Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
2
Они были знакомы с тех времён, когда Игорь ещё носил истёртую джинсу и брился раза два в неделю, а Чащин бродил по Москве с «Джипсоном» на плече, ломился в клубы, упрашивал выпустить на сцену… Игорь был музыкальным обозревателем, работал в журнале «Развлечения столицы», а Чащин считал себя рок-музыкантом. Игоря тогда называли Игги, а Чащина – Дэнвер.
Игорю Чащин был обязан устройством нескольких своих выступлений, публикацией анонсов этих выступлений в «Развлечениях…» и даже одной статейкой о нём, «Денисе (Дэнвере) Чащине – ярком представителе сибирского бард-панк-рока». Игорю он был обязан и тем, что стал таким, как сейчас…
День, когда всё изменилось, запомнился подробно, в деталях. После этого пошли почти сплошь ровные, одноцветно-благополучные, среди которых, конечно, случались редкие вспышки, но их уже невозможно было датировать, выстроить по порядку. А тот день получился страшным, переломным, нереально длинным. Утром Денис был уверен, что гибнет, искал спасения и не находил, а днём понял, что начинает жизнь по новой.
Утром его выгнали со вписки – из отличной двухкомнатной квартиры в свежем доме в Братееве. Он жил там уже около месяца – у него была своя кровать с подушкой, простынёй и одеялом, в ванной на полочке лежала его зубная щётка, а на кухне – походная алюминиевая миска. Он привык к хозяину этой квартиры, шестнадцатилетнему пареньку, фанату сибирского панка, у которого даже погоняло было Сиба, так мечтал съездить в Сибирь. И Дениса он поселил, кажется, затем, чтобы в любое время дня и ночи слушать рассказы о героических концертах «Гражданской Обороны» в общагах НГУ, о Янке Дягилевой, панковской коммуне в красноярском Академгородке, радикалах из Иркутска, о крейзерах с Кузбасса… И Денис рассказывал.
Они зажили почти как родственники, размеренно, упорядоченно, без шумных пьянок и многосуточной тусни. Днём читали, смотрели телевизор, Денис учил Сибу играть на гитаре, а ближе к вечеру ехали в один из клубов. Ночью или утром (как получится) возвращались. Частенько вместе зарабатывали сотню-другую в подземном переходе на Новом Арбате. Денис играл и пел, а Сиба протягивал прохожим обувную коробку, просил подать… Да, было нормально. Но в то утро нагрянули из отпуска родители Сибы.
Вообще-то рано или поздно они должны были появиться, но думать об этом не хотелось, грела мечта, что они возьмут и исчезнут… Конечно, родители ужаснулись, увидев в своей уютной квартире чужого, тем более такого – в рваных джинсах, в майке Sex Pistols, с выбритыми висками и зеленоватыми прядями на макушке. Отец Сибы, мощный, почти квадратный мужчина пролетарского вида, молча взял Дениса за шею и вывел на лестничную площадку. Захлопнул дверь.
Кажется, самые страшные минуты Денис испытал тогда, на площадке. Понимал, что вполне – даже наверняка – может больше не увидеть свой рюкзак, где лежали паспорт, записная книжка с необходимыми адресами, деньги в потайном кармане, а главное – лишиться бесценного «Джипсона»…
Он топтался на коврике у порога и вслушивался в бурю за дверью.
– Мы зачем тебя оставили?! Ты ведь готовиться обещал! Тебе в институт надо! – кричали по очереди мать и отец Сибы. – Ведь армия, армия осенью! Ар-ми-я! Что же ты делаешь?! Ты таким стать хочешь?! Оттуда ведь нет пути! Нет, понимаешь ты?! Они дохнут каждый день, как собаки! Там всё – пропасть! Пропасть, Кирилл!.. Ну-ка руки показывай! Показывай руки сейчас же!
Пауза. Тишина. Сиба, наверно, показывал руки без следов от уколов. И потому родители стали ругаться мягче, а у Дениса появилась надежда. Он даже отошёл от двери, присел на ступеньку. Хотел закурить, но сигареты тоже остались в квартире… Думать о том, где проведёт следующую ночь, не было сил. Два года жизни здесь он в основном только об этом и думал. Устал.
Наконец Сиба вынес вещи. За его спиной, как конвоиры, торчали родители.
– Спасибо, – сказал Денис и стал спускаться на улицу.
– Счастливо. Держись.
Да, сейчас вспоминалось, что именно в тот день он почувствовал полную опустошённость, понял бесцельность своего здесь пребывания. В этом городе. Даже идти было трудно; он добрёл до ближайшей скамейки, упал на неё. Рюкзак бросил на землю, гитару прислонил грифом к ноге. Если бы она съехала и упала, он вряд ли бы смог её поднять. Да и зачем? Бесполезно…
Он приехал сюда в июле девяносто шестого, заряженный злостью. Перед тем как купить билет на поезд, несколько дней смотрел по телевизору бесконечные концерты «Голосуй или проиграешь». Выступали его любимые группы, на песнях которых вырос, лет с тринадцати ловил о них любые сведения, собирал записи, выстригал из «Ровесника» и «Студенческого меридиана» фотографии и вешал на стены. И вроде бы, видя их теперь сутками на экране, он должен был радоваться – можно смотреть и слушать сколько угодно, – но вместо этого рычал от злости.
Ему было всё равно, в чью пользу они выступают, кого и что защищают, – было ясно: именно теперь, в эти дни, рок-музыканты меняют протест на присягу. Клеймят одну форму власти, славя другую… Рок окончательно покидал подполье и становился государственной музыкой.
Назлившись, чувствуя, что больше не может оставаться в квартире, побежал к Димке. Димычу… Они учились в одном классе все десять лет, потом уехали в Питер, поступили в строительное училище на годичные курсы; ходили на концерты, а в декабре восемьдесят девятого попали в армию. Правда, в разные части. После дембеля, вернувшись домой, создали свою группу. Записывали на магнитофон «Маяк» жуткого качества альбомы, несколько раз выступали на частых в то время фестивалях, даже два сольных концерта дали. Но группа распалась – барабанщик женился, бас-гитарист уехал, а они с Димычем виделись всё реже. Работа, девушки, дела, взросление. Да и особых поводов встречаться не возникало… Сейчас же стало необходимо увидеться, поговорить.
Димыч лежал на тахте в своей комнате. Письменный стол, где они когда-то делали вместе уроки, а потом сочиняли песни, был завален засохшей закуской, под столом – пустые литрухи «Асланова».
– Третий день уже так, – сказала его мать с безнадёжной горечью. – Даже на работу не ходит. Уволят опять. А-ай… – Вышла.
Телевизор был включён, показывали всё тот же концерт. Огромная сцена, пёстрое разноцветье, в котором преобладали белый, синий и красный. И как раз самый любимый и настоящий из рок-музыкантов Константин Кинчев пел своим демоническим голосом, при каждой фразе вскидывая вверх жилистые, в татуировках, руки:
Это был гимн их – Дениса и Димыча – поколения, и сотни раз, то в полный голос за батлом водки, то шёпотом в казарме после отбоя, они пели его, спасались им. Но раньше слова «коммунистические» в нём не было. Оно появилось сейчас, специально для этого «Голосуй или проиграешь». Вписывалось, подходило под ритм. Но гимн стал чужим…
– Димыч, – затормошил Денис, – вставай. Слышишь?
Димыч стонал, словно от ударов, пытался прикрывать руками лицо. Размякший, растёкшийся, ноги поджаты, желтоватые волосы спутались, к футболке прилипли помидорные семена…
Денис выключил телевизор, присел к столу. Собрал из бутылок остатки водки – с полрюмки накапало – и выпил. Огляделся. Стены, как и в его комнате, сверху донизу в фотографиях, постерах. Выделялся огромный плакат с лицом Кинчева крупным планом. Кинчев смотрит пристально, в упор, честно… Тогда его называли Доктор Кинчев, даже на «мелодиевской» пластинке восемьдесят восьмого года написали – «Доктор Кинчев со товарищи»; потом стали называть Константин, а с недавних пор – в духе времени – Костя. «Выступает Костя Кинчев и группа «Алиса»!»
Этот плакат Димыч купил в декабре восемьдесят девятого в киоске у Московского вокзала; в их карманах уже лежали повестки в военкомат, и хотелось что-то оставить на память из питерской жизни. Отослать домой. Денис выбрал плакат с группой «Зоопарк», а Димыч – вот этот. Каждый стоил четыре рубля. Немало… В общажной комнате они аккуратно разрезали плакаты на прямоугольники и отправили в конвертах родителям. Через два года склеили и повесили на стены своих комнат. Издалека разрезов не было видно.
– Дим! Димыч! – снова стал толкать его Денис. – Ну вставай! Вставай.
Не добудился. Хотел вернуться домой, тоже упасть на кровать и отрубиться. Надолго. Забыть… Но вдруг – действительно вдруг – понял, что нужно делать. Как поступить.
Зашёл на работу – работал день через два в магазине «Аудио-видео» напротив городского рынка – и сказал хозяину, что срочно увольняется. По семейным обстоятельствам. Повезло, и ему тут же заплатили за отработанные дни три с лишним миллиона инфляционных рублей. Карман джинсов приятно вспучился.
– Если передумаешь, приходи, – сказал хозяин, – приму.
Повезло и в том, что родители ещё не вернулись с работы. Никто не мешал собираться… Денис достал из темнушки рюкзак, сложил в него кое-какую одежду, тёплые ботинки и куртку, два комплекта струн, тетрадку со своими песнями, ссыпал в кармашек медиаторы. Написал записку, что уезжает, о причине соврал: «В Новосибирске фестиваль, за призовые места обещают деньги»… Был уверен – родители не станут очень уж переживать: лет с четырнадцати он путешествовал автостопом по Сибири, в шестнадцать первый раз добрался до Питера. К тому же в армии побывал, после неё опять много катался с Димычем и ребятами из группы. Лишь последние года полтора постоянно был дома. Работал продавцом кассет…
Билетов на московский поезд не было, и, чтобы не передумать, Денис взял на межобластной. Главным сейчас было выбраться отсюда, куда-нибудь двинуться. Хоть куда-то сбежать из ставшей ненавистной комнаты с плакатами и телевизором, сбежать оттуда, где он узнал, что тот рок погиб…
Да, в нём был тогда мощный заряд. Заряд злости и желания действовать. Доказать, что есть другие люди с другими песнями, что он, рок-музыкант Дэн Чащин, другой – не из «Голосуй или проиграешь».
Два года он жил этим зарядом.
И вот теперь на скамейке в одном из тысяч московских дворов он осознал, что потерпел поражение. Что там было, за эти два года? Несколько малоудачных выходов на сцену, иногда – жалкие гонорарчики, полтора месяца участия в одной полупопсовой группе вместо сломавшего руку ритм-гитариста за право жить в студии, спать на полу. А в основном он пел в подземных переходах, тренькая на неподключенном «Джипсоне» раскрученные песни «Кино», «Чайфа», Чижа – за них лучше бросали мелочь, чем за его, никому не известные и не интересные… В поисках ночлега он по целым дням торчал на Арбате у стены Цоя, надеясь познакомиться с кем-нибудь – вдруг отведут к себе или дадут координаты надёжной вписки… Что ещё? Пьянки на флэтах, долгие и нудные разговоры ни о чём, просьбы «сбацать». И он доставал из чехла гитару и начинал петь свои вещи, но его быстро перебивали: «А «Гражданку» знаешь? Про границы ключ?.. «Электричку» цоевскую? Электричка везёт меня туда, куда я не хочу-у!.. Сбацай – гениальная тема!»
Он бацал, глотал через силу тошнотворный портвейн, спал по два часа в сутки, писал новые песни, упрашивал администраторов клубов дать возможность спеть их публике. И вот запал кончился. Пустота. Он сидел на скамейке, понимая, что больше не сможет искать место, где ночевать, не сможет доказывать, что настоящий рок всё-таки жив.
Что ж, в рюкзаке были спрятаны семьсот рублей – энзэ – на билет в плацкартный вагон и еду в дорогу. Придётся возвращаться. Май девяносто восьмого – это не июль девяносто шестого – другое время. Всё изменилось. Рок больше никого не заводил, кроме немногих подростков и горстки тридцатилетних, которые побоялись стать взрослыми. Остальные стригли свой хайр или заращивали виски, надевали костюмы, устраивались работать. Стало модно работать и зарабатывать, а не торчать на Арбате, аскать мелочь на бухло возле метро «Смоленская», горланить песни протеста в подземных переходах, мешая пиплу спокойно идти по делам.
Появились новые группы, но играли они другую музыку, под которую приятно было гнать в автомобиле, сидеть в кафе, танцевать с любимой, расслабляться… Скребущий душу рок стал не нужен…
Уже с билетом на вечерний поезд Денис приехал на Арбат, попрощаться. Купил возле метро ватрушку и чай, пристроился на бордюре.
Мимо по узкому, зажатому киосками и лотками, щитовыми магазинчиками тротуару бодро шагали люди. Начался обычный для них день. Обычный рабочий день… Было много девушек. Высоких, симпатичных, ухоженных – да, здесь рядом, на Новом Арбате, в похожих на пчелиные соты небоскребиках, сотни фирм, и в них должны сидеть симпатичные, такие вот, девушки.
Впервые он с удивлением подумал о том, что за эти два года у него не появилось подруги, даже мысли не возникало её завести, влюбить в себя девушку. И, может, у неё поселиться… Конечно, девушки бывали, но случайные, на ночь, а то и на полчаса – страшноватые, безбашенные, пьяные панкушки. И имён их не спрашивал… В голове было только главное – играть, сделать так, чтоб услышали.
Иногда он мечтал – мечтал найти надёжную точку для репетиций и проживания, вызвать Димыча, собрать группу. Ведь как-то же группы здесь существуют, и большинство ребят, как и он, приехали издалека, безвестными; как-то же завоёвывают сцену, становятся богатыми, гитары покупают за пять тысяч баксов. А если вслушаться, что играют, – почти всё фуфло. И вон уже – концерт в «Олимпийском», запись нового альбома – в английской студии…
Денис поймал на себе брезгливый взгляд одного, другого прохожего, презрительную ухмылку фигуристой девушки. Будто мерзкое что-то увидели… А что, действительно ведь, достоин ухмылки: парень двадцати шести лет, тёмные волосы с зеленоватыми прядями, бритые полосы над ушами, покрытые щетинкой, щетина и на щеках, подбородке, в левом ухе большая серьга со знаком анархии. Застиранная, выгоревшая до серости майка с полустёршейся надписью «Sex pistols» и кривляющимися рожами Роттена и Вишеза; поверх майки изорванная, вся в клепках и булавках джинсовая жилетка; джинсы – настоящие «Левисы», купленные в комиссионке в восемьдесят восьмом году за сто советских рублей, – тоже давно превратились в лохмотья, а сквозь дыры видны бледные волосатые ноги. И ещё, конечно, высокие китайские кеды, разрисованные шариковой ручкой… Он привык к себе такому, уже и не мог представить другим и потому не замечал, что попросту смешон окружающим. А сейчас увидел… Почти мужик, но в прикиде подростка. Вот он – упорный, многолетний борец с благопристойностью, превратившийся в клоуна.
Захотелось спрятаться, оказаться там, где никого нет, никто не станет колоть этими взглядами и ухмылками… Денис нагнул голову, торопливо доедал ватрушку… Недалеко скверик есть, во дворе дома, где Гоголь умер, там можно пересидеть…
– Дэнвер, здорово! – шлёпнули по плечу. – Ты опять на пост? Опять обездомел?
Это был Игорь. Неожиданно в костюме, выбритый, аккуратно причёсанный. Стоял, бодро перекатываясь с носков на каблуки туфель. Так перекатывались деловые люди… Денис вскочил, заулыбался – обрадовался не встрече именно с Игорем, а тому, что рядом появился тот, кто не кольнёт, не ухмыльнётся. Кому можно пожаловаться.
– Вот, Игги, уезжаю. Всё.
– Куда?
– Да домой. Навоевался.
Игорь сочувствующе качнул головой; казалось, сейчас пожелает счастливого пути и пойдёт дальше. Но он предложил:
– Давай-ка пивка с шаурмой забросим. У меня, можно сказать, праздник сегодня.
Кочевая жизнь приучила не отказываться от еды; Денис подхватил гитару и рюкзак, пошёл за Игорем.
В кафе было душно, но пахло вкусно и сытно – специями, жареным мясом. Молодой азербайджанец энергично срезал с огромного куска золотистой говядины тонкие пластики, измельчал их на противне, грел перед раскалёнными спиралями печки тонкий лаваш… Игорь, попивая из бутылки «Балтику № 3», рассказывал:
– Уволился я из «Развлечений». Свой журнал теперь делаем. Продвинутый. Команда подбирается, деньги обещали. Всякую шнягу не будем ставить, а нормальное – о концертах, о выставках, фильмах. Альтернатива, в общем. Сейчас на радио «Рокс» ходил, обещали информационно поддержать. Надоела, Дэнвер, попса эта вся, макияжи, салоны. Знаешь, как называться будем? «Твой город». Нормально?
Принесли шаурму.
– Мяса-то как? – нахмурился Игорь. – Не в обиду?
Азербайджанец радостно возмутился:
– Как для себя!
Стали есть. Денис ел медленно, смакуя. В их городке шаурму не готовили. Или теперь уже начали… За два года многое могло измениться.
– Ну а ты чего уезжать-то решил? – спросил Игорь; сам он был родом с Урала, остался в Москве после журфака, как-то устроился.
Денис дёрнул плечами:
– Устал.
– Да ладно. Только всё начинается. Такие группы приезжают, клубы открываются. Жизнь кипит…
– Что-то не видно кипения. Попсня кипит. Сам же сказал, что попсня одна.
– Я не сказал, что одна. Но много. Надо бороться.
– Я наборолся… Триста рублей в кармане и билет до дому… за два года борьбы.
– Понятно. А дома чего делать будешь? Ты же совсем издалека откуда-то.
– Из Красноярского края… Ну, что делать? В магазин обратно пойду, если возьмут. Кассетами торговать. А если нет… Хрен его знает пока.
И, жалея себя, ясно поняв, что будущее у него действительно незавидное, Денис отвернулся к окну. Там, за стеклом, по-прежнему плотными потоками двигались люди. Энергично, бодро. Вот какой-то дядька приостановился, разглядывая товары в ларьке, и тут же случился затор…
Впервые Денис попал в Москву в октябре восемьдесят девятого – получив с Димычем первую стипендию в училище, решили сгонять посмотреть столицу. Льготный билет из Питера для учащихся стоил копейки, о том, где остановиться, как-то не думалось. Приехали рано утром в субботу, побродили по центральным улицам, удивляясь стоящим бок о бок разномастным, не из одной эпохи, домам, от вида которых болели глаза; послушали выступающих на митинге в защиту Ельцина у Моссовета. Ближе к вечеру выпили бутылку креплёного возле метро «Серпуховская», закусывая дефицитной в Питере хрустящей картошкой. А вечером отправились назад… Несколько лет о Москве Денис особо не вспоминал, не хотел снова в ней оказаться. Почему же в июле девяносто шестого рванул именно сюда? Здесь ведь и групп настоящих никогда не было – «Крематорий» разве что и «Звуки Му»… Хотя и в Питере ничего интересного давно не появлялось. Всё появилось там, в прошлом. Но как в этом сегодняшнем быть ему, Денису Чащину? Вот гитара, в рюкзаке толстая тетрадь с текстами и аккордами…
И, цепляясь за вдруг возникший шанс как-то ещё удержаться, как-то продлить попытки, Денис попросил. Попросил осторожно, сам не веря, что получится:
– Слушай, Иг, ты вот насчёт журнала… Может, меня возьмёшь? Если это, конечно… Я в музыке разбираюсь, английский знаю более-менее. Правда, с жильём сейчас…
Игорь взял. Поселил у себя в съёмной двухкомнатке. Дал сумму на новые джинсы и парикмахерскую… Через месяц выпустили первый номер; к осени журнал раскрутился, тираж достиг пятидесяти тысяч экземпляров в неделю – такой же, какой был у главного конкурента – «Развлечений столицы».
В октябре Денис снял однушку на «Варшавской», на Новый, девяносто девятый год последний раз съездил домой. Не понравилось – после двух с половиной лет в Москве он не мог представить, как жил в этом крошечном, скучном городишке с тремя свечками-девятиэтажками, пятью автобусными маршрутами…
Родители были рады, что он хорошо устроился, и словно бы постоянно извинялись за свой бедный и скучный быт; Димыч работал звукорежиссёром на местном радио, к рассказу Дениса о двухлетней неудачной попытке оживить рок в столице отнёсся равнодушно. Судя по всему, он с музыкой окончательно завязал, даже стены очистил от плакатов и фотографий.
– Ну, ладно, – Денис протянул ему на прощанье листок с номерами своих телефонов, – звони, если что.
Он тоже сделал у себя небольшой ремонт, выбросил кучу вещей и разрешил родителям распоряжаться комнатой. Через несколько месяцев из письма узнал, что они пустили туда квартирантку – студентку педучилища. «Всё копейка», – объяснила мама. Денис поддержал: «Да, правильно. Деньги – это одно, а главное – вам не так скучно будет».
И вот шесть лет жил почти без воспоминаний, без ностальгии. И, в общем-то, был доволен.
