Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
14
Утром выяснилось, что отключен Интернет. Шурочка сидела на телефоне, обзванивая знакомых сына. По телевизору крутили мрачную музыку, в основном фортепьянные пьесы Шопена. Под мостом появился третий повешенный.
Точно вор, я прокрался в комнату сына, притворил за собой дверь. Сквозь толстые гардины сочился пыльный свет, тусклыми лужами растекался по дубовому паркету, по письменному столу. Я провел пальцем по краю стола – точно хотел убедиться в его материальности: за этим столом я писал курсовые, свои первые рефераты. Курсовые, рефераты? Я тихо рассмеялся.
Комната удивила аскетизмом: никаких плакатов по стенам, никакого подросткового хлама по углам. Полки, книги, кровать. Даже не кровать – койка. Туго заправленная шерстяным одеялом в темную шотландскую клетку, она напоминала койку какого-нибудь английского лейтенанта времен великой империи. Не хватало томика Киплинга и трубки с кисетом на тумбочке. Не отдавая себе отчета, что роюсь в чужих вещах, я привычным жестом выдвинул ящик стола. Там тоже был полный порядок: ручки, остро заточенные карандаши и прочая канцелярская мелочь строго лежали на своих местах. Наготове, как в пенале отличника.
Из глубин стола я выудил картонную папку. Там, внутри, были сложены рисунки. У меня отлегло на душе – мой сын был обычным парнем, нормальным подростком. На рисунках, лихих и на удивление профессиональных, были изображены какие-то супермены, вампиры, крылатые воительницы в рогатых шлемах, хищные инопланетные чудища, острые мечи и копья – короче, вся белиберда, которой мальчишки испокон века изрисовывали свои тетради, учебники, парты, стены. Я аккуратно убрал рисунки в папку, погладил ее ладонью. Потом сунул папку в стол и тихо задвинул ящик. Ужас, необъяснимый страх, что я испытывал перед своим сыном, начал постепенно таять.
Я вылез из душа, кое-как побрился розовой бритвой, которую нашел в ванной. Босиком прошлепал на кухню, следуя за чудесным запахом свежего кофе. Шурочка варила его по рецепту Пухова-старшего, дипломата, чекиста и путешественника, безусловного авторитета и знатока традиций Бразилии и Колумбии в области приготовления этого напитка. Секрет таился в дополнительном калении зерен на сковородке, крупном помоле в антикварной английской кофемолке с латунной ручкой и добавлении в момент закипания соли и корицы. Никаких электрических агрегатов – огонь и медная турка.
– Колумбийского не достать… – Шурочка твердой рукой разлила кофе по чашкам. – Из-за ваших санкций. Поблагодари своего президента от меня.
– Непременно. – Говорить о политике с утра не было ни малейшего желания, но я не удержался: – Вашего, очевидно, уже кто-то поблагодарил.
Шурочка бросила на меня презрительный взгляд. Я осторожно поднял чашку и сделал первый глоток. Кофе получился божественным, гораздо вкусней, чем я помнил.
– Что-нибудь узнала? – спросил я.
Шурочка отрицательно помотала головой.
– Ну у него ж есть друзья… – Я запнулся. – Подруги. Тебе же он наверняка что-то говорил?
Шурочка моментально ощетинилась:
– А ты своим родителям много рассказывал? – Тут же осеклась, буркнула: – Извини…
Я великодушно кивнул. Она продолжила на три тона ниже:
– Школу они окончили, все классные приятельства сошли на нет – ты ж сам помнишь… Димка дружил с девочкой из «А»…
– Дружил? – Я поднес чашку, вдохнул, сделал глоток. – Надеюсь, я понимаю тебя правильно?
– Ну откуда я знаю? Я ее видела несколько раз – хорошая девочка из приличной семьи. Хочет стать врачом… Зина…
– Зина?! – засмеялся я. – Зина? Ты шутишь? Зина…
– А что? Имя как имя.
– Конечно, конечно! – согласился я не без сарказма. – Хорошо, что не Марфа или Дуся. Или вот еще отличное имя…
Я не успел сострить – кто-то требовательно и нетерпеливо заколотил в дверь. В Шурочкиных глазах мелькнул испуг. Она пошла открывать, я остался сидеть на кухне в майке и трусах с дурацким рождественским узором из красных бантов с золотыми бубенцами по темно-зеленому фону.
Клацнул замок, голос, низкий и угрюмый, забубнил что-то с вопросительной интонацией. Лестничная клетка отзывалась эхом, казалось, говорят из колодца. Я привстал, вытянул шею – угол стены с бутафорской, якобы кастильской, гитарой черного лака загораживал входную дверь: я видел лишь Шурочкину ногу в розовом тапке, с какой-то школьной беззащитностью отставленную назад на носок. Поза отличницы, попавшей впросак.
Их оказалось двое. Они вошли в коридор, протопали на кухню. Парень в серой ментовской форме и пехотный старлей. Обоим было не больше двадцати пяти. Мент, плотный и рыжеватый, с нелепыми рыжими усиками, напоминал сытого кота. Пехотинец, бледный и голубоглазый, был в полевой форме с портупеей и кобурой. Из-за гостей растерянно выглядывала Шурочка.
– Доброе утро. – Я привстал, приветливо улыбаясь, успешно выдрессированный американскими нормами общественного поведения. – Не хотите кофе? Хозяйка только сварила.
Оба посмотрели на меня так, словно я показал им карточный фокус.
– Это кто? – грубовато обратился мент к Шурочке.
– Муж, – без запинки ответила она. – Отец Димы.
Они подозрительно разглядывали меня, неодетого, но чисто выбритого, загорелого и поджарого, с намеком на атлетическую фигуру: в соседнем корпусе моего университета – бассейн на семь дорожек. Я, продолжая улыбаться, вдруг заметил за милицейской фуражкой, совершенно маскарадной, с невероятно высокой тульей и украшенной золотым орлом, толстенную пачку моих долларов, втиснутых меж двух жестяных банок. Пачка выглядывала с полки почти на сантиметр. Я понял, что сейчас у меня попросят документы, что последует за этим, рисовалось смутно, но почти все варианты развития событий выглядели не очень привлекательно.
– А что, звонок не работает? – непринужденно спросил я. – Вы стучали…
– Ток отключили, – буркнул мент. – В восемь пятнадцать…
– А когда включат? – вежливо перебил его я. – У вас есть какая-нибудь информация?
Мент недовольно хмыкнул и осторожно погладил усики, словно проверяя их наличие. Пехотинец заскрипел кожей портупеи, откашлялся.
– Вот… – Он неловко расстегнул планшет, я помнил такие по военной кафедре. – Вот. Надо расписаться…
Он достал несколько повесток. Эту гадость я тоже помнил.
– Как его? – перебирая бумажки, спросил он у рыжего.
– Пухов, Дмитрий Пухов. – Внимание рыжего тут же переключилось с меня на Шурочку. Кот, ну вылитый кот.
– Если вам, гражданка Пухова, все-таки удастся, – рыжий ухмыльнулся, – все-таки удастся каким-то невероятным образом связаться со своим сыном, передайте ему, что если он не появится в военкомате до четверга…
– Пусть распишется… вон там… – Лейтенант нашел повестку и сунул открытку Шурочке.
– Кто? – спросила она.
– Пусть она распишется, – повторил старлей, обращаясь к рыжему.
– Вашему сыну грозит срок за уклонение от воинской обязанности. А в нынешней ситуации, – кот насупил рыжие брови, – военный трибунал.
– Военный трибунал, – строго повторил лейтенант.
– А если введут чрезвычайное положение, – доверительно снизив голос, сказал мент, – в два счета к стенке поставят. Ага. И не балуй.
Они ушли, оставив на кухне запах солдатской ваксы и мужичьего пота. На столе лежала открытка с фиолетовой печатью, заполненная от руки красивым, почти каллиграфическим почерком. У заглавных букв Д и П были кокетливо закручены петельки. Я грохнул кулаком по столу.
– Господи! – заорал я. – Ну почему, почему в этой проклятой стране ничего не меняется? Почему?
Шурочка хмуро смотрела на повестку.
– Вот эта гнусность, – я схватил повестку, потряс ею над головой, – ведь она происходила и двадцать лет назад! И пятьдесят! И сто! И будет происходить тут вечно!
Я смял повестку и швырнул в угол.
– Тот же самый военкомат, та же рабская армия тюремного типа, те же самые менты…
– Полиция, – буркнула Шурочка. – Это теперь полиция. Как у вас.
– Как у нас? – Я возмущенно выпучил глаза. – Вот этот рыжий хам, вороватый, немытый недоучка с обгрызенными ногтями? Это полиция?
Шурочка отвернулась к стене.
– Нет, милая моя, нет! – Я вскочил. – Это самый настоящий мент! Ментяра вульгарис!
Шурочка закусила губу. Нужно было остановиться, но меня уже понесло.
– Как вы можете жить в этом дерьме? Как? – Я стремительно прошелся к окну и обратно – два шага туда, два сюда. – Ты ж интеллигентный человек! Искусствовед! Ну как ты можешь жить тут? Как?
Мой вопрос повис в воздухе, эхо плоско откликнулось в какой-то кастрюле. Шурочка подняла глаза, невесело посмотрела на меня.
– Ты знаешь, Незлобин, – сказала она мрачно, – эти новогодние трусы здорово снижают градус твоего пафоса.
Неожиданно включился свет в коридоре, а из телевизора донесся гробовой голос:
– …похоронной комиссии, маршал авиации и исполняющий обязанности главнокомандующего России, председатель Чрезвычайного штаба Илья Семенович Каракозов.
Мы с Шурочкой повернулись к экрану. Из темноты выплыл маршал. Мне показалось, что за ночь он прибавил килограммов пять и постарел лет на десять.
– Россияне! – с плохо скрытой истерической нотой проговорил военачальник. – Сограждане! Братья и сестры…
Я подумал, что, судя по беспомощному плагиату, этот толстяк безнадежно бездарен и долго наверху не задержится.
– Кто этот клоун? – спросил я.
Шурочка пожала плечами.
Каракозов, пуча глаза, поведал о тяжелой године и о кольце врагов. Об их коварстве и ненависти к стране России. О кровожадном блоке НАТО, о недобитых фашистах и националистах. О горячо любимом вожде, которого мы потеряли. О великом человеке, мудром и прозорливом, гении, равно гениальном во всех областях жизни – превосходном спортсмене, талантливом музыканте, поэте и лингвисте (покойный, оказывается, говорил на пяти языках, включая фарси). Великом политическом деятеле. Стойком борце за дело мира.
– Два года подряд Нобелевский комитет присуждал ему… – маршал быстро вытер мокрые губы рукой, – присуждал ему международную премию мира.
Я демонически расхохотался.
– Ага! Когда русские танки входили в Ригу!
Шурочка гневно зыркнула на меня.
– Вы ж всех подкупаете! – смеясь, крикнул я ей в лицо. – И этих чертовых шведов, и Олимпийский комитет, и футбольных мафиози. Всех! Вы погрязли в коррупции. Коррупция – это ваш модус операнди, вы по-другому не можете существовать… Вы и ваше проклятое общество! Как вообще вы смеете именоваться Россией. Вы хуже коммунистов, вы… вы… Вы просто совки! Совки!
– Не смей! – вдруг горячо воскликнула Шурочка. – Не смей! Это Россия! И мы – русские! А вот ты, ты сделал свой выбор. Ты уехал…
– Ну и что? Я от этого не меньше русский, чем…
– Нет! – перебила она. – Ты не русский, никакой ты не русский. Ты…
Она запнулась, пытаясь придумать, как побольней оскорбить меня.
– Ну? – подзадорил ее я. – Ну давай! Кто я?
– Ты – пиндос!
Я оторопел, глядя на нее. Ее лицо побелело. Она отвернулась, закрыла лицо руками. Маршал с экрана вещал:
– …будет открыт доступ к телу президента. В церемонии прощания примут участие главы иностранных государств, представители международных организаций…
Шурочка всхлипнула и зарыдала в голос. Я неуклюже обнял ее, прижал к себе.
– Боже мой, боже мой… – причитала она, шмыгая носом и всхлипывая. – Что с нами приключилось, боже мой, Незлобин, что с нами… что с нами такое приключилось?
Я снова гладил ее по голове и снова в меня вползало чувство, что все это уже происходило – и со мной, и с Шурочкой, и с этим проклятым миром.
В прихожей жалобно заблеял телефон.
Шурочка говорила недолго, вернее, даже не говорила, а слушала, изредка кивая, словно собеседник мог видеть эти кивки. В конце сказала «да» и нажала отбой.
– Через час на Маяковке. – Лицо у нее стало совсем бледным. – У памятника.
– Это он? – неуверенно спросил я, кивая на телефон.
– Зина…
– А что с ним? Где он? Она хоть что-то сказала?
– По телефону? – Шурочка спросила так, точно мне было лет девять. – Ну ты даешь…
