Любой каприз за вашу душу

Глава 9. Методы воспитания парнокопытных

Я умирала от жары и скуки. Кой черт занес меня на эти галеры? Средиземное море – прекрасно, старинная архитектура Сиракуз – чудесна, отсутствие кондиционера и телевизора – смерти подобно.

Да еще этот козел вчера в баре! Как он посмел мне такое предложить? Мне!..

Я запустила спелым гранатом в дверь, ведущую из внутреннего дворика в дом. Белый мрамор окрасился алым, горничная на галерее второго этажа ахнула и прижала руки ко рту. Ко мне тут же подбежал Остолоп, на ходу дергая шеей в слишком тесном крахмальном воротничке и поправляя кобуру подмышкой, склонился в неуклюжем поклоне. Пиджак смешно оттопырился назад, не умеет Остолоп их носить.

– Госпожа?

Я взвесила в руке второй гранат, представила, как прелестно будет смотреться алый сок на белой рубашке Остолопа… и как брызги попадут мне на платье – и запустила им в бортик фонтана. Он тоже белый.

– Мне здесь не нравится.

Остолоп тяжело вздохнул и напомнил, что папенька желают видеть меня наслаждающейся древней итальянской культурой. А может, греческой. Папенька в этом деле не силен, а вот мне сам бог велел получить достойное образование.

Не дослушав, я махнула рукой:

– Хватит. Ты нашел того козла?

– Разумеется! – Остолоп расплылся в счастливой улыбке, чего никогда не случалось при разговорах о культуре. Глянул на часы. – Мои орлы доставят его через четыре минуты. Сюда, моя госпожа?

– Сюда. И убери горничных с глаз долой.

Остолоп понятливо кивнул и побежал исполнять, а я впервые за это отвратительное утро с интересом оглядела дворик старинного дома. Хороший, просторный и зеленый – оливы, бегонии и еще какая-то хрень. А главное, совершенно очаровательные витые столбики, поддерживающие галерею второго этажа. Крепкие, не скользкие и на нужном расстоянии. Отлично!

Мерзавца, который посмел меня вчера оскорбить, привели ровно через четыре минуты. Он недоуменно озирался, пока не увидел меня. Тут он совершил ошибку: нагло ухмыльнулся.

– Салют, детка! Если ты хотела меня, могла просто позвать.

Ухмыляйся, придурок, ухмыляйся. Пока.

Я ему нежно улыбнулась, ничего не отвечая, и сделала знак парням, указав на два ближних столбика.

Мерзавца сноровисто привязали. Он сначала не понял, в чем дело, потом попробовал сопротивляться и получил по морде – слегка, чисто для острастки. Под конец же почти спокойно позволил ребятам закончить дело, понял, что бесполезняк. Только злобно сверкал на меня глазами и пытался казаться крутым Бондом.

Я одобрительно кивнула. Так намного веселее, чем с трусливой тряпкой, которая валяется в ногах, обливаясь соплями. А этот ничего так, держится. Да и внешне вполне, как все местные – чернявый, носатый, глаза томные (когда не щурится) и в длинных ресницах.

Когда я подошла к нему, играя хлыстом (обыкновенным, для верховой езды), даже усмехнулся:

– О как, детка любит горячих жеребцов. Хочешь покататься?

На нижней губе от улыбки выступила капелька крови. Олухи перестарались, лапы-то медвежьи, никакой куртуазности. Ай-ай-ай. А он скосил глаза на фонтан, забрызганный гранатовым соком, и облизнулся.

Еще и дразнится, мерзавец!

Отвечать ему я не стала, обойдется. Не для разговоров позвали.

Провела ладонью по щеке, заросшей недельной щетиной. Мягкая. Чистая. И пахнет годно, пота почти не слышно, а парфюм – что-то горьковато терпкое, с тяжелой сандаловой ноткой.

Его глаза вспыхнули, крылья носа раздулись – принюхивается, как зверь. И ему нравится то, что он видит. И что чувствует. Пока.

Первый удар хлыста оказался для него неожиданностью. Он вздрогнул, сглотнул – хотя кожи хлыст толком и не задел, только футболку. Так, один свист и ветерок.

Опомниться я ему не дала, мне слишком нравилась игра, не портить же ее! В несколько ударов разорвала на нем майку, смахнула обрывки и огладила его плечи хлыстом. Нежно. На смуглой коже розовели короткие полоски, все же я не такой мастер, чтобы раздеть человека, совсем не задев. Но я учусь и совершенствуюсь! С другой стороны, если ему совсем не больно – это неинтересно. И следы хлыста очень гармонируют с татушками. Ужасными, безвкусными и примитивными.

С джинсами повторять фокус я не стала, поступила проще: ножик для фруктов достаточно острый. И достаточно холодный, чтобы мерзавец не смог скрыть дрожи.

– Раздеться я могу и сам, детка. Достаточно попросить, – попробовал острить.

Хмыкнув, я нарочито медленно провела плоской стороной лезвия по внутренней стороне его бедра, остановившись у самых яиц.

Он замер, не дыша, и только когда я отвела нож – зашипел сквозь зубы. Не от боли, острие его не задело. От злости.

Его шипение отозвалось сладкой судорогой в животе, тут же захотелось прижаться к нему сзади, всем телом, потереться…

Тише-тише, мы только начали!

Закончив с раздеванием, я оглядела дело рук своих, и решила, что оно мне нравится. Красивый мерзавец. И волк на спине хорош. Интересно, умеет только скалиться, или скулить тоже?

Подумать эту мысль я отошла к столику. Выпила бокал минералки – не торопясь, разглядывая итальянца. Он тоже пялился на меня, со смесью восхищения, офигения и страха. Легкого, совсем легкого, он и себе бы сейчас в нем не признался.

Второй бокал минералки я потратила на него. Молча поднесла к губам и медленно наклоняла, чтобы он мог пить. Немного воды попало на грудь, капля задержалась над соском, прямо посередине еще одной дурацкой татушки. Мне захотелось ее слизнуть и почувствовать, как бьется его сердце. Видно же, что быстро и сильно, капли на груди подрагивают в такт. А вот член не стоит, так, слегка напрягся. Сейчас мы это дело исправим.

Я провела пальцем по его губам, спустилась по шее, по груди – все это, глядя ему в глаза. Едва-едва коснулась живота, задержала руку чуть выше члена, чтобы чувствовал тепло, но не прикосновение, и выдохнула ему в губы. Он подался вперед, попытался меня поцеловать, не дотянувшись самую малость. А мне в ладонь уже тыкался твердый и готовый к подвигам член.

Так-то лучше.

Отстранившись, я тихо засмеялась, покачала головой и отвернулась. Ненадолго, всего лишь вернуть бокал на столик и снова взять хлыст. Итальяшка разочарованно выдохнул и что-то прошептал. Мне послышалось, или повторил вчерашнее, про облизать конфетку?

Я резко обернулась, подняла бровь, мол, ты что-то сказал?

Мерзавец только тяжело сглотнул и на миг прикрыл глаза. Видно было, язык ему жжет какая-то гадость, но он героически держит ее при себе. Ну и зря, все равно пока не наиграюсь, не отпущу.

Пока я неторопливо шла к нему (дубль два, мотор!), он не отводил взгляда от моего лица, но краем глаза косился на хлыст. И стояк по-прежнему стоял.

На этот раз я сначала коснулась его члена кончиком рукояти, провела вдоль. Мерзавец прикусил губу и удержался, не застонал. А хотелось, по морде видно. Губы стали яркими, в глазах поволока. Даже о страхе забыл. И почти не вздрогнул, когда я обошла его и коснулась волчьей татушки. Ладонью. Обвела ее, потом пробежала пальцами вдоль позвоночника и без предупреждения ударила хлыстом по лопаткам. Легко, совсем легко, даже кожа не покраснела.

Он напрягся, плечи взбугрились мускулами – веревку, что ли, порвать хочет? Наивная попытка. Но выглядит красиво. Не хватает только пары-тройки изящных шрамов вдоль хребта.

Следующий удар был сильнее. Розовая полоса проступила почти сразу, именно там, где не хватало боди-арта. Вторая – рядом. И третья, четвертая… Он только шипел сквозь зубы, едва слышно. А я развивала силу воли: страшно хотелось коснуться свежих отметин ладонями, губами, почувствовать наливающийся жар, и спуститься ниже, погладить его член, взять в руки…

Успеется. Послушать его стоны и просьбы о пощаде хочется сильнее.

На седьмом ударе он, наконец, выдохнул:

– Извращенка, мать твою. Не кончаешь без своего хлыста?

Чертов хам! От злости я едва не сорвалась и не ударила со всей силы, пришлось остановиться и мысленно досчитать до пяти. Не калечить же такой экземпляр мерзавца парнокопытного. Максимум – несколько шрамов, которые, как известно, украшают мужчину. Лучше бы учили вежливости, но парнокопытные отвратительно поддаются дрессировке.

Через несколько секунд он забеспокоился. Напрягся, прислушиваясь, и чуть повернул голову – хочется обернуться, но надо держать марку, да?

На этот раз я ударила сильно, с оттяжкой, ровно за миг до того, как он все же решился обернуться. И не по спине, а по ягодицам, поперек. Как розгами в школе.

Он дернулся, открыл рот – выругаться, но не успел. Только рвано и быстро дышал между ударами, и с каждым вздрагивал, запрокидывал голову. Это почти как секс, только горячее и дерешь не ты, а тебя, да, козлик? Мне нравится. А тебе и не должно. Вчера ты о моем удовольствии не думал, сегодня я не думаю о твоем. Все честно.

Я не видела его лица, вполне хватало пластики – ярость мешалась с беспомощностью, боль с возбуждением. И ни единой капли раскаяния или осознания.

Не пороли тебя в школе, а зря. Может, научился бы не хамить направо и налево!

Я остановилась после дюжины ударов. Хватит пока.

Неспешно вернулась к столику, села в свое плетеное кресло, бросила хлыст между блюдом с канапе и вазой с фруктами. Налила себе минералки, с удовольствием выпила. Мерзавец все это время сверлил меня ненавидящим взглядом. От его возбуждения не осталось и следа.

Взяв фруктовый ножик, принялась чистить апельсин. Он брызнул на меня соком, сладким и свежим, я облизнулась. Обожаю апельсины! Это тоже почти как секс. Да, как поцелуй. Вот так берешь в рот дольку, сначала сосешь из нее сок, потом надкусываешь, и рот наполняется сладко-кислой влагой. Вкусно! Я даже зажмурилась от удовольствия.

Мерзавец что-то прошипел. Невнятно.

Открыв глаза, я ему улыбнулась. Отрезала еще дольку апельсина, встала с ней в руке.

Он сжал губы, прищурился. Сейчас оскалится и бросится! Если веревку порвет, вон уже кожу на запястьях ободрал в кровь.

Хлыст я тоже взяла. В другую руку. Сделала шаг.

Мерзавец чуть подался назад. Поморщился от боли. Нечего было дергаться, тогда бы не ободрался, и вообще… вообще, мне надоело. Улыбаться и играть надоело. Я зла, как черт. Никто не смеет обращаться со мной, как с дешевой шлюшкой. Ненавижу самовлюбленных козлов, мнящих себя пупами земли! Пусть теперь ему будет больно, как было больно мне!

Апельсиновая долька упала на плиточный пол, и черт с ней. Он ничего больше от меня не получит, кроме хлыста! Ничего! Никогда! Ни капли кофе, ни кусочка суши, и больше не назовет меня «мисс Кофи»!.. Ненавижу тебя, козел!..

Я била его, не считая ударов и не думая ни о чем, кроме: «проси прощения, сволочь!».

Я наслаждалась своей властью и безнаказанностью, его стонами и руганью, его просьбами… просьбами? Плевать! Я тоже просила, он услышал? Нет!..

Ненавижу!

Как он смел трахать ту крашеную сучку у меня на глазах? Как смел насмехаться надо мной? Как он смел быть таким красивым, так петь, так двигаться – и даже не смотреть на меня? Козел! Ненавижу!

Ненавижу…

* * *

Я проснулась, стукнувшись рукой обо что-то твердое, вся в слезах, с бешено колотящимся сердцем, запутавшаяся в одеяле и на самом краю постели. Руки дрожали, во рту было сухо и гадко, а на душе и вовсе погано.

– Дерьмовый сон, – пробурчала я, едва ворочая языком.

И залилась жаром.

Дерьмовый сон помнился слишком отчетливо. Намного отчетливее, чем окончание вчерашней попойки. Лучше б я его забыла! Тогда бы не хотелось провалиться со стыда. Господи, подумать только, я выпорола Джерри…

Я зажмурилась, обхватив горящее лицо ладонями, и попыталась вытрясти подробности сна из памяти.

Но голая спина с волчьей татуировкой и алеющими следами хлыста вытрясаться не желала. Волк нагло скалился, рука по-прежнему чувствовала тяжесть хлыста, а между ног пульсировало и горело… о, черт! Я извращенка. Я хочу выпороть и трахнуть Джерри.

Черт, черт, черт! Как хорошо, что никто не может подсмотреть мои сны, я бы умерла от стыда!..

Срочно в душ. Холодный. Прийти в себя и забыть, забыть!

Если б это было так просто, забыть! Подобности сна все утро то и дело вставали перед глазами. Я краснела, бледнела, заикалась и спотыкалась на ровном месте, хорошо хоть гениям было не до меня, и хорошо, что сумела ни разу не облить никого кофе.

К обеду я немножко успокоилась, подробности эротической фантазии слегка побледнели (или я себя в этом убедила). И меня посетила здравая мысль: надо все же извиниться перед Джерри. Нет, не за сон! За вчерашнюю чуть не случившуюся аварию. Просто чтобы это не стояло между нами и не мешало совместной работе.

На что-то еще, кроме работы, я уже не надеялась. Да и… нет, ни за что! Вдруг он догадается, в каком виде я сегодня его представляла ночью? Позорище!

В общем, за час до обеда я честно пришла извиняться за вчерашнее. На меня посмотрели как на пустое место, равнодушно улыбнулись и велели сделать капучино с корицей. И вообще заниматься делом, а не отвлекать его от работы. Кстати, в одиннадцать часов они привыкли пить апельсиново-грейпфрутовый фреш с капелькой лайма и тремя веточками мяты. Две трети литра. А на обед желают гаспаччо и пасту с мидиями из ресторана сеньора Пьетро. Что, ты еще тут? Быстро за дело, detka!

Люси мне сочувствовала, но помочь ничем не могла. Только качала головой: не обращай на него внимания, а главное, не жди от него. Ничего. На свете полно других парней, не таких гениальных и гораздо более удобных в обращении.

Была бы я умная, послушалась бы сразу и забыла. Но я ж не ищу легких путей, особенно когда чувствую себя виноватой. Картинка летящего в пальму байка и проклятый сон не давали мне покоя, вспоминались в самые неподходящие моменты, например, когда я была готова вылить Джерри на голову очередную чашку капучино. Потому я была примерной девочкой. Обеспечивала гениям порядок в стаде массовки, умудрялась как-то разводить приглашенных на прослушивание звезд, чтобы не столкнулись и не обнаружили, что им всем гении поют одно и то же:

– Ты прекрасен (-на), гениален (-льна), великолепен (-на), незаменим (-а), роль писана под тебя, и мы хотим только тебя, а на других и смотреть ни-ни!

Гении трудились в поте лица, уничтожая литры кофе, килограммы печенек и радуя прекрасным аппетитом сеньора Пьетро. К концу следующей недели массовка была набрана, на основные роли либо нашли хороших профи без звездных болезней, либо дублеров из ансамбля. Селин Дион (по телефону) вежливо пообещала глянуть роль, когда постановка «обретет форму». Ее так же вежливо поблагодарили, сделали пару дежурных комплиментов, обещали позвать как только, так сразу и, отключившись, единогласно решили в спектакль не брать.

– Не люблю, когда звездят, – изрек Джерри и потребовал печеньки с ананасовым джемом и имбирем, непременно маленькие и хрустящие. Крупные и с кокосом ему уже надоели. И шоколадные тоже. И вообще, когда у нас будет Эсмеральдо?!

– Когда кто-то перестанет жрать мои печеньки и займется делом, – возмутился Том, отнял у Джерри пакет и ушел работать в насиженное кресло. Под газетку.

Начинающийся скандальчик, которых с каждым днем становилось все больше, прекратила Люси.

– Эсмеральдо найдется, Фебюс приедет к началу репетиций. А вы, обормоты, совершенно зря выгнали ту девочку с косичками, как ее, Барбару Купер. Из нее выйдет отличная Квазимодочка.

Обормоты дружно возмутились, что они не берут на работу детей, и когда девочка закончит школу, тогда пусть и приходит.

Люси только вздохнула и подмигнула мне. Мол, у тебя есть ее телефон, а эти сами не понимают, чего хотят.

Примерно таким макаром Том плотно уселся мне на шею, потому что помощник режиссера – это нянька, которая вытирает сопли, кормит обедом и поит кофе, составляет расписание, утешает обиженных артистов и решает все насущные проблемы с охраной, уборкой, снабжением и снаряжением, а также бегает за никотиновой жвачкой, свечами от геморроя и бесконечными печеньками. Наверное, к стоматологу Тома тоже поведу я, и буду петь колыбельные, чтобы гений не боялся бормашины.

Фил очень обрадовался уютному устройству Тома на моей шее, официально назначил меня помрежем и пообещал помогать во всем, с чем сама не справлюсь. Кроме, конечно же, кофе-обеда-уборки-артистов-охраны-снабжения и печенек. Несолидно для великого продюсера, и вообще он страшно занятой человек. Зато перевел мне аванс за либретто и назначил неплохое жалованье как помрежу. Я по наводке Люси сняла комнату в семейной гостинице в Санта-Монике, совсем недалеко от моря, и еще осталось достаточно, чтобы купить маленькую подержанную машинку. Или байк. Или пока заначить и наслаждаться новым и прекрасным ощущением собственных, честно заработанных бабок.

А Джерри… Джерри по-прежнему называл меня «мисс Кофи» и не замечал, пока не требовалась очередная порция кофе-суши-пиццы.

Вот как-то так гении и добрались до конца кастинга, а я – до третьей главы своего нового романа. Сюжет уже сложился, и в этом сюжете мистеру Джеральду была назначена роль Злобного Злодея, а Люси – Прелестной Невинной Малютки. И плевать, что в ней шесть футов роста и характер бульдозера. Главное – тонкая и нежная душа.