Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
© Анри Коломон, 2016
ISBN 978-5-4483-4076-5
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
(Из романа «Франсуа и Мальвази»)
Действия романа разворачиваются на фоне общеевропейской войны за Испанское наследство в начале 18-го века по Рождеству Христову. Несмотря на затронутые многие места Европы и даже Магриба, основное повествование происходит в диковатом разбойничем углу острова Сицилия, куда волей случая занесло наших героев
Дама Сердца
Глава XXXV. Альбертик Тарифа
Родился графский сыночек Альберто де Тарифа семнадцать лет тому назад в Испании… Эстремадуре. Но три года тому назад или более, был отправлен недовольным своим чадом отцом, бывшим к тому же очень занятым по военной службе, к тетке Диане на ее виллу в Эриче под Трапани.
Крайне напряженное положение, которое сложилось вокруг Испании вскоре оправдалось войной, внутри ее самой, надолго затянувшейся, и поэтому и в будущем у знатного отпрыска не намечалось никаких существенных перемен, чего не было и за предыдущие года. Единственное, и пожалуй самое главное изменение произошло с ним самим самым естественным образом: с неостановимым течением времени; и как не хотела тетка Диана видеть своего воспитанника все тем же мальчиком, оно неумолимо сделало из него молодого парубка, как будто нисколько не добавив в нем ума, или хоть сколько-нибудь взрослости. Раздавшись несколько более в ширь, чем в рост, он оставался все тем же чудаковатым и бедовым малым, за что и получил в округе свое имя Альбертик – лишь несколько отличное уменьшительное от настоящего, но в своей измененности играющее свою роль.
Его тетка, при которой Альбертик жил – Диана, не смотря на все неприятности, которые он ей доставлял, любила своего родственничка, и души в нем не чаяла, находя в нем черты своей вздорной натуры, отчего баловень судьбы только и сделавший в жизни что хорошо родиться, смотрел на белый свет неунывающими бесстрашными в своей балованности глазами и рос чересчур разбалованным, пестуемый черезчур тетушкиным умом.
Видя в своем воспитаннике такой большой изъян, как балованность, связанная лишь с особенностью его несерьезной натуры, охотно наняла ему в учителя представившегося в один удобный момент испанского бакалавра Ласаро. Неизвестно поумнел ли от этого Альбертик, но известно достоверно, что его подглуповатое имечко за ним осталось.
Это бы не так и заботило старую Диану, если б он постоянно оставался таким же и жил с ней. Однако ж ребенок вырос и с ним выросли проблемы: последняя из них, свалившаяся как град на голову – сватанье с княжной Мальвази. Много она в этом деле на него не ставила, зная что он из себя представляет, но отнеслась к лестному для себя предложению с большим рвением: Альбертик загодя и задолго стал готовиться к поездке.
Прежде всего учителем Ласаро были достаны книги с серенадами и выбраны для разучивания наиболее подходящие по мнению Дианы. К исполнению их под аккомпанемент, уговоренный все же Альбертик только приступал, а ему уже был выбран подходящий конь и пошит справный костюм, как и полагается в аристократической традиции перед чем-нибудь значительным.
Зная что ни ему одному предстояло сражаться за руку прекраснейшей выданницы, тетка Диана прибегла к нехитрому трюку, отправила Альбертика за день до назначенного срока, заблаговременно оповестив об этом дворцового библиотекаря Педро Квадратуру, к которому, но ни в коем случае не на продолжавшееся празднество, это в напутствиях в дорогу и всяческих наставлениях было строжайше указано, следовало Альбертику прямиком обратиться, сразу же по приезду во дворец Сан-Вито.
Итак, этим вечером, по научению тетки, Альбертик пошел вместе с Педро, прихватившим с собой гитару, петь серенады к балкону княжны Мальвази. Но по пути из тихого затемненного коридора, ведущего от библиотеки между собой, они порешили сначало все же заглянуть на кухню. Первым ощутил голод конечно же Альбертик, но Педро не стал тянуть к скорому, давая сначало освоиться в новом месте, восполнив тем самым голод души.
Альбертик боялся предстоящего. Начисто все поперезабывал, того чему учила тетка и решил как можно на более темное время оттянуть самое страшное. Они с Педро долго паслись по кастрюлям и прочим столовым приборам, содержащим различные яства, прямо с праздничного стола, перебиваясь от сладкого на пахучее, пока музыкант видя к чему идет дело не погнал жениха к месту.
Они вышли в левую оранжерею, если смотреть со стороны фасада, и вместо того чтобы зайти за угол, как следовало бы, они вышли на белую дорогу и пошли по ней, свернув затем влево, по плиточному настилу, ведущему в «поля». Так называлась та часть придворцовой парковой территории, огражденной в краях, что была скрыта за густой оградой высоких дерев от центрального ареала пред фасадом, и лежала напротив правой стороны, с некоторым понижением и виделась ровной и газонной с некоторым преобладанием лесной незатронутой дичи, затеняющей ее по краям.
Территория, по которой шли сейчас Педро с инструментом и Альбертик, благоухала сильным запахом стерни, и может быть потому и называлась полями за то, что газоны постоянно приходилось подкашивать. Педро повел его именно этим окружным путем, чтобы дать подопечному набраться больше духу.
Смеркалось, воздух наполнился стрекотанием цикад. По краям так же тянулись ровные подстриженные ряды кустов. Идти им до стороны дворца оставалось недолго, но предстояло еще идти вдоль нее в дальний край, где скрытый за деревьями находился балкон и окна покоев княжны.
Немного не доходя под них, остановив Альбертика у этого прохода акаций, Педро стал натаскивать его к предстоящему.
– Ну что, дружище, ты не робей. Установку знаешь?…Ну и все, чего там. Раньше ее видел?… Нет. Тем более нечего бояться. Что перво-наперво нужно сделать?
– Спеть песню, потом когда она выйдет на балкон…
– Какой ты самонадеянный!
– А-а! значит сначало нужно нарвать цветы.
– Цветы уже приготовлены и букетиками лежат на клумбе. Тебе первое-наперво нужно плюнуть на все и сказать себе: вас женщин у меня было… как бы это так сказать до чего у тебя их было?…Только невздумай в самом деле сказать! А-то засмеют. А это для тебя самое последнее дело. – тяжело посмеиваясь из мясистой широкой груди пошутил сеньор Педро подхриповатым голосом с одышкой-придыханьем, но повеселел от нее только сам один.
Граф Альбертик вообще скис, ему предстояло петь, в то время как кому-то было сильно смешно, и смешок действовал на него уничтожающе. Когда Педро немного просмеялся и почувствовал что делает не то, посерьезнел и поправив на себе гитару предложил идти.
– Погоди же ты!
– Скоро вечер пройдет, она вызовет гвардейцев за то что ты не даешь ей спать. По первому ж ее недовольному слову я, не знаю как ты, смываюсь. На сегодня вообще никаких концертов не положено. Все что я делаю все ради тебя и твоей незабвенной тетушки. Давай, долго еще ждать?!
По прошествии около десятка минут, они все же пошли, да и то лишь потому что подталкиваемый вспомнил, что прежде ему предстоит закидывать балкон цветами. А это хоть как-то, но оживило Альбертика и первое время двигало им. Чтобы совсем заставить жениха обрести свойственный данной обстановке дух, Педро выходя вместе с ним на более-менее свободное место под балконом стал тихо тренькать на струнах гитары, сильнее он сказал не будет, потому что еще много осталось неразъехавшихся гостей.
Альбертик стал набирать в руки аккуратные пучки цветов – букетиков и зашвыривать, другое слово отличное слову закидывать тому не подобралось бы. Делал он это естественно неумело, как и вообще все то, за что принимался. Педро оценил закидывание пахабным и захихикал, дополняя пиликанье гитары.
В зашторенных окнах покоев горел свет, но наружу доносился он слабо, так что, что там внутри понять было невозможно; но перенесемся же именно туда, где за шелком и синим атласом штор, при свете подсвечника у туалетного столика с наставленными на нем баночками и скляночками парфюмерии пред зеркалом сидели Мальвази и ее фрейлина, и давняя подружка Клементина, державшая в руках портрет, на который не могла наглядеться. Нарисовано там было лицо полного молодого человека, несомненно рукой искусного изобразителя. Масляные краски и наружно хорошо выдавали всю пухлость его нарумяненных щек и смешное приветливое лицо.
– Как хорошо тебе, Мальвази, что ты можешь взять его себе в мужья.
Та, бросив смотреться в зеркало повернулась, смеривая надменным и в то же время насмешливым взглядом и не дожидаясь когда Клементина оторвется от портрета снова принялась глядеться в зеркало, выпячивая вперед карминные губки в рабочем просмотре.
– Хорошо говорить когда просто любуешься. Можно глаз не сводить.
…Ему еще семнадцать.
– Но и тебе еще два дня тому назад было столько же! И разница в каких-то пол-года не столь существенна, – сама не желая того произнесла Клементина.
– Ты-то откуда можешь знать о разнице? – отрываясь от кисточки с помадой проговорила Мальвази, с той самой игривой тональностью.
В ответ у Клементины не нашлось что сказать и она со вздохом отвернулась на портрет, который в таком случае был поставлен на столик, обопёртый на ножку. Мальвази продолжала не сводить с нее своего проницательного взгляда.
– Может ты влюбилась в него? – спросила уже ласковей и тише.
– Брось ты, разве может бедная девушка серьезно думать о знатном испанце?
– Альбертике-то?
– О нем мне как-то однажды рассказал сеньор Педро. И еще я видела его на вилле в Эриче.
После этого нечаянного откровения Клементина окончательно смутилась и покраснела.
– Э-э, подружка! Признайся честно ты в него влюбилась!
Разоблаченная в своих потаенных чувствах и вынужденная открываться Клементина прежде поддержала ее смех, затем застеснялась, отвернувшись на портрет Альбертика.
– Представь себе!…Он так хорош нарисованным, что он просто не может не понравиться, болванчик такой, – договорила с приливом «злой» нежности вырвавшимся через неразжавшиеся зубки.
Мальвази умильно посмотрела на свою хорошенькую белокурую служанку, которая всегда ей нравилась, но сейчас вдвойне, не только потому что своим премилым видом и выражением лица особенно, в самый раз подходила к созревавшей не так давно интриге рассчитанной на то, чтобы получить наипрекраснейшую отговорку и на мужскую отходчивость дяди по всем мелким жизненным проблемам.
– Не сомневайся, кисть хоть даже самого наиталантливейшего живописца не может в полной мере передать красоту лица.
– Правда! Вот если бы и мне его увидеть хоть одним глазком! Ты потом дашь мне посмотреть на него из-за штор?
– Даже в оба глаза и с балкона. Ты можешь с ним разговаривать вот как я с тобой, ты не понимаешь?!
– Нет, я так боюсь и это не то.
– Ты не понимаешь! Тебе не придется выходить под обозрение всех Клементиной.
– Хорошо тебе! – перебила она ее в восхищенной зависти, – Ты можешь выходить. Выбирать.
– Это тебе хорошо! Ты влюбилась и все, а мне навязывают…
– А-ах, Мальвази, милая ты так же несчастна, еще более несчастна чем я!
– Да, потому что ты не стеснена самим положением и тебе я могу помочь. Только слушай меня внимательно, я для тебя приготовила сюрприз, а ты пропустила все что я сказала мимо ушей. И не бойся. Ты как огня боишься маркиза, но разве можно бояться и сомневаться сейчас, когда он стоит под балконом?!
– Он там! Альбертик! – метнулась Клементина со стула в растерянности останавливаясь и глядя на Мальвази осоловевшими от возбуждения глазами, искрящимися радостью. – Значит это он бросал букетики о стекло и пиликал на гитаре?
– Ну на гитаре играет скорее всего Педро.
– Я выйду на балкон, будь что будет!
– Постой же! Ты совсем не хочешь меня выслушать.
– Хочу! – с настырным притоптыванием возразила Клементина.
– Я подумала, мы с тобой должны поменяться ролями. Ты как я выйдешь на балкон в моем платке и охмуришь своего Альбертика – со смешливостью проговорила княжна, сама в свою очередь вставая, – Пошли переодеваться я тебя заплету.
Клементина в сдержанном порыве благодарности обняла Мальвази и поцеловала в щеку.
Вместе они обе прошли из залы, глядящей окнами и полустеклянной балконной дверью вовне, в небольшую костюмерную комнатку, обитую изнутри коричневатым драпом, потому как стены ее являлись ни чем иным, как деревянными щитами из лакированного черного дерева, подогнанными друг к другу и составлявшими указанную комнатку в большой. Располагалась она в апартаментах княжны в следствии вышеобозначенной особенности непроизвольно, и не была «привязана» по расположению к стене соседней комнаты и чего-либо еще. Комнатка располагалась в какой-то степени обособленно и прикрывала собой свободный проход из залы к спальне.
Туда и прошли две девушки, для переодевания, последняя из них Клементина, закрывая дверь украдкой взглянула на балконную дверь со стеклом. Останемся же пока пред прикрытыми дверьми, за которыми совершался обряд переодевания, а проникнем туда лишь когда взметнувшиеся подола снова опустились вниз и Мальвази на скорую руку причесывала сидящую на мягком резном стуле Клементину, перед зеркалом трельяжа. Холм на ее голове был наспех накручен и при взгляде в зеркало смотрелся очень даже хорошо. Прическу дополнила бриллиантовая брошка в золотых жилках, снятая Мальвази со своей прически.
– У тебя волосы светлые, обязательно покройся, вот хотя бы даже этой накидкой.
Говоря это она шагнув к трельяжу в одном разе схватила с него шерстяную шаль и посмотрелась в зеркало, пригнув на себя двигающуюся панель с узкой зеркальной полосой, чтобы от отображения на нем увидеть свою утонченную элегантную головку взглядом со стороны. Без снятого украшения она не пострадала. Можно было долго не задерживаться, но несколько привычных прихорашивающих движений ручкой и вот уже Мальвази сама не заметила как застряла, проторчав у зеркала до тех пор пока Клементина сзади не вырвала у нее из руки легкую шерстяную шаль, за которой она устремилась прежде спеша. И только тогда Мальвази оторвалась, в спешке выпорхнув из комнатки вслед за Клементиной, стараясь догнать и перестрять.
– Подожди же ты! Я сейчас оставлю тебя одну… На всю ночь!…Смотри это твоя единственная свободная ночь. Так что дерзай, милая, я пошла.
– Но подожди, а как же?
– Что как же?
– Там еще Педро с ним?
– Глупенькая, я все уже Педро подговорила. Понимать надо! Ты совсем уже голову потеряла, того и гляди спрыгнешь ему в руки с балкона.
– Не спрыгну! – огрызнулась напыщенно сбившись на смешок.
По-видимому она еще что-то хотела добавить, как головы обеих девушек невольно повернулись к окну. Произошло нечто неожиданное – Альбертик запел.
– О-о-о! – глухо протянула собравшаяся уходить, которую непроизвольно повлекло к выходу: единственной двери из всего замкнутого комплекса, который заканчивался следовавшей за залой маленькой передней, оформленной под обыкновенный французский будуар. Из него та самая дверь вела прямо в два длинных коридора, расходящихся под прямым углом и называющихся так же одним словом галерея. Галерея скульптур, застекленных ниш со стоящими при мечах и щитах пустых рыцарских доспехах, рядами картин, изящных мраморно-бронзовых столиков, узких и вытянутых вверх для показа еще более изящных вещиц, гобеленов на стенах и длинной буровато-красной ковровой дорожкой уходящей по полу в самые разные стороны. В описании внутренностей галереи никоим образом нельзя упускать из виду то, что на ночь она оставалась освещенной тем невзрачным спокойным ночным светом, который всегда благостно воспринимается по выходу их темноты… и еще нельзя бы было не упомянуть для объяснений дальнейшего поведения вышедшей, что рядом с дверьми стоял непроницаемый железный рыцарь в доспехах цвета сажи. Мальвази выходя быстро закрыла дверь на ключ с наружной стороны и резко повернувшись к горе ратного железа спиной, скорее удалялась от него в удобном малиновом платье фрейлины, в котором шаги были легки, словно то были не шаги, а порхание агнеца Божьего в прелестном девичьем образе, живо и радостно спешащего дарить добро.
…Однако совсем оставленный без внимания и даже почувствовавший себя обделенным нежной теплотой этого ангела железный истукан повернул в сторону удаляющейся фигурки голову-шлем. Забрало поднялось, показав внутри человеческую голову средних лет, с выражением веселого недовольства в глазах.
– Сверистелка! – проговорил стражник себе под нос, так как простаивая на часах долгое ночное время заимел обыкновение говорить сам с собой, но первое высказывание о Клементине продолжилось думой о ней же. С каких это пор она перестала обращать на меня внимание? И глубоко вздохнул.
Теперь же чтобы вернуть нашему повествованию дополнительную упорядоченность и охватить все стороны завязывающихся событий, которым в одном месте предстоит очень сильно разгореться, а в другом…, а вот что в другом, нам предстоит узнать, перенесясь из галереи, в которой ничего не было слышно, из апартаментов, где арии сольного Альбертика с прерывающимся аккомпаниментом находили в душе бедной девушки смятение и полный переполох; и даже из под балкона; перенесемся так же чуть назад по времени, когда исполнитель сего не решался расточать наружу свое песенное дарование, но когда шестерка коней с шестью ездоками весьма благополучно добралась до зарослей паркового леса, стоящего за решетчатой дворцовой оградой, огибавшей «поля» самого угла Сан-Вито и аж за старинные развалины.
Спешившись первым, Франсуа д’Обюссон торопясь предоставил друзьям искать место поудобнее и укромнее без него, или лучше не искать пока ничего, а дождаться его здесь, когда он вернется с разведки. Фернандо на всякий случай был послан с ним, но у ограды оставлен схоронившимся в кустах, а сам Франсуа преодолев преграду стал пробираться дальше, теперь уже в окультуренных зарослях и к тому моменту, от которого мы сделали небольшое отступление назад, на голос осторожно подобрался к самому месту, раздвигая руками ветви кустистых акаций, взглянул на…
То что он там увидел представилось и ему, не только, даже Педро, очень презабавным. Пухленький Альбертик отчего-то с выпяченным задом самоотверженно пел песню, задрав голову к верху, ничего не видя и не слыша, вокруг кроме себя и своих вскриков, которые сбивали всю музыку, наводимую музыкантом, колотимым и колыхаемым внутренним, еле сдерживаемым смехом, в какие-то мгновения с треском прорывавшимся наружу через супротивно сжавшееся нутро, с последними остатками держащихся трезвых сил.
Франсуа д’Обюссон взглянул еще на темные окна несомненно ее покоев и подумав проговорил самому себе вслух:
– Э! Тут мне ее не найти, раз уж женишок внизу успеха не имеет.
И задвинув ветви скрывавшей его зелени обратно, шевалье заспешил назад; он и так потерял много времени. А позади, как только смолкли последние горланные звуки песни, сразу же затянулась вторая, с возросшим мастерством поднаторевшего исполнителя, уже более похожая на серенаду; и Педро удавалось ловчее подавать созвучные аккорды. Но смех все так же продолжал пронимать и разбирать волю к добротному завершению хотя бы своей роли. Его же участие пока, впоследствии можно было свести Альбертиком к тому, что он только мешал и расхолаживал дерзновения, что потом ему могло дорого обойтись по службе и со всех сторон. Это несколько насторожило библиотекаря и придало силы успокоиться хоть на некоторое время и все больше постараться подыгрывать в тон напеванию. Стоя подальше от глаз под балконом, Педро больше ничего другого и не оставалось делать, как стараться толстоватыми и тугими пальцами по струнам.
Меж тем Альбертик покончил и со второй по счету и порядку серенадой. В короткий промежуток глубоко глотнул побольше воздуха, вспоминая на ходу, что там должно было идти по программе третьим. И чуть он только затянул с нарастающим успехом третье, вызвав злобный рык неуспевшего с аккомпаниментом Педро, как на балкон вышла… о, это мог видеть только Альбертик, как раз собиравшийся туда закинуть последний букетик цветов… невыдержавшая Клементина, но не Клементина, и даже без разницы что княжна, но дама и девушка!…А этого-то он в своей жизни боялся пуще всего. Не помня себя и даже не понимая что делается, голова Альбертика продолжала петь, а рука занесенная для размаха назад, все же проделала бросок, соответствовавший душевному состоянию… Описав дугу букетик упал прямиком в Педро, вздрогнувшего от полной неожиданности, но почувствовавший сразу, что не спроста ему досталось, что что-то случилось? Догадавшись что в него не со злости запустили букетиком, а с радости, сначала он не мог поверить в сложившуюся ситуацию, но только почувствовать по срывающемуся голосу Альбертика, что и на эдакие-то брачные трели призывного периода могли ответить не подсылом разъяренной дуэньи, обрушившей бы снизу ушаты брани, после чего Альбертика хватило бы на ответные плевки и расхолодило бы до неузнаваемости… Но как раз наоборот, брачующийся просиял и засветился, как будто в ответном выражении переполнявших его чувств, от которых вначале голова чуть кругом не пошла. Женишок даже издал придурочный вскрик, невольно потягиваясь рукой вверх, но не дотягиваясь. Значит и пальчики с балкона послали на глазах преображавшемуся Альбертику трепещущий знак.
Сия догадка вовсе удивила сбитого с толку Педро, однако же с самого начала понимавшего что за всем этим кроется что-то неладное, и имевшего на то несколько догадок, а значит ни одной. В любом случае ему следовало унять свое любопытство, оставаясь под балконом и ни в коем случае не показываться оттуда, а то чего доброго неладное в самом деле еще выльется ушатом настоящей грязи. Ему оставалось смотреть что будет дальше и наблюдая за многочисленными ужимками Альбертика, и всей несуразностью его поведения пытаться не испортить сценки колотившем его уже, весь вечер смехом.
– Давай комплименты, – подсказал Педро наитишайшим шопотком, чуть не взрываясь после этого приступом хохота.
Опомнившийся Альбертик выпалил молчаливо стоявшей на верху Клементине несколько старомодных испанских комплиментов с доннами и прочей пасторалью, а затем тем же теткиным манером наинежайше попросил разрешения соблаговолить впустить его на балкон.
Педро прогнуло в корчах, слишком неестественно отскакивали от зубов зазубренные тирады, что рассмешили и донну. Клементина отвесила вниз последнюю улыбку и с молчаливой снисходительностью соблаговолила. Глаза ее повели очаровательно Альбертика к себе и знаком и взглядом; и тот не зная что делать, теряясь от восторга забегал-засуетился, не зная что делать с полученным дозволением и как побыстрее им воспользоваться? Сеньор Педро, который не подумал о возможности этой части трали-вали, был немного обескуражен и отрезвлен, тогда как именно сейчас на расторопного Альбертика, во всем своем петушином облачении по-молодецки полезшего по выступам и расщелинам камней, и можно было смеяться больше всего, тем более что до выступов подбалконного барельефа он недокорабкался, заместо этого, как и следовало ожидать от этой глупейшей затеи, сорвался вниз.
Странно, что Альбертик имел успех, там где ему казалось ничего не светило, но догадка с припоминанием о том, о чём говорилось как обухом по голове осенила Педро, свалившегося в истошном хохоте, сначало назад и потом вообще навзничь, теперь уже не удерживаясь и издавая выхлопные звуки, выливающиеся в звонкий заливистый смех.
Наоборот, поднявшийся с ног Альбертик, волоча по земле за собой съехавшую с пояса шпагу, проходя возле валявшегося хохотуна, пнул его как собаку.
С лестницей разобрались быстро, Альбертик побежал… Поставили ее стоймя на ноги и отпустили на опору к балконным перилам. Клементине едва ли удалось отскочить от них, как рога лестницы с гвалтом ударились в том месте. Альбертик, невзирая на высоту которую, он боялся не меньше чем женского полу, полез ввысь. Природа брала в нем свое и отдавала одной из своих служительниц Клементине. Та же просто не могла не радоваться ползущему к ней дару и все ее женское обаяние готово было и устремлялось навстречу смешному и желанному толстячку, и вся нежность и щедроты души хорошенькой девушки готовы были выразиться во встречном поцелуе и излиться благостной теплотой ее сердца, как уже долезший провалился ногой, и уста которые должны были сомкнуться, удалились вместе с подавшейся назад большущей головой Альбертика.
Выбравшись, тот вместо того чтобы присмотреться к потянувшейся поцеловать его девушке, спугивая ее томность представился:
– Я граф Альберто Тарифа!
И хватко уцепившись за перилу обеими руками с дрожью от непрошедшего испуга перебрался-перевалился на балконный пол, выростая перед ней во весь свой короткий рост, едва ли превышающий ее, остановился в нерешительности, ожидая теперь уже что-нибудь от нее. Но чисто внутренне, не внешне, смущенная Клементина ничего не отвечала, отмеривая волнующие внимание взгляды.
– О! Я в первый раз вас увидел и полюбил. На всю жизнь! – как ни фальшиво прозвучал дифирамб Альбертика, но он все же нарушил неловкое молчание для Клементины, немного смутившейся высказанных заранее чувств и рассмешившейся от высокопарных речей, каковые они в сущности из себя и представляли, давая лишь почувствовать теткино торопление. /внизу уже ползали на корачках/…Однако Альбертик действительно влюблялся самым что ни на есть естественным образом в хорошенькое девичье создание, с хрупким обворожительным личиком, мягким подбородочком, губками носиком, крупными глазками и приоткрытым на бок ушком с большой плашковой серьгой, очень премило выглядывающей из-под свешивающихся расплетенных кос… которые можно было подёргать и что ещё нужно более? И вообще ее платье, в котором она выглядела мило, восхитительно-очаровательно покоряли молодца и от удовольствия он вздохнул невыдержанно звучно.
Клементина не нашла ничего другого, как привести Альбертика в себя, как подать ему руку для поцелуя, на что тот всей душой откликнулся исцеловав, но по большей части измазав ее руку в своих, прижимая ее к щеке.
Клементина оживилась, она нашла ту струнку, которой следовало играть, чтобы водить Альбертиком, и взяв его за руку повела с балкона.
На сем для Альбертика учения тетки кончались, дальше ему предстояло действовать по собственному разумению и может быть даже целоваться!? Подумав об этом он испугался и по привычке к частенько рукоприкладствовавшей тетке, стал даже упираться в присущей ему манере заправского вредины с одинаковой непробиваемостью сносящего как ругань так и саму трепку. Но здесь на него только взглянули и ему показалось совестным противиться ей. Тем более что его подводили к столику с фруктами. Уселся за него он уже сам, это он любил. Благодушие с каким он раскинул свои пухлые руки над угощением, привели Клементину в бурный восторг. С порывом новых сил и энергии она уселась возле него на стул и приняла собственноручно кормить его черешней, поднося не по одной а сразу по несколько черешенок на черенках в свиной Альбертиков рот, привыкший к прожорству, и к тому же как он всегда делал дома, то также сплевывал на пол непотребные косточки. Ему про то, как быть с этим ничего не говорили и он поступал по своему разумению в известных ему обыкновениях. Привыкший жрать горстями, ему не хватало и тех нескольких ягодок, что потешаясь совала ему девица, вместе с ее рукой в раскрытую широкую пасть подносила черешню и его рука, соприкасаясь… Язык привыкший к оскоминам мог чувствовать лишь значительное количество, его неуемная потребность могла насытиться только так. И вскоре в вазе к великому и крайне эмоциональному удивлению Клементины от черешни и след простыл. А добродушный несуразный вид большого ребенка, показывал собою, что он бы не прочь был еще что-нибудь отхватить повкуснее.
Пока она ему выбирала, Альбертик с головой окунулся в привычную дурость: выбрал и подал ей желтый плод лимона, подарок отнюдь не являлся медвежьим: на столике стоял чудесный заварной напиток с востока, который очень хорошо пился с соком лимона. Он был еще теплый горячий, нагретый от тепла каминного огонька, единственно который и освещал внутренность залы, тем призрачно огненным светом, что мерцающе окрашивал и придавал подпадавшим на него наружностям особый ночной колорит.
Этим же напитком она хотела напоить того же Альбертика и потому принялась стараться впить свои коготочки в твердую кожицу желтого плода. Альбертик видя что с его подарком мучаются решил помочь, он с живостью стал вытягивать собственную шпагу из ножен!…Никогда бы не подумал что они там так туго сидят. Первый раз в жизни ему доверили шпагу и он нашёл ей применение успешно! И длины руки не хватило, чтобы освободить весь клинок до конца, пришлось прибегать к помощи второй руки и вытягивать ножны. Клементина, которая было успела испугаться необузданного порыва молодца, со вскриком выронила лимон на пол, но за то время, что он мучился, успела так же двадцать раз понять чего он хочет? И в первый же представившийся момент, лимон лежал перед Альбертиком на блюдечке и был порублен им на две части, расколотив при этом и само блюдечко на мелкие фарфоровые кусочки, которых бояться было нечего. Клементина протянула свою легкую белую ручку за половинкой предварительно вознаградив удальство молодца обворожительной улыбкой. Она выжимала Альбертику лимонный сок, а Альбертик желая ее еще чем-нибудь удивить схватил вторую дольку и отправил в рот.
– Ой! Что ты делаешь! С кожурой! – передернуло Клементину, невыдержавшую самого представления.
Но Альбертик выдерживал не кривясь, жвалы его казалось с одинаковым постоянством привыкли поглощать все и толстая кожица перемалывалась со скрежетом, подобно тому как под ножом мясорубки туго и вязко идут мерзлые жилистые куски мяса.
Но слишком большой оказалась долька даже по его рту, или очень уж не хотелось ему продолжать прожевывать вставшую колом кожуру. Рот оказался основательно забитым и движение челюстей все более вязло и замедлялось. Наконец, прожевав остановился и заглох. Вместо этого глаза Альбертика тоже остановились и вылупились, наливаясь кровью. Он все еще крепился и силился держать тон, восхищая этим Клементину до звонкого насмешничества и сострадания.
– Выплюнь! – опомнилась она, поднося к его рту вытянутую ладонь, но куда там! Горло Альбертика обильно залившегося соком лимона схватило в такой спазме и так при этом скриворотило физиономию, что никакая рука, а только пол мог сдержать все то, что сбивая руку Клементины в спазменном наклоне выплевывал и выхаркивал страдалец любви. Выше его жалели и приголубливали гладя и теребя светло-шатеновые вихры. Дали скорее запить.
Выдув все и как видно отойдя, Альбертик единозвучно просмеялся, издав из гортани долгий прыскающий смешок и охотно потянулся как ни в чем не бывало за персиком, но не рукой, а ртом, откусывать. Так ему был скормлен весь персик. Перешел на виноград.
– Кидай, я их буду ловить! – воскликнул он от удовольствия, отсаживаясь на своем стуле в противоположный край столика.
– Лови! – кинула она, стараясь как можно точнее. Взметнувшись в броске надрессировавшийся Альбертик ловко ухватил ягоду ртом на лету и счавкал..
Клементина стала поочередно отрывать виноградины от кисти и кидать на ловлю Альбертику, особенно потешалась над неудачами. И через пару минут разыгрались уже так, что стула Альбертику показалось мало, к тому же он с него слетел, принявшись после ловить стоя. И здесь он допрыгался до того, что подпрыгнув за очередной виноградиной пролетевшей выше, опустился уже потеряв равновесие и упав на спину, больно ударившись так же и дурной головой об каменный пол, не покрытый даже ковром. Клементина бросилась к нему гладить и прижимать зашибленную головушку.
– Это ты нарочно, – плакался Альбертик, вдруг сильно ее ущипнув, и пока она вскрикивала, вырвался из рук дальше, устремясь от нее бегом.
– Ах, скотина! – бросилась за ним Клементина с нежной злостью стараясь догнать и отомстить негоднику.
Но юбки! Как много это дало Альбертику преимуществ, и как ловко ему удавалось уворачиваться от нее бегая вокруг столика и довертуозничался до того, что наскочил своей неповоротливой фигурой сначало на стул. А через него и на столик. Который он свернул и упал на него поверх. Ему дали легкую затрещину.
Продолжая лежать возле присевшей возле него Клементины ничком, Альбертик настороженно поглядев на колени девушки отчетливо вырисовывающиеся на гладко-глянцевой материи платья проговорил голосом потише:
– Во, покажи мне свои сиськи?
– Ты что, Альбертик, это же нехорошо! – возразила она с серьезностью, которую особенно выдают надувшиеся губки, косо заводя половину лица за край спущенных волос.
– Ну тогда давай в колесо играть! – оживился Альбертик привставая с полу, – Я его с собой прихватил! Знаешь интересно! Нужно стараться не пропустить! Мы с теткой все время в него играли!
Но вернемся же к другой паре действующих лиц, оставленных нами в угоду первой, занявшейся сейчас по настоянию Альбертика перекаткой колеса, представлявшего собой ни что иное, как цельную шайбу, друг к другу.
