будет дамское общество. Особенно его интересовала некая Мими Тараканова, что тут же послужило поводом для веселых двусмысленных намеков его маменьки. Княгиня Фелициата Алексеевна даже улыбалась и грозила «вертопраху» сыну пальцем – зачем, мол, так долго скрывал о том, что у него имеется дама сердца? Насте тяжело было присутствовать на этом семейном веселье. Все так живо обсуждали Мими Тараканову, как будто Елисей Варской уже собирался на днях сделать ей предложение. Будто Алексея Варского вовсе не существовало на белом свете!

В это время и явился фельдъегерь, сообщив, что у него послание для Анастасии Варской.

– Это я, – в наступившей тишине Настя медленно поднялась с места.

Фельдъегерь приблизился чеканным шагом и протянул ей запечатанный двуглавым орлом пакет.

– Его высочество светлейший князь Петр Ольденбургский желает дать вам аудиенцию двадцать шестого числа сего месяца в одиннадцать часов утра, – произнес он, отсалютовал и покинул комнату. Настя осталась стоять, глядя ему вслед. Конверт с императорской печатью жег ей руки, но не вскрывать же его в присутствии посторонних?

– Что это значит, Анастасия? – нарушил молчание голос ее матери.

– Сама не понимаю, – пробормотала она.

– Все ты понимаешь, – вступила ее свекровь. – Ты все-таки кому-то написала? Но как? Нелли Шумилина, так? Это она?

Настя кивнула, сама не зная, зачем. Она действительно передавала подруге письмо, но адресованное на высочайшее имя. Его сиятельство князь Петр Ольденбургский никоим образом не был адресатом. Как так получилось, что ответил именно он?

– Ты хоть понимаешь, что наделала? – не отставала ее мать. – Ты знаешь, что это за человек?

– Да, мама, – откликнулась Настя, все еще пребывая во власти своих дум.

– «Да, мама!» – всплеснула руками та. – И она говорит так спокойно!

– А что мне еще делать? Если люди не хотят мне помочь, я готова попросить помощи у самого черта!

Обе княгини встрепенулись. Мать даже занесла руку, словно собираясь отвесить дочери пощечину, но сдержалась.

– Ты поедешь? – свекровь смотрела холодными глазами змеи.

Настя с усилием сломала печать, вскрыла конверт. На гербовой бумаге было начертано всего несколько слов: «Его сиятельство князь Петр Ольденбургский желает дать аудиенцию княгине Анастасии Варской в своем доме…» – и больше ничего, только дата и время.

– Ты поедешь? – снова прозвучал тот же вопрос.

– Да.

До самого последнего момента, до того, как подошел назначенный час, Настя не была уверена в том, что встреча состоится. Родная мать отказалась с нею разговаривать, свекровь тоже отмалчивалась. Мужская половина семейства ограничивалась дежурными фразами. Молодая женщина почти уверилась в том, что ей придется идти пешком или брать извозчика, но к назначенному часу у крыльца остановилась коляска.

Не без внутренней дрожи Настя пускалась в путь. Она не могла не заметить, как шлепает губами сопровождавшая ее приживалка – старая дева молилась про себя. И Малаша, выйдя провожать, тайком перекрестила свою барыню, а у ее собственной матери было какое-то странное выражение лица. И ничего не было в том удивительного, если учесть, к кому собиралась Анастасия Варская с визитом.

В другое время князь Петр Ольденбургский мог бы стать русским императором, если бы не обстоятельства его рождения. Единственный сын старшего сына прежнего императора, он появился на свет в результате мезальянса. Ради его матери старший из цесаревичей не только разорвал помолвку с галльской принцессой, но и отрекся от своих прав на престол в пользу младшего брата. Все говорили, что великий князь был околдован иноземкой, про которую ходили слухи, что она самая настоящая ведьма. Но цесаревичу все было нипочем. Он любил и был любимым. Более того, он венчался со своей супругой по католическому обряду и несколько лет прожил вдали от родины. Петр Ольденбургский родился в Пруссии, и когда приехал на родину отца в двенадцать лет, ни знал ни слова на русском языке.

Смерть его матери заставила отца срочным порядком отправить единственного сына в Россию. Женщину обвинили в колдовстве и связи с Дьяволом. Состоялся суд, казнь – и лишь происхождение спасло жизнь ее сына, но муж не пожелал разлучаться с женой даже в смерти, и в этом, как ни странно, тоже видели злой умысел и черное колдовство. Ходили слухи, что великий князь покончил с собой, не в силах пережить жену.

Как бы то ни было, ни слова не говорящий по-русски подросток оказался в семье своего дяди. Схватывая все на лету, он за полгода выучил язык своей новой родины, принял православие, но не прошло и трех лет, как про юного князя поползли нехорошие слухи. Дескать, он умеет делать то, что не под силу обычному человеку. К тому времени, когда Петру исполнилось восемнадцать лет, слухи эти обрели под ногами твердую почву, и реальность оказалась страшнее вымысла.

Князь Петр Ольденбургский был колдуном.

Несколько лет назад он поселился на окраине города, совсем рядом с Грачами – трущобами, почти полностью заселенными городской беднотой. Перестроил стоявший посреди пустыря старый особняк и зажил там почти в полном одиночестве. Лишь изредка князь Петр покидал свое жилище, но от участия в жизни семьи не отказывался. Бывал он иной раз в свете, видали его при дворе. Роковой красавец, он все еще не был женат, и на его счету числилось столько разбитых женских сердец, что тут поневоле задумаешься о волшебной силе, которой якобы обладал один из членов императорской фамилии. Про него говорили всякое – и что он в подвалах своего дворца служит черную мессу, и что он занят изготовлением философского камня и даже якобы его поиски уже увенчались успехом, и что во дворце у него нет ни одного обычного, живого слуги, но только гомункулы, оживленные его колдовством. И что он даже умеет путешествовать в пространстве и времени, проникая в прошлое и будущее по своему усмотрению. И будто бы сам знаменитый граф Калиостро, путешествуя по Русской империи, не раз и не два говорил, что встречал его в прошлом, когда Петр Ольденбургский совершал свои путешествия во времени.

И к этому человеку сейчас ехала Настя.

Сжав на коленях руки, затаив дыхание, она остановившимся взором смотрела в окошко кареты на проплывавшие мимо дома. Рядом беззвучно молилась приживалка, часто-часто крестясь всякий раз, как видела маковку церкви. Настя же не могла заставить себя лишний раз сложить пальцы щепотью, за что заслужила не один и не два осуждающих взгляда. Ну и пусть потом вредная баба доложит свекрови о том, что ее невестка выказывает преступное неблагочестие! Она едет к колдуну. Этого достаточно, и показным смирением тут ничего не поправишь.

Миновав центральные улицы, карета свернула на окраину. Пересекли площадь у Храма Зачатия Анны, проехали до конца Зачатьевскую улицу, свернули в Козлов переулок, и по обе стороны пошли деревянные одноэтажные дома городской окраины. Каждый был окружен садом, огорожен забором.

Дорогу пересек узкий переулочек, за которым открылся неухоженный парк. Буйно разрослась трава, у ограды стеной вставал бурьян и крапива, в глубине стояло несколько развесистых яблонь и росли какие-то кусты. Похоже было, что тут когда-то стоял чей-то дом, но его сломали, или же сам сгорел, и эти яблони и кусты – все, что осталось от его сада. Проехали еще чуть – и открылся особняк с островерхой, как у католического костела, крышей.

– Господи, спаси и помилуй! – воскликнула приживалка. – Вот уж гнездо Антихристово.

Настя поморщилась. С виду дом не производил отталкивающего впечатления. Ну и что, что ни сада, ни парка при нем не было – вместо него было что-то вроде пустыря, который начали было облагораживать, да бросили на полпути. За забором тут и там, как попало, поодиночке и по двое-трое росли старые яблони, торчали кусты, буйно разрослись травы. Ни гравийных дорожек, ни скамеек, ни лужаек, ни цветника, ни статуй у фонтанов – только широкая подъездная аллея и несколько протоптанных дорожек.

По аллее к распахнутым воротам катила глухая карета без гербов. Кучер придержал лошадей, пропуская выезжающих. Настя невольно проводила карету взглядом – а что, если Петр Ольденбургский только что уехал по делам, и забыл про назначенное свидание? Что-то подсказывало молодой женщине, что ее мать и свекровь будут только рады этому обстоятельству. А ее спутница, кажется, уже домыслила это и улыбается с облегчением – миновала встреча с колдуном!

Но все же справиться о хозяине и доложить о себе было надо, и Настя подала знак кучеру двигаться дальше.

На крыльце стоял ливрейный лакей в черной с белым и золотым кантом ливрее – то ли заранее встречал гостью, то ли еще провожал отъехавшую карету. Он с поклоном подал Насте руку, помогая выбраться из кареты и подняться по широким мраморным ступеням парадного крыльца.

– Меня зовут Анастасия Варская, – отрекомендовалась молодая женщина, переступив порог. – Его сиятельство назначал мне встречу…

– Прошу немного обождать, – кивнул лакей.

Настя огляделась, испытывая одновременно любопытство и облегчение от того, что встреча откладывается. Насколько парк выглядел запущенным и неухоженным, настолько внутренняя отделка дома говорила о довольстве и достатке. Натертый до блеска паркет, белоснежные колонны, поддерживающие украшенный лепниной потолок, широкая крытая ковром лестница, ведущая наверх, позолоченные подсвечники на стенах, зеркала, тяжелые бархатные портьеры. Не императорский дворец, но все равно красиво.

– Его сиятельство князь Петр Ольденбургский ожидает вас, – возвестил появившийся лакей. – Прошу!

Настя шагнула к лестнице, и, уже поставив ногу на нижнюю ступеньку, услышала за спиной:

– А вас прошу задержаться здесь.

Лакей остановил приживалку, оставив ее в передней. Настя улыбнулась, хотя улыбка тотчас погасла. Наедине с князем-колдуном… Что может быть хуже? Да все, что угодно! Не съест же он ее, в конце концов!

Второй лакей ждал наверху лестницы и проводил гостью в просторную комнату, заставленную шкафами с книгами. Возле окон стояли два стола и несколько кресел. Здесь была теневая сторона, и из-за этого, а также темных шпалер и темной мебели казалось, что тут царит полумрак. В воздухе витал еле уловимый запах книжной пыли, бумаги и… ладана? Вот уж странно, если учесть, кем считали хозяина здешних мест!

Он стоял у окна, нянча в руке стеклянный бокал, до половины заполненный темной жидкостью, и проворно обернулся навстречу вошедшей женщине.

– Сударыня?

Настя остановилась, рассматривая хозяина дома. Доселе она не имела чести быть знакомой с князем Петром, и невольно задержала на нем взгляд. Спору нет, мужчина перед нею был еще молод, едва ли старше тридцати лет, подтянут по-военному, и одет со вкусом, но вот красавцем он не был. Здесь молва явно преувеличила. Впрочем, и уродом его назвать не поворачивался язык. Было что-то притягательное в его темных глазах, породистом носе, сардонически изогнутых губах. Он рассматривал гостью с тем же любопытством, что и она его, и Настя, заметив это, первая смутилась, отводя взгляд.

– Ваше сиятельство…

– Сударыня, – повторил он. – Какая честь! Так вот вы какая…

– Благодарю вас, что вы пригласили меня, – промолвила молодая женщина, склоняя голову под его пристальным пронизывающим взглядом. Где-то в другом месте и в другое время столь прямой взгляд на чужую жену мог явиться поводом для дуэли.

– Присаживайтесь, – он указал на одно из кресел. – Разрешите угостить вас. Что вы предпочитаете? Кофий? Чай? Горячий шоколад?

– Спасибо, не надо.

– Отказываетесь от угощения? – князь Петр подался вперед. – Вы меня боитесь?

– Ничуть, – встрепенулась Настя. Она вдруг вспомнила, что это приглашение могло быть сделано не просто так.

– Боитесь… Впрочем, все равно благодарю вас, что вы оказали мне честь и откликнулись на мое приглашение, – в тон ответил князь Петр. – Особенно если учесть, от кого оно исходило.

Настя поняла, на что он намекает, и вскинула подбородок:

– Я не из тех женщин, которые доверяют глупым слухам!

– Сильно сказано, княгиня, но это не слухи, – он со стуком поставил недопитый бокал на стол. – Это правда.

– Вы…

– Да, я именно тот, о ком вы подумали. Все те слухи и сплетни, которые обо мне распускают кумушки столицы – правдивы. Но, сказать по правде, меня это нимало не беспокоит. Наоборот, я чувствую своеобразное удовольствие в том, чтобы слегка пугать обывателей. Вот, например, этот парк, – он жестом указал на окно. – Думаете, моих скромных доходов не хватает на то, чтобы превратить эти заросли в нечто пристойное, подходящее особы императорских кровей? Достаточно будет одного года, чтобы полностью преобразить сей уголок. Но беда в том, что мне нравится природа в своем естественном виде. Я предоставляю деревьям, кустам и траве расти так, как им больше хочется. Единственное, что я собираюсь изменить, это во-он в той низине сделать пруд. Все равно там скапливаются талые воды.

Настя подавила вздох. Ей были не интересны рассуждения о парках и садах. Зачем ее позвал князь Петр? Ведь не для того же, чтобы поделиться своими мыслями по поводу благоустройства земли?

– Я вас понимаю, – оборвал сам себя ее собеседник. – Когда вами владеет одна мысль, все душевные силы брошены только на ее осуществление, и все, что идет вразрез, кажется досадной помехой. Не так ли?

– Вы правы, ваша светлость, – пробормотала Настя. – Но могу я узнать, зачем вы пригласили меня?

Князь Петр склонил голову набок.

– Мне было интересно на вас посмотреть!

– Что? – Насте показалось, что она ослышалась.

– Именно так. Посмотреть на одну из тех женщин, которые непрерывно осаждают императора всякими просьбами, действуя с упорством, достойным лучшего применения!

Не обращая внимания на смущение гостьи, хозяин дома перебрал кое-какие бумаги на столе и поднял один листок:

– Это ваше письмо, сударыня?

Он держал его так, что обознаться Настя не могла:

– Да, я… просила его величество о чести принять меня…

– И вам было отказано.

Сказано это было будничным тоном, словно сообщение о том, что с утра пасмурная погода, но у Насти болезненно сжалось сердце. Она сцепила пальцы, сдерживаясь, чтобы не показать своего разочарования.

– Да присядьте, наконец! – послышался повелительный голос. – И постарайтесь успокоиться. На вас лица нет!

Молодая женщина оказалась в жестком кресле с прямой спинкой, с трудом перевела дыхание. Уж если ей отказал сам император, что это могло значить? Ничего хорошего.

– Мой августейший родственник очень зол на вашего супруга и остальных членов Тайного общества, – продолжал князь Петр. – И его трудно не понять – ведь его хотели убить. Но, по счастью, у вас есть я.

– В-вы?

– Да, я. Вы удивлены тем, что мне вздумалось принять участие в судьбе вашего супруга? А между тем, единственным, кто мог бы как-то повлиять и на следствие, и на суд, и на приговор, был именно я. И я пригласил вас сюда для того, чтобы протянуть руку помощи.

Он мягко улыбнулся. Эта улыбка неожиданно полностью изменила лицо князя. Петр Ольденбургский преобразился, и даже глаза, казалось, изменили цвет – из темных, почти черных, превратились в зеленые, как трава. Вот таким, улыбающимся, он действительно был красив.

– Но почему?

– Видите ли, княгиня, я волей-неволей оказался в том же положении, что заговорщики, разве что доказать мое прямое участие в подготовке восстания никому не удалось. Но Третье Отделение считает иначе. Инквизиторы не оставляют попыток доказать мою причастность ко всем известным событиям. Благодаря моему происхождению я слишком для многих кажусь более, чем вероятным кандидатом на императорский венец. В случае, если бы мятеж удался и император с семьей были бы убиты, кому, как вы думаете, заговорщики предложили бы корону? Не потомку ли того, кто наплевал на традиции, устои, саму честь рода, отрекшись от славы, власти, даже богатства ради любви и тихого семейного счастья? Кроме того, не стоит забывать и о праве первородства. Оно было у моего отца, и его в полной мере мог унаследовать я. Кроме того, кому, как не колдуну и чернокнижнику пришла бы в голову дерзкая мысль поднять руку на помазанника Божия? Естественно, что совершить сие гнусное деяние он собирался чужими руками! И естественно, что он постарался замести все следы, с помощью колдовства стерев всякую память о собственном участии в заговоре!

– Неужели это правда? – невольно вырвалось у Насти.

– Нет, конечно! – князь Петр больше не улыбался, лишь глаза еще сверкали огнем. – Но в Особом отделе Третьего Отделения мне не верят! Вы знаете, кто там заседает? – он сделал паузу, по движению губ молодой женщины прочитав ответ. – Да, инквизиторы. И ведьмаки с ними заодно. Вы знаете, кто таки ведьмаки? О, они почище инквизиторов! Те только карают ведьм и колдунов, преступивших закон, а ведьмаки надзирают за ними, следят, вычисляют, вербуют в свои ряды и пытаются поставить одаренных юношей на службу государству. Это страшные люди, ведьмаки. И их начальник, его светлость князь Юлиан Дич, самый страшный из них. Он сам и его так называемая Школа с легкостью переступят через любого… Вы знаете, что в числе заговорщиков были три ведьмака? И они сумели отспорить только одного из них. Его имени нет в материалах Особой Комиссии, а если кому-то и случалось называть его, оное изымали из протоколов. Имя предателя и провокатора, одного из тех, кого засылали, чтобы он выяснил планы заговорщиков – и первым примчался с доносом на своих товарищей.

– Это… мерзко.

– Согласен! – кивнул князь Петр. – Тем более, что двумя другими его собратьями по Силе их начальство с легкостью пожертвовало. Один, насколько мне известно, покончил с собой в камере еще до суда. Другого приговорили к каторге наравне с вашим супругом и остальными заговорщиками. Ведьмаки с легкостью перешагнули через этих двоих, тем более, что они до сих пор не оставили попыток доказать мою причастность к восстанию. Только перед тем, как принять вас, я имел очередную весьма неприятную беседу… назвал бы ее допросом, если бы она не происходила в неформальной обстановке… с кем бы вы думали? С тем самым Юлианом Дичем! Вы должны были столкнуться с его каретой на выезде.

Настя кивнула, вспомнив наглухо закрытую черную карету без гербов и опознавательных знаков.

– Ведьмаки и инквизиторы все еще не сложили оружия, уверенные, что смогут доказать мою причастность к восстанию. Ибо черному колдуну, каковым я, на самом деле, являюсь, ничего не стоит снова сколотить себе армию верных сторонников и опять кинуть их в бой. Люди – пешки, пушечное мясо, разменная монета, когда дело касается борьбы за престол… Проблема в том, что лично мне этот престол совершенно не нужен. Заниматься наукой мне нравится гораздо больше, чем управлять страной. На этом поприще у меня большие планы. Вы все еще меня боитесь?

– Н-нет, – промолвила Настя и покраснела.

– Боитесь, – кивнул князь Петр. – Колдовства боятся все. Колдуну под силу подчинить себе душу человека, лишить его не только воли, но и разума и даже, хотя это и невероятно трудно, собственного тела. Но все забывают, что колдовство – это наука, чистое знание. И нет черного или белого колдовства, есть лишь те, кто использует его во благо или во зло. Одним и тем же заклинанием можно наслать смертельную болезнь – и исцелить безнадежно больного. Все зависит от желания того, кто произносит заклинание. Сейчас я испытываю сильное желание помочь вам.

– Мне? – сидевшая со склоненной головой Настя подняла голову. – Но чем?

– Все зависит от того, чего вы сами хотите. Облегчить участь вашего супруга? Помочь вам встретиться с ним? Выбирайте!

– Я хочу, – у молодой женщины закружилась голова. – Я хочу спасти Алексея!

– От каторги?

Откинувшись на спинку кресла, Петр Ольденбургский закрыл глаза, и в комнате словно сгустились вечерние тени. Глубокая морщинка залегла между его бровями, губы несколько раз дернулись. Под сомкнутыми веками несколько раз туда-сюда метнулись глазные яблоки. Настя затаила дыхание.

– Ваше желание, – глубоким, каким-то чужим голосом, наконец произнес колдун, – выполнить невозможно…

У нее упало сердце.

– … в том виде, в каком вы его себе представляете, – продолжал он. – Можно проникнуть в прошлое и попытаться его изменить, но любые перемены в прошлом влекут такие же перемены в настоящем. Увы, прошлое неизменно. Те, кто пустились в путь, достигнут цели, ибо таков рок. Но будущее – оно полностью в вашей власти. Дайте руку!

Настя повиновалась, привстав с кресла. Прохладные пальцы князя Петра скользнули по линиям ее ладони.

– У вас впереди долгий путь. Вы уже стоите на пороге. Вас ничто не остановит. Вам суждено достигнуть цели. Если же, – он открыл глаза и посмотрел на молодую женщину снизу вверх, – если же вам встретится непреодолимое препятствие, вы вправе обратиться ко мне.

– Препятствие есть, – пробормотала Настя, пораженная происходящим.

– Его не будет, – князь Петр встал, все еще держа ее за руку. – Как только вы решите действовать, оно исчезнет. Только вы должны четко представлять себе, чего вы хотите. И ничего не бойтесь! Вы на верном пути.

Домой Настя возвращалась пусть не окрыленная, но странно спокойная. Она приняла решение. Осталось лишь претворить его в жизнь.

Всю весну и часть лета, с тех пор, как стаяли снега и схлынуло половодье, в шахтах не прекращался странный перестук. Не только горняки, но и сторожа слышали дробный перестук крошечных молоточков, а иной раз и тихий шорох осыпающейся горной породы. «Стуканцы пошаливают!» – шептались люди. Горняки крестились, шептали молитвы – ничего не помогало. При первых звуках «Отче, наш» топоток и шум прекращались, но через некоторое время возобновлялись снова, порой еще громче, чем раньше.

Все попытки людей обратиться к хозяину за помощью не находили отклика.

– Стук да топот вам мешают? – отвечал Сысой Псоич. – А вы к Рудничному пошлите кого-нито. Пущай с него самого тишины и стребует, раз такое дело!

Но одно дело – так говорить, а совсем другое – оказаться выбранной жертвой. И без того ходившие по краю, люди боялись переступить через ту последнюю грань. Тут какая-никакая, а жизнь. А у Рудничного что?

В забое темно, душно. Пахнет рудной пылью, потом, ржавым железом, камнем, старым тряпьем. Двое напарников, Федька да Ерёмка, работали сменно – в узком проходе не развернуться. Покуда один махал кайлом, другой оттаскивал нарытую руду, сгребал в кучи. За нею с тачкой прибегал Миха по прозванью Косой – один глаз у него затянуло бельмом еще в давние годы. Гремя кандалами, грузил тачку, отволакивал прочь, ворочаясь в скором времени. Стоял над душой стражник с кнутом. Еще один – чуть поодаль. Бунтовать никто особо не пробовал – ну перебьешь стражу, а дальше чего? Наверху солдаты дежурят, вылезти не дадут. Так и оставят внизу, а сами тем временем хозяина позовут. А уж коли явится сам Сысой Псоич – так и вовсе пиши пропало.

В груди в последнее время часто болело, и Федька остановился, опираясь на кайло и жадно хватая ртом спертый воздух. Фитилек в плошке чадил, горел плохо, не разгоняя, а лишь подчеркивая мрак. Воняло жиром, а все же такой огонек лучше, чем полная тьма.

– Ты чего? – хриплым голосом окликнул его Ерёмка. – Аль срок вышел?

– Погодь, – Федька вскинул руку. – Слышь? Чего это там?

– Где?

Оба уставились во мрак.

– Ничего не вижу, – мотнул вихрами Ерёмка.

– Да ты не гляди, ты слухай!

– Будто я стуканцев не наслушалси, – отмахнулся напарник. – Коль невмочь, так меня пусти, а сам сгребай!

– Не стуканцы это, – Федька сделал шаг в сторону, освобождая напарнику место.

– А кто ж? Не сам ли Рудничный пожаловал?

– Да типун тебе на язык! – ругнулся мужик. – Рудничный – он вроде как шипит. А этот…

Разговор был услышан. Стражник, дородный Митюха, достававший макушкой то самого потолка, шагнул к ним, щелкнув кнутом:

– А ну, морды каторжные, за работу! Батогов захотели?

Федька и Ерёмка вместе схватились за кайла, вместе, чуть не толкаясь плечами, протиснулись вперед, заработали, мешая друг другу – не столько из страха, сколько чтобы отвязался Митюха. Тот больно любил пороть. Сколько раз бывало, что подменял он здешнего ката, сам хлестая народишко и гордился, что с оттягом может распороть кожу до кости. Кнутом владел – что твой цыган. Да и работа – какая-никакая, а все давала возможность отвлечься от того непонятного и поэтому жуткого, что примерещилось Федьке в темноте подземелья.

Для острастки щелкнув кнутом пару раз, Митюха отошел в сторонку, и только собрался прикрикнуть на тащившего пустую тачку Миху Косого, как услышал странные звуки. Будто бежал кто-то. Оглянувшись, Митюха увидел, как под свет лампы откуда-то выкатился беленький щенок. Толстые кривые лапки, хвостик морковкой, черная пуговка носа на курносой мордочке, торчащие ушки. Поджав хвостик, щенок пугливо метнулся в сторону, спасаясь от мчащейся на него тачки Михи.

– А, чтоб тебя…! Сученыш, – озлился на него каторжанин. – Пшёл вон!

Щенок увернулся от пинка, заскулил – то ли с перепугу, то ли ушиб лапку.

– Пшёл вон! – послышался тонкий голосок.

– Чур меня! Чур! – попятился Миха Косой.

– Давай, поворачивайся! – крикнул ему Митюха. – Чего встал?

И тут он заметил щенка. От неожиданности у него чуть кнут не выпал из руки. Щеночек был беленький, чистенький, гладкий, словно только что оторвался от мамки, а не бегал в забое среди грязи и земляной пыли. Лишь лапки внизу слегка испачкались.

– Ты откуда такой взялся?

Щенок заскулил.

– Ну-ка, ну-ка, подь сюды… Куть-куть-куть! – протянул руку, сложив пальцы щепотью, зачмокал губами.

– Не трожь, – неожиданно вступился Федька. – Мое!

Щенок шарахнулся в сторону, поджимая хвостик.

– Пошел вон! – рявкнул Митюха. Свистнул кнут, обжигая горняка по груди. Федька задохнулся, отворачиваясь. Запоздало пришел страх – а ну, как попало бы по глазам?

– Да ты чего? Чего? – забормотал он, отворачиваясь.

– А того! Мое! Не дам! Запорю!

Горняки попятились, спасаясь от кнута, забились в дальний угол. Ерёма цеплялся за Федьку одной рукой, мелко крестясь. Тот сжимал в ладони кайло, готовый пустить его в ход. Спасала осторожность и предчувствие опасности.

Отогнав горняков, Митюха огляделся. Куда провалился треклятый сучёныш?

– Куть-куть-куть… Ты где?

– Куть-куть-куть! Ты где? – раздалось в ответ.

Беленькая мордочка показалась среди камней. Нос был выпачкан в рудной пыли, словно щенок прикрывал голову грязными лапами. Увидев зверька, Митюха мигом подобрел, присел чуток, зачмокал губами.

– Куть-куть… Поди сюда, псеныш!

– Псеныш!

– Ну, чудно дело! – покрутил головой Митюха. – Куть-куть-куть, – забыв про работу, он стал осторожно приближаться к щенку. Тот попятился, сверкая глазками. Не пытаясь вмешаться, горняки наблюдали со стороны.

– Куть-куть-куть… – дразнился щенок.

– Подь сюда, кому говорю!

Митюха кинулся на щенка, но тот ловко увернулся, загребая толстыми лапками с удивительным проворством. Стражник споткнулся о камень, чуть не пропахал землю носом.

– Ах, ты! Вот я тебя! Будешь бегать… Куть-куть-куть…

Щенок метнулся в боковой проход.

– Куть-куть-куть… – донеслось оттуда.

– Куда? А ну, где ты прячешься? – Митюха поспешил следом.

Белый хвостик крючком мелькнул среди камней. Щенок улепетывал со всех ног.

– Куда? Ко мне! – стражник бегом кинулся следом. Но маленький зверек уже скрылся в туннеле, метнувшись под ноги горнякам. Недолго думая, Ерёма пнул щенка ногой:

– Пошел!

Белый комочек с отчаянным визгом отлетел прочь и с размаху ударился об стену. Отчаянный визг оборвался мгновенно.

Все произошло так быстро, что подбежавший Митюха не успел затормозить и чуть не споткнулся о трупик.

– Ты чего? Чего? Ты… – бешено выкатив глаза, он схватился за кнут. – Запорю!

Ерёма попятился, а работавший в свой черед кайлом Федька остановился:

– Твой что ли, был?

– Какой мой! – Митюху всего трясло. – То ж клад был! Сам мне в руки давался! А ты его… Запорю!

Он замахнулся кнутом.

В тесноте удар вышел слабым, но Ерёма все равно перепугался. Все знали о мстительности Митюхи – коли ему сейчас же не дали выместить на ком-нибудь зло или досаду, он подождет удобного момента и тогда отыграется сполна – и за то, что долго пришлось ждать, добавит тоже.

– Да я ж не знал… Да я ж того… – забормотал Ерёма. Его самого грызла досада и одновременно злорадство – и то, что он сам упустил клад, и то, что он в конце концов не достался Митюхе. За такое можно было перетерпеть побои. Хотя, если дело дойдет до Сысоя Псоича, не миновать беды. Хозяин Невейского рудника был жаден до всякого золота и серебра, мог три шкуры содрать не только с горняка, но и со стражника – просто на всякий случай, чтоб другим было не повадно укрывать от него богатства.

– Погодь, – голос Федьки вернул всех с небес на грешную землю – а чего там блестит-то?

Тельце щенка отлетело к камням. И Ерёма, и Митюха ненадолго выпустили его из вида, а после возгласа Федьки посмотрели опять и хором ахнули. На том месте лежал крупный, с кулак, тускло поблескивающий камень.

– Мое! На замай! – Митюха первым заграбастал находку. – Кажись, серебро!

Ерёма двинулся было к нему, да его неожиданно удержал Федька:

– Не спеши!

Ерёма понял, остановившись и тяжело переводя дух. Только пальцы побелели, сжимая рукоять кайла, да в глазах разгорался злой огонь. Видя и правильно понимая этот взгляд, Митюха попятился, одной рукой прижимая к себе находку, а другой грозы кнутом:

– Мое! А вы – работать, варнаки*!

(*Варнаки – здесь употреблено как синоним слова «недочеловек», «нелюдь».)

Федька первым вгрызся кайлом в породу. Подкативший тележку Миха Косой метнул на горняков взгляд – чего, мол, стряслось.

– Серебро Митюха забрал, – сквозь зубы процедил Ерёма. – С кулак был кусок! Да такой куш…

– Радуйся, что мимо беда прошла, – разлепил губы Федька. – Нешто не понимаешь, каковский это был клад? Не добрые люди зарыли, а черти, небось, подманивали душу человеческую! Вот Митюха и попался им на зубок! Гореть ему теперича…

– Черти, – Ерёма в свой черед включился, наконец, в работу, – у нас тут свой Ад. Небось, почище того…

– Работать, варнаки! – донесся злой окрик.

– И Сатана свой имеется, – выдохнул согласно Миха Косой.

– А все одно, – Федька работал, как ни в чем не бывало, – не принесло бы то серебро нам ничего, кроме батогов. А так – хоть спины целы.

И пусть была в словах напарника своя правда, Ерёма потом несколько дней нет-нет, да и посматривал по сторонам. Не мелькнет ли где еще какой зверек? Но, кроме вездесущих крыс, никого не высмотрел.

Дармовое серебро вскружило Митюхе голову. Не говоря ничего Сысою Псоичу, он тайком от хозяина вздумал добыть еще дорогого металла. Люто взъелся он на Федьку с Ерёмой, уверенный в том, что часть серебра они утаили, пошарив потом в том месте, где упал подбитый щенок. Может, нарочно они его пристукнули, чтоб с ним не делиться и кинули кусок, как подачку псу. Стражник как насел на тех двоих, так и не отпускал, ежедневно придираясь и чуть ли не в рот лазая и заставляя нужду справлять отдельно от прочих, а потом еще и пальцами ковыряться – не проглотили ли куски серебра, надумав вынести его из забоя?

День, два – а потом как-то раз задержал он обоих мужиков на руднике, когда все поднимались наверх для отдыха.

– Не про вас сия честь, – противоречить Митюхе не было возможности. – В забой ворочайтесь!

– Это за что же? – прищурился Федька.

– За то! Серебро искать будете! Место укажу. И пока не сыщете – ни сна, ни отдыха.

Совсем разум потерял стражник. Взяв лампу, погнал горняков опять на работу.

– Копай, варнаки! Один рубит, другой пустую породу оттаскивает. Потом смена! Пошел!

Ерёма взмахнул кайлом. Натруженные за день руки и плечи ныли. Поясницу ломило, как у столетнего деда к дождю. Ноги подрагивали, а в брюхе ворчало. В отрочестве и ранней юности, случалось, уставал в страду в родном селе так, что света белого не видишь, а все ж тут не в пример тяжелее. И любая крестьянская страда рано или поздно заканчивается. Даже когда сперва на барщине, а потом и у себя работали. Четыре дня на барина, три – на себя. Да сверхурочные дела – то дрова вози, то пруд копай, и все в те три дня. А все же было легче! И какой лихой бес дернул его бежать от помещика? Думал, тяжело? А здесь легко? Вышел указ – всех беглых ловить и на рудники ссылать. А другой раз побежит – батогами бить и, как каторжным, волоса брить. Барин-то, небось, не таким самодуром был, над мужиками так не изгалялся. И была б у Ерёмы сейчас жена… а может, и дитё… Эх, знать бы заранее!

– Живей! Чего уснул, лодырь? – удар кнута пришелся пониже спины. – Скорей серебра нарубите – скорей отдыхать пойдете!

– Да тут не пойдешь – тут ляжешь, – буркнул Ерёма.

– Ась? Чего? Запорю!

Митюха привычно кинулся вперед с кнутом, но горняк вместо того, чтобы привычно склониться, закрываясь от побоев руками, вдруг остолбенел, хлопая глазами и бледнея так, что даже привычный ко всему стражник удержал руку.

– Ты чего? Чего?

Но и Федька вдруг тоже встал, как вкопанный, разжимая руки. Потеряв опору, тачка опрокинулась, высыпалась отработанная руда. Один камень угодил горняку по ноге, но тот не пошевелился.

– Ась? Вы чего? Чего удумали? – почуял неладное Митюха. – Бунтовать? Вот я вас! Запорю!

Но мужики не замечали его, обратившись в зрение и слух. Попятились, прижимаясь к стене. Ерёма крепче перехватил кайло. Но его лицу каплями катился пот.

– А? Чего? – допытывался Митюха.

И услышал. И сперва не поверил своим ушам.

Где-то рядом пересыпался песок. Тихой струйкой он шуршал по камням, но не ровно, а волнами, словно в такт чьим-то шагам. И к его мерному тихому шороху постепенно стал добавляться, становясь все сильнее и слышнее, другой звук – сухой скрежет трущихся друг о друга чешуек. Вот что-то царапнуло о камень. Вот послышался тихий грохот, словно обрушилась башенка, возведенная играющими детьми из камешков. Опять шорох и шуршание…шипение…

– С нами крест-тная сила, – запнувшись, выдохнул Федька, торопливо осеняя себя крестным знамением. – Чур меня! Чур!

– Это чего? Чего? – Митюха озирался по сторонам, но отыскать источник звука или хотя бы определить, откуда он идет, было невозможно.

– Он это… Рудничный, – непослушными губами выговорил Федька. – По наши душеньки пришел…

– Уходить надоть! – вскрикнул Ерёма. – Сгибнем все!

Шуршание стало громче, на сей раз под ногами горняков. Посмотрев, все трое вскрикнули – струйка песка сочилась из стены, из неприметной щели. Одна, потом рядом пробилась другая, третья… По сравнению с камнями песок казался совершенно белым и отсвечивал при свете лампы розоватым светом.

– Это чего? Серебро? – Митюха наклонился, подставил ладонь под белую струйку. – Братцы, серебро! Чур, мое!

– Какое «твое»? Уходить надо! – сорвался с места Федька.

– Ты и иди, – Митюха рухнул на колени, загребая песок горстями и ссыпая за пазуху. Тот побежал вдвое быстрее, как вода, промывая постепенно плотину. – Ого! Сколько тут! То-то Сысой Псоич…

Горняки попятились. Ерёма смотрел на серебряный песок заворожено, Федька – с суеверным ужасом. Митюха не замечал, что уже ноги его засыпало полностью. Он все загребал и загребал песок горстями, и рубаха над поясом вздулась, как у беременной бабы. Ткань трещала по швам, а он все черпал и черпал…

– Ноги уносить надо, – шепнул Федька.

– Погодь, дай ухватить хоть горсточку! – Ерёма наклонился, набрал серебряного песка, сколько влезло в кулак.

– Отдай! – Митюха угадал, развернулся, все еще стоя на коленях и обратив на мужиков безумные глаза. – Мое! Запорю!

Но кнут давно уже покоился под серебряными россыпями, а при попытке встать стражник понял, что не может сдвинуться с места. Слишком тяжело оказалось серебро за пазухой, слишком большая тяжесть лежала на ногах. А «песок» все сочился и сочился. Горняки пятились, отступая перед его натиском, а Митюху уже засыпало до бедер.

– Эй, мужики! – слегка опамятовал он. – Подмогните малость! Ну, хоть кайло-то протяните! Вытащите – с вами поделюсь! Мужики! Не то хуже будет!

Он рванулся, пытаясь хотя бы развернуться навстречу, но песок уже добирался до пояса. Федька с Ерёмой отступали шаг за шагом, дивясь и тому, что в забое не становится темнее. И было, с чего – серебряный песок светился сам по себе. В его мертвенном бледном свете искаженное гневом и страхом лицо Митюхи казалось жуткой личиной подземного чудища.

– Мужики! – заорал он, убедившись, что без посторонней помощи уже и не пошевелиться. – Спасайте!

За его спиной там, откуда уже из десятка щелей сочился серебряный песок, послышался глухой удар и треск ломающегося камня.

– Мужики!

И они побежали. Толкаясь, сломя голову, роняя инструменты, не разбирая дороги, прочь во тьму подальше от жуткого серебряного сияния и летящего им вслед уже не крика, а отчаянного хрипа Митюхи. Спешили, натыкаясь на стены, пытаясь найти дорогу к шахте подъемника…

И на полном ходу врезались в стену, опомнившись.

Тьма окутала напарников. Тяжелая тьма, полная едкого запаха камня, пыли, сырости, эха далеких затихающих шорохов и собственных стонов – с разгону врезавшись, Федька разбил нос, а Ерёма – кулак.

– Это где ж мы? – унимая двумя пальцами кровь, простонал Федька.

– Заплутали. Вот же черт! – выругался Ерёма.

– Не поминай!

– Да я серебро просыпал, когда кулаком в стену попал, – Ерёма рухнул на колени, шаря по камням. – Вот ищи его теперя…

– Ты того самого серебра схватил?

– Ага! Нечего добру-то пропадать! А чего?

– Митюха тоже так рассудил. И где теперь Митюха? А? Кидай свое серебро – самим бы ноги унести!

Не без сожаления Ерёма присоединился к товарищу. Смутно понимал горняк, что тот прав. Выбраться бы на белый свет, а там давай бог ноги с проклятого завода. Воротиться бы в родную деревеньку! Или сыскать где тихий уголок да зажить мирной жизнью, растить хлеб, ходить за скотиной, рыбачить и плотничать…

Тихий шорох и скрежет чешуи по камням ворвался в его мысли.

Грохота обвала не слышал никто, но наутро не сыскали сразу троих – двух горняков и стражника Митюху. Спустившись же вниз, нашли, что один из коридоров засыпало пустой породой. Серый мертвый камень был всюду, куда ни глянь. Сперва хотели разрывать завал, думая, отыскать коли не живых людей, то хотя бы их тела, но вызванный к руднику Сысой Псоич не велел этого делать.

– Рудничный, – только и процедил он. – Его работа!

Надо было пробивать другую шахту, на новом месте. Но где?