Сын атамана

Глава восьмая. По днепровским порогам

– Ну, вот и Днепр; а где же, Данило, твои хваленные пороги, где?

Так говорил шаловливо Гришук, подсаживаясь в лодке-дубе к запорожцу, усевшемуся уже у руля. Окружающая водяная поверхность по всей своей шири, в самом деле, едва колыхалась, отражая, как в зеркале, и зеленые берега, и голубое небо с молочно-белыми облаками.

– Ишь, загорелось! – добродушно усмехнулся в ответ Данило. – От самого Киева до сих мест – до земель запорожских, батюшка Днепр наш течет плавно, чинно; а как хлебнет тут хмельной браги – Самары запорожской, так старая кровь, поди, заиграет в жилах; почнет он метаться из стороны в сторону как шальной, запрыгает по лавам, забурлит, зарычит, что бешенный зверь, – держись только.

– А что такое «лавы», Данило?

– Лавы-то?.. А это, вишь, милый мой, поперек реки такие уступы скалистые, гряды каменные от гор, что тянутся к нам издалеча – из Галичины. Как их, бишь?.. Карпаты, что ли.

– А товарищ твой, братику, куда девался? – спрашивал между тем старик Яким одного из двух гребцов, нанятых до Сечи. – Долго ли нам его дожидаться?

– За хлебушком пошел… Черт старый! – огрызнулся тот на него сквозь зубы, искоса поглядывая в ту сторону, где скрылся его товарищ за береговыми камышами.

В это время, сажен на сто ниже по реке, выплыла из заводи лодочка-каюк с двумя гребцами.

– Что это, рыбаки, видно? – спросил Курбский, поместившийся на боковой скамейке насупротив Якима.

Гребец сделал вид, что не слышит.

– Что глухаря корчишь? – заметил ему Яким. – Тебя, чай, его милость спрашивает: кто такие будут.

– Кто будут? – нехотя повторил тот. – Знать, рыбаки…

– Рыбаки-то рыбаки, да за какой рыбицей? Не за Двуногой ли? Вон как на весла налегли и назад в камыши, словно бы от кого хоронятся. А, приятелю! наконец-то. Где это ты запропал? – обратился ворчун-дядька к подбежавшему второму гребцу.

Этот не счел даже нужным отвечать. Отпихнув сильным толчком лодку от берега, он вскочил в нее и схватился за весло. Несколько дружных взмахов веслами – и наших пловцов вынесло на середину реки. Гребцы не прилагали почти никаких усилий, а лодку несло быстрым теченьем, как на полных парусах, навстречу какому-то смутному, гулливому шуму.

– Что, сынку, слышишь? – отнесся Данило к Гришуку. – Это первый порог наш – Кодак – голос подает… С версту еще туда ведь, а каково поет-то?

По мере приближения шум все усиливался, перед самым же порогом стал так оглушителен, что своего собственного слова, произнесенного обыкновенным голосом, нельзя было расслышать.

– Держись крепче, паничу, да и ты, княже! – крикнул Данило.

Не спуская глаз с фарватера перед собой, он уверенно правил рулем, а свободной рукой снял с головы шапку и набожно перекрестился. Примеру его последовали все сидевшие в лодке; все разом примолкли, а лица у всех стали необычайно серьезны, как перед чем-то роковым, неизбежным.

Вдруг лодку захватило будто сверхъестественной силой. Среди пенистых брызг и ошеломляющего плеска и гула ее несет неудержимо вниз с уступа на уступ. Бессчетные каменные груды мгновенно то вырастают над волнами, то исчезают под ними и толкают, подбрасывают лодку так, что надо всеми силами держаться за борт, чтобы не быть выброшенным.

Минута – и они уже в плесе под порогом, и плывут по-прежнему мирно, спокойно.

– Ну что, небось, жутко было? – с улыбкой спросил Данило Гришука.

– Как не жутко!.. – должен был признаться мальчик, на побледневших щеках которого снова выступил румянец. – Сердце так и захолонуло… А много их счетом?

– Порогов-то? Девять.

– Девять! Помилуй Бог! И далеко до следующего?

– Верст семь будет: отдышаться поспеешь. И батюшке Днепру тоже надо дух перевести, не все же бесноваться. Да это что – вниз по течению плыть!

– Так разве и вверх плывут?

– Не то что плывут, а тягой идут. Как шли мы это походом в инфляндскую землю, так чайки свои канатами через все пороги вверх тянули, а чайка-то каждая, шутка сказать, человек на пятьдесят-шестьдесят.

Наблюдательный панич, набравшись опять смелости, не отставал с расспросами, и болтливый по природе запорожец охотно удовлетворял его любознательность. Старик Яким же и Курбский, сидевшие посередине лодки друг против друга, оба молчали, погруженные в раздумье.

– Яким и всегда-то больше молчит, – тихонько заметил Гришук Даниле. – Но что с твоим князем, скажи? По родным, что ли, взгрустнулося?

– Есть ли у него еще где родные – сказать тебе не умею. Но что у него есть зазноба сердечная, краля писаная, – это верно. Диво ль, что молодцу по суженой взгрустнется!

Смуглые щеки миловидного мальчика залило огненным румянцем, черные брови его сумрачно сдвинулись.

– Но на руке его нет колечка, – отрывисто пролепетал он, – значит, он с нею еще не сосватан?

– Эх, ты, глупыш, глупыш милесенький! Меняйся кольцами, не меняйся, – от суженой, как от смерти, не отчураешься, не спрячешься.

– Так он бежал от нее? Где она теперь, да из каких? Боярышня тоже московская?

– Ишь ты, прыткий какой вопросами, что горохом, засыпал. Много будешь знать – состаришься.

– Ну, скажи, пожалуй, Данилушка, скажи!

– Спроси его сам: авось, скажет.

– Чтобы я его спросил? Что еще выдумал!

– Да и спрашивать не к чему: что в сердце глубоко от себя самого хоронишь, о том никому не промолвишься, особенно мальчуге, у коего и молоко на губах не обсохло.

Безбородый молокосос обиженно надул губы, но в это время лодку подхватило опять стремительным потоком и втянуло во второй порог, Сурский. Этот падает всего двумя «лавами», поэтому Гришук не успел даже ахнуть, как порог был уже за спиною.

– И вот уж не жутко! – захрабрился он.

– Покуда-то что!.. – пробормотал запорожец с озабоченным видом. – Дал бы Бог только миновать Ненасытец…

– А тот разве очень уж ненасытен?

– И-и! Сколько душ христианских на нем сгибло, – и не перечесть. По всему берегу могила у могилы. Зовут его тоже Дидом, затем, что он всем порогам дед, только дед куда лютый. Как попадешь к нему в Пекло, так пиши пропало: «Попавсь у Пекло, буде тоби и холодно, и тепло».

– И сейчас вот он и будет, этот Ненасытец?

– Нет, теперь пойдут еще два других порога: Лоханский и Звонецкий; а там уж он сам – пятый. Смеяться тогда забудешь!

Мальчику и то было уже не до смеху: их помчало Лоханским порогом. Только когда они с двухаршинной высоты благополучно соскользнули опять на спокойный плес, он перевел дух. Здесь Данило обратил его внимание на две огромные каменные глыбы:

– Вот и камни-Богатыри. Сошлись здесь однажды на смертный бой два богатыря: турка и русский. Да чем даром кровь им лить, порешили меж собой на том, что кто камень через реку перебросит, тому и владеть всей речною округой. Размахнулся турка с левого берега на правый, да неладно: не докинул. Размахнулся русский с правого берега – как раз на левый угодил. Так-то вот с тех пор и лежат те камни-Богатыри: русский на сухом берегу, а турецкий в воде. Только турку и видели!

От Лоханского порога до Звонецкого целых семь верст.

Перед Звонцем подвижная картина бушующей воды оживлялась еще бесчисленными крячками, низко перепархивающими с камня на камень и мелькавшими на солнце своими белыми крылышками. Впечатлительный мальчик забыл уже о Ненасытце и крикнул Курбскому, перекрикивая шум воды:

– Смотри-ка, княже, смотри, сколько крячек! Вот бы выпалить в середку!

– Одной пулей? – улыбнулся в ответ Курбский. Гришук покраснел.

– А что ж, и одной пулей можно уложить их десяток!

– Попытайся.

И Курбский подал ему свое немецкое ружье.

– А ты думаешь, я не умею стрелять? – вскинулся мальчик, еще более вспыхнув, и принял ружье.

В это самое время с ближайшей гранитной глыбы поднялась на воздух громадная птица.

– Орел, орел! – заликовал Гришук и взвел курок. Данило схватил мальчика за руку и насильно отнял у него ружье.

– Упаси Бог! Нешто можно на порогах трогать царя птиц?

Борьбы между ними почти не было; но лодка была уже выведена из равновесия, наскочила на подводную скалу и, подброшенная следующею волной, поднялась дыбом. Опытные гребцы, точно предвидя подобный случай, разом оттолкнулись веслами. Хотя нос лодки благодаря этому опять и опустился, но сама она уклонилась уже в сторону от узкого фарватера и с треском села на подводный камень.

Один из гребцов не спеша снял с плеч свитку, разулся и полез в воду. Оттого ли, что вода доходила ему выше пояса, и от быстрого течения ноги его не находили твердой опоры; оттого ли, что киль лодки врезался меж подводных камней, – но все усилия гребца привели только к тому, что лодка повернулась боком. Сидевших в ней стало качать, как в бурю на море, и беспрестанно еще обдавать с головы до ног пенистыми брызгами.

Пришлось и второму гребцу спуститься в воду на помощь товарищу. Не мало времени провозились они так, пока не сняли лодки с мели. Яким не переставал брюзжать на обоих; Данило ему вторил; но за неумолкаемым шумом порога слова их почти нельзя было разобрать. Зато, когда оба гребца влезли обратно в лодку, и ее вынесло снова из пучины в полую, тихую воду, те принялись наперерыв отчитывать «лодарей», которые с умыслом-де гребли неровно, чтобы сесть на «скелю», а как сели, так нарочно загомозилися.

– Ну, ладно, будет! – сказал Курбский. – Какой же у них был расчет?

– А такой, значит, расчет, – отвечал Яким, – чтоб нам не нагнать тех рыбаков.

– Твоя милость не видел разве, – подхватил Данило, – как один толкал лодку в одну сторону, а другой в другую?

Оба гребца до сих пор угрюмо молчали. Тут один из них не выдержал и напустился на Данилу, что тот не умеет править рулем, а другой добавил, что виноват панич, что хотел стрелять орла.

– Ну вже так! Мы же и виноваты! – вскричал запорожец. – Но наперед говорю вам, любезные: коли что стрясется над нами, так и вам несдобровать, не будь я Данило Дударь!