ОглавлениеНазадВпередНастройки
Добавить цитату

5. Повседневная жизнь еврейских местечек

Евреи Восточной Европы, оказавшись в Российской империи, несли с собой весь набор элементов национальной жизни. Одним из таких элементов, отличавших евреев Речи Посполитой еще с XV века, был особый образ существования в поселениях, называвшихся местечками. Собственно, само слово пришло в русский язык из польского, в котором «място» означало город, а «мястечко» – городок, на идише называвшийся «штетл».

В результате разделов польского государства обитатели местечек попадали под власть разных государей, в окружение других культур, в соприкосновении с которыми традиции могли постепенно ослабевать и трансформироваться, адаптируясь к образу жизни местного населения. Так случилось во многом с теми польскими евреями, которые перешли во владение Пруссии и Австрии. Но в Российской империи на территории черты оседлости самобытность еврейской жизни в основном сохранялась, и местечко стало одним из ее ярких символов.

Образ еврейского местечка всегда устойчиво ассоциировался с замкнутостью, патриархальным укладом и бедностью. Это вовсе не отменяет любви и ностальгического чувства, связанного с миром штетла в сознании современных евреев, теперь уже далеких потомков обитателей местечек. Но тем не менее эти три «родовых признака» еврейских поселений эпохи Черты отрицать невозможно, и у них были свои, вполне конкретные причины.

Замкнутость была вызвана, с одной стороны, целенаправленной политикой российской власти по изоляции еврейского мира – в первую очередь по религиозным соображениям. С другой стороны, сама еврейская община стремилась отделиться от окружающего нееврейского мира с его чуждой (как правило, враждебной) религией, с многочисленными соблазнами, способными увести еврейскую молодежь от последовательного соблюдения вековых традиций. Вряд ли стоит спорить по поводу того, какой из этих двух факторов играл решающую роль, тем более что традиционные евреи стремились к обособленности и в тех странах, где правительства не пытались загнать их в некое подобие резерваций, очерченных географическими рамками. Но нельзя отрицать тот факт, что в Российской империи власть вела целенаправленную изоляционистскую политику и «открывала ворота» всегда точечно, внимательно следя за тем, чтобы вышедшие за пределы патриархальных традиций евреи не оказывали влияния на коренное население, а наоборот, менялись сами, перенимая религию, язык и культурные ценности титульной нации.

Причины бедности подавляющего большинства обитателей местечек уже были описаны в этой книге: это и ограничения на земледельческий труд, и стесненные условия для занятия многими видами деятельности, в результате чего значительная часть населения Черты была обречена на безработицу, постоянную нужду и голод. В поселке, где проживают всего несколько сотен жителей, ищут работу десятки портных, десятки сапожников, десятки парикмахеров. Вряд ли они смогут обеспечить себя клиентурой и заказами, вряд ли они смогут содержать в достатке свои многодетные семьи. А на территории Западного края таких штетлов были разбросаны сотни.

Попробуем заглянуть в этот мир.

Широкая украинская степь, посреди которой в беспорядке разбросана кучка убогих домишек. В большинстве из них – глиняный пол; подслеповатые окошки почти не пропускают света, зато соломенная крыша пропускает обильные дожди. Голда Меир, будущий премьер-министр Израиля, родившаяся на Украине, в бедной семье плотника, где большинство детей умерли в младенчестве, вспоминала такие местечки: «…с нищими, несчастными, маленькими общинами, где евреи еле-еле перебивались, поддерживая себя надеждами на то, что когда-нибудь станет лучше, и веруя, что в их нищете есть какой-то смысл».

Вот что говорил о местечке, где проживало несколько тысяч жителей, еврейский писатель Шлойме Этингер: «Узкая главная улица, дальше небольшая площадь, грязь… Это мир еврейской нужды и верности традициям».

«Если у вас есть восемь человек детей, – продолжает Этингер, – и Господь Бог благословил вас таким состоянием, что вы можете тратить ежедневно на продовольствие 14,5 копеек (7 – на хлеб, 3 – на селёдку, 3 – на крупу и картофель и 1,5 копейки на лук, соль, перец и пр.), то это значит, что вы не только не голодаете, но и “дай Бог в будущем не хуже”… Если вы можете расходовать только 9 копеек, то это значит “живём кое-как, перебиваемся”. А если у вас нет почти ничего, и вы проголодали с понедельника до четверга, и у вас нет денег на покупку муки для халы, двух фунтов рубца или рыбы для субботней трапезы, а заложить решительно нечего, и занять негде – то это, пожалуй, можно назвать настоящей голодовкой».

Замечательный поэт Михаил Светлов (Шейнкман) вспоминал: «Мой отец был торговцем. Он покупал в селе мешок груш, а на базаре продавал их поштучно, вот с этого мы и жили».

«Ну что же статистика? Может ли она сказать, каково число пустых желудков, пустых зубов? Каково число людей, чьи глаза вылезают из орбит при виде куска хлеба? Каково число людей, умиравших от голода и оттого обратившихся к жульничеству и конокрадству? – так описывал крайнюю степень нужды жителей местечек писатель Ицхок Лейбуш Перец. – Еврею надо продолжать свое дело, надо жить, молиться и надеяться, говорил мой отец. Он молился и надеялся. Он с утра до вечера латал и шил овчинные тулупы; работа была трудная, а заработок – скудный. Частенько в доме не было денег на покупку одежды и обуви, даже дров. И когда ударяли морозы, мы запирали в доме все комнаты, кроме одной, где и теснились все вместе, чтобы было теплее».

Нищета, постоянное недоедание, болезни – все эти спутники местечковой жизни отмечены в воспоминаниях очень многих выходцев из Черты.

Часть семей все же вырывалась из нужды и в той или иной степени преуспевала. В отсутствие возможности заниматься земледелием и другим производительным трудом местечковые евреи занимались куплей-продажей или мелкими ремеслами. В торгово-посредническую деятельность было вовлечено до 40 % жителей местечек, по сути устанавливавших экономические связи между городом и деревней. Эта деятельность по-разному воспринималась в среде еврейского и коренного населения. Если сами жители местечек считали торговую деятельность весьма уважаемой и даже традиционной для своего круга, то окружающее население, наоборот, относилось к «торгашеству» негативно. Контактируя по большей части именно с евреями-торговцами, жители русских и украинских городов и деревень видели в евреях не производителей материальных благ, а лишь посредников, готовых на все ради наживы. Это подпитывало бытовой антисемитизм.

В неменьшей степени на формирование отрицательного образа местечкового еврея в глазах обывателя влиял еще один источник существования штетла. С давних пор, тех самых, когда польская знать начала встраивать еврейское население в систему экономических отношений Речи Посполитой, жители местечек пользовались правом на винокурение и обрели в этом занятии большой опыт. На территории Российской империи подобного «заказа» со стороны дворянства и властей евреи не получали, зато спрос на такого рода продукцию со стороны простого народа был чрезвычайно высок. Складывалась парадоксальная ситуация: торговая активность обитателей местечек злила православных, с удовольствием употреблявших произведенное евреями питье, а власть и аристократия, напротив, поощряли торговлю, в то же время обвиняя иноверцев в спаивании коренного населения и, как следствие, в разорении местного крестьянства, в обнищании деревень.

Гораздо меньше нареканий со стороны как «верхов», так и «низов» общества, вызывали местечковые евреи-ремесленники. Местное население с удовольствием пользовалось результатами их труда, как правило квалифицированного, а государство даже пробовало решать с их помощью некоторые хозяйственные проблемы, причем в масштабах куда более крупных, нежели местечковые. Например, в целом ряде эпизодов российской истории евреи-ремесленники получали право на выход из Черты и переселение в большие города. Конечно, такими льготами пользовались и дипломированные врачи, и адвокаты, но в данном случае мы говорим именно о жителях местечек и их традиционных занятиях. А было таких, как считается, не менее трети населения.

Местом встречи еврейских ремесленников и торговцев с нееврейским населением окружающих деревень была рыночная площадь штетла – один из неотъемлемых элементов устройства еврейского местечка. Социально-культурное и общественное значение этого места выходило далеко за рамки собственно торговли. Здесь обменивались информацией и новостями, здесь заключались сделки не только торговые, но и по разного рода «гражданским» вопросам. На площади выступали заезжие актеры и местные музыканты-клейзмеры.

Увы, но здесь же зачастую происходили и конфликты, в том числе с местным населением и крестьянами. Не раз именно на рыночной площади местечка начинались события, приводившие к погромам, перекидывавшимся затем на еврейские жилые улицы и синагогу.

Ежедневная жизнь местечка протекала однообразно, в строго регламентированных границах, охраняемых и кагалом, и общественным мнением. Но в дни праздников облик штетла преображался. Относилось это и к многочисленным религиозным праздникам, входящим в систему годичного цикла жизни религиозной общины, и к праздникам общинно-семейным, главным среди которых всегда была свадьба. Отношение к ней в еврейской общине всегда было особенным и даже – возьмем на себя смелость это утверждать – отличным от культур других народов.

Свадьба в местечке была не личным делом конкретных семей, а важнейшим эпизодом общинной жизни, сформированным и фундаментальными религиозными заповедями, и выработанными на протяжении веков традициями. Свадьбу готовили с величайшей скрупулезностью. Регламент охватывал все стадии процесса: от строгих ограничений при знакомстве молодоженов и тщательного выяснения соответствия их семей по статусу и положению до детального регулирования элементов самой праздничной церемонии.

Может быть, потому и проходили свадебные церемонии так шумно, потому и вызывали неподдельную радость и безудержное веселье жителей местечка отправляющиеся под хупу молодожены, что повседневная жизнь штетла была нелегка.

Еврейская свадьба была не только шумным праздником, нарушавшим размеренную жизнь патриархального местечка. Религиозная традиция, на которой был построен быт жителей Черты, уделяла особое внимание гармоничности и преемственности этапов жизненного цикла, и отправной точкой его считалась именно свадьба – создание семьи. Тщательно продуманные процедуры и регламент всех эпизодов, разработка и подписание брачного договора (ктубы), носившего в еврейской общине обязательный характер и гарантировавшего интересы женщины – все это служило одной цели: обеспечить крепость, целостность семьи. Ее создание рассматривалось буквально как акт творения, следствием которого было рождение детей, а по сути – продолжение еврейского народа.

Внимание к детям, к воспитанию многочисленных сыновей и дочерей пользовалось в культуре патриархальных местечек столь же высоким вниманием. Безусловно, мы вряд ли найдем на земле народ, который не считал бы детей главной ценностью. Но у евреев эта ценность была особой, действительно определявшей облик, повседневную жизнь и конечную цель существования семьи. Не случайно именно удар по детям, предпринятый правительством Николая I в рамках кампании набора кантонистов, воспринимался в еврейских местечках самым страшным проявлением царского гнета за все годы существования Черты.

Традиционная многодетность была, конечно, одним из факторов, обусловливавших бедность семей, живших в тесных, скученных поселениях. Но у жителей местечек, судя по всему, даже в мыслях не было поступиться этой высшей ценностью ради улучшения материального положения.

Но детей мало было родить и накормить – согласно традиции их нужно было с малолетства готовить к предстоящей жизни. При воспитании детей особое внимание уделяли их образованию. Вне зависимости от достатка семьи (а точнее, от его отсутствия), от профессии и культурного уровня родителей, ни один ребенок, родившийся в местечке, не мог остаться без обучения. В соответствии с тысячелетними традициями обязательства семьи в первую очередь касались планомерного обучения мальчиков. Основной формой их раннего обучения в местечках был хедер – еврейская начальная школа.

Абрам Паперна, писатель и педагог, родившийся в маленьком местечке Минской губернии в 1840 году, записал в своих воспоминаниях: «Когда мне исполнилось четыре года, стали поговаривать об отдаче меня в хедер. Я очень обрадовался. Что тянуло туда мое сердце – ореол ли ученых, благоговение ли к книге (к книге относились не только как к предмету полезному, но и как к предмету дорогому: если книга нечаянно падала на пол, ее бросались поднимать и целовали, как бы прося извинения за небрежность)… Я стал проситься в хедер, и просьба моя была охотно исполнена… Окутанного в талес, мать понесла меня на руках в хедер, где я был любезно встречен учителем (меламедом), который, погладив меня по головке, посадил за стол и тут же приступил не то к занятиям, не то к проверке моих способностей. Он показал мне в молитвеннике первую букву алфавита – алеф, обращая мое внимание на ее отличительные признаки. Потом предложил мне самому отыскать ее на других страницах среди других букв. И когда мне это удалось, меня осыпали поцелуями, а сверху на стол посыпались конфеты и монеты, причем меня уверяли, что это ангелы… бросают мне дары, и что эти дары будут постоянно сыпаться на меня, если я буду послушен и прилежен».

А вот как вспоминал школу Шолом-Алейхем: «Маленькая, покосившаяся крестьянская хатка на курьих ножках, крытая соломой, а иногда и вовсе без крыши, как без шапки. Одно оконце, в лучшем случае два. Выбитое стекло заклеено бумагой или заткнуто подушкой. Пол обмазан глиной, а под праздник и накануне субботы посыпан песком. Бóльшую часть комнаты занимает печь с лежанкой. На лежанке спит учитель, на печи – его дети. У стены стоит кровать жены учителя. Там, на кровати, на белой простынке лежит тоненький лист раскатанного теста, выделанные коржики или баранки (если жена учителя печет их на продажу), иногда ребенок (если он опасно болен)… Длинный стол посреди хаты с двумя длинными скамьями – это и есть собственно хедер, «школа», где учитель занимается со своими учениками. Здесь все кричат – и учитель, и его ученики. Дети учителя, играющие на печи, – тоже кричат. Жена учителя, которая кричит на своих детей, чтобы они не кричали… Так выглядел воронковский хедер. Немногим лучше выглядел хедер в большом городе Переяславе».

Смешанные чувства возникают при чтении подобных воспоминаний. Но за внешней неустроенностью, неаккуратностью и вовсе не академическим характером такого рода образования следует видеть не только местечковый колорит. С одной стороны, все в хедерах было построено на ознакомлении детей с основами религиозного образа жизни и на подготовке к нему. С другой, там формировались образовательные навыки, развивались способности, закладывались основы невероятных учебных успехов этих мальчиков – стоило им преодолеть определенную черту (во всех смыслах) и шагнуть за порог замкнутого мира местечек, в светские учебные заведения – училища, гимназии и университеты.

Конечно, такой прорыв был уделом немногих. Государство строго ограничивало допуск еврейской молодежи в сферу престижного образования многочисленными процентными нормами. В то же время, сам местечковый мир боялся выпускать своих детей на просторы светского образования, понимая, что, давая еврейской молодежи возможность светского обучения, власть преследует единственную цель – ассимиляцию и отказ молодых людей от традиционных ценностей еврейского мира.

Сложились два неразрывных, сливающихся воедино образа: местечко как символ тяжелого, полуголодного, нищего существования многодетных семей – и как символ самобытной, полной глубокого внутреннего смысла и почитания традиционных ценностей общинной жизни.

Столь же двойственными оказались и последствия сохранения устоев штетла в жизни евреев России эпохи Черты. Местечко было важным инструментом сохранения традиционной культуры и веками выработанных отношений. В первом томе романа Л.Н. Толстого «Война и мир» есть описание салона Анны Павловны Шерер, в котором не только говорили, но и думали по-французски. Проведя несложную аналогию, можно утверждать: штетл был местом, где евреи Российской империи могли не только говорить, но и думать на своем родном языке – идише.

Однако в той же мере, в которой местечко сохраняло глубинные, чрезвычайно важные традиции, оно ограничивало возможности своих обитателей, делало недоступными для них многие достижения общественной, экономической, культурной жизни, мощное течение которой бурлило за пределами мирка еврейского штетла. Именно замкнутость и ограниченность этого мирка породили термин «местечковый», означающий узость взглядов и несоответствие их уровню развития современной жизни.

Илья Борисович Кабанчикпедагог, историк. Работал директором школы, преподавателем университета. Автор учебника «Евреи в Украине», автор научных статей и сборников, изданных на Украине, в России, Израиле, США. Исследовал и создал атлас «600 мест Холокоста на территории Украины».

Открытка с видом местечка Горохов Владимиро-Волынского уезда Волынской губернии. Открытка из частной коллекции


Жители местечка Горохов. Открытка из частной коллекции


Базарная улица в Брацлаве. 1900 год. Открытка с фото П.М. Костецкого, владельца местной художественной фотографии


Еврейская свадьба. Репродукция открытки XIX века с одноименной картины художника А. Транковского


Учитель и ученик. Фрагмент фотографии начала ХХ века


Перец Ицхок Лейбуш (1852–1915) – писатель, один из основоположников литературы на языке идиш.
Клейзмеры – еврейские народные музыканты. Играли в бродячих ансамблях («капеллах») из нескольких исполнителей на свадьбах, бар-мицвах, ярмарках. Основным инструментом была скрипка, иногда дополнявшаяся трубами, флейтами.
Хупа – балдахин, под которым еврейская пара стоит во время церемонии бракосочетания, а также сама эта церемония.