ОглавлениеНазадВпередНастройки
Добавить цитату

3. Сколько стоят розы?

Лёшка заканчивал у мастера Калягина ученический срок. Резал болты на револьверном станке, «касторовое масло» отличал от эмульсии, Серафиму вспоминал с благодарностью: после её профилактики не только Степан, все другие в цехе позабыли об издевательствах над малолетками. Раз-два в неделю токарь ставил Лёшку на ДИП с одной целью: нарезать червячную резьбу. Из пяти-шести попыток пока ни разу не удавалось до конца довести дело, приходилось подключаться мастеру. Но на последнем заходе Калягин, молчавший всё это время, сказал:

– Хорошо руки держишь, правильно, не суетишься и не мандражируешь… Значит, скоро дело пойдёт. – И ученик выточил на седьмой раз деталь, да ещё как, с оценкой от учителя: «отлично». А Калягин слов на ветер не бросает.

К десяти утра в цех пришли начальник Зосимов: ходил он плохо, протез у него скрипел, плохо сгибался в колене, поэтому по длиннющим пролётам цехов он нередко разъезжал на механической коляске с рычагами для рук. Все мастера смен тут как тут объявились, Ухов да слесарный бригадир подошли к Калягинскому ДИПу, дядя Митя – ветеран, проползший всю войну рядовым пехотинцем, похлопал подростка по плечу, сказал на ухо: «Не дрейфь. Ты щас лучше всех нас в теории разбираешься. Ну, разве что мастер с ФЗО силён да Саня твой, Калягин. Мы с тобой… Смотри на нас, если что, подмигнём – подмогнём.»

Деталь досталась самая сложная, с внутренней червячной резьбой и элипсообразной головкой. Такую Лёшке ни разу не приходилось вытачивать: всё времени нет, надо «сделку гнать», не до финтов. Начальство постояло у станка минут десять и потихоньку все ушли в коптёрку мастеров: там и чай готов, и сахар, и пирожки, и печенье. Калягин занервничал, когда полработы было сделано, но ему категорически нельзя подходить к станку, даже на расстоянии что-то говорить ученику.

– Пройдись-ка до двери, – сказал хозяину ДИПа дядя Митя, – проветрись, подежурь на атасе, – а сам легонько отстранил Лёшку и встал к станку. Деталь он закончил за несколько минут, вытер ветошью руки и, как ни в чём ни бывало, пошёл к своему токарному гиганту с пятиметровой станиной. Бригадир Ухов вытер платком лоб, Леша Мартынов, фрезеровщик, обнял младшего Лёшку, сказал:

– Отрихтовал мастер, гордись, это – Митрич!

Бригадир пошёл в коптёрку, вернулся вместе с комиссией. Зосимов, мастер ФЗО, сменные мастера – все смотрели на деталь, одобрительно кивали, жали руку наставнику. Общую оценку выставили «отлично», повели Лёшку на теорию. Калягин до того перенервничал, что не мог идти в коптёрку, его Зосимов отпустил, сказал, чтобы он успокоился за работой. Ученик ответил на десяток, не меньше, вопросов, получил заслуженную пятёрку и был возвращён в цех. В комиссию пригласили Калягина и, как потом узнал Лёшка, мастер ФЗО извинился перед наставником: дескать, деталь он принёс с «перебором» по трудности изготовления, это уже попахивало 3—4 разрядами токарного искусства.


***


За Алексеем закрепили старенький, но вполне ещё надёжный (безотказный) револьверный станок, единственный, сохранившийся в цехе. На стенке закрепили табличку с надписью: «Токарь 2 разряда А. Сапрыкин, член КМБ (комсомольско – молодёжной бригады) В. Ухова» Столом с ним поделился Калягин, отдал два нижних ящика, куда и была бережно уложена деталь, выточенная на экзаменах по токарному делу. Душа у Лёшки пела, хотелось бежать на работу, но его сразу поставила на место нормировщица Клава: только с 8 утра до 14 часов дня и ни минутой больше, за эксплуатацию труда малолетки можно было серьёзно получить по шапке.

Пошли на заказ болты, разные по размерам, поскольку токари – сдельщики подстраивались под нужды ремонтников станков. «А мне какая разница, какие точить болтишки, – думал Лёшка, – правда, с крупными попроще и дело поскорее ладится… Но зато мелких можно, как семечек, налузгать». Готовую продукцию он складывал в брезентовую рукавицу, показывал бригадиру и бежал к Клаве: кто-то из девчат принимали выработку, записывали на его счёт.

В конце очередной недели к Алексею подошёл бригадир, попросил выключить станок, сказал:

– Брат, ты куда гонишь-то? За неделю обошёл всех пацанов… Я понимаю, мы на сдельщине, но отрываться-то тоже нехорошо. А если бы тебе полную смену надо было бабахать? Ты бы загнал нас всех, к едрене фене. Покури, походи по цеху, пообщаяйся пять минут с ребятами, переключись чуток…

– Так я не курю… А с ребятами общаемся в обед, чай пьём, бутерброды едим, за жизнь говорим.

– Понимаешь, Лёх, нам могут нормы увеличить, да, мало ли чего придумают, если мы так будем зарабатывать…

– Так я только ученические и получал три месяца. Хочется по-настоящему заработать!

– Я тебе всё сказал. Смотри, как бы не пожалеть потом, как бы поздно не было…

Калягин через час позвал молодого коллегу к станку, заговорил шёпотом:

– Лёш, есть нормативы, ты их кроешь только так… Значит, и остальные могут работать лучше и быстрее. А они не могут… Или не хотят, людям комфорт нужен, чтоб расслабиться можно было. Ты хотя бы первые месяцы после разряда не гони, встанешь на ноги, тогда и будем диктовать наши условия. А, усёк, малой? На-ка вот, покумекай, из болваночек можно насадки выточить на резец, ускоришь выработку ещё процентов на 30—40. Но это на будущее, я помогу, рацпредложение внесём, всё чин – чинарём… Тогда уж, и Ухов замолкнет.

Сдельная работа заставила бригаду работать без аванса, зарплату получали, в порядке эксперимента, раз в месяц. К окошку кассира Алексей пошёл вместе с Калягиным, наставник почему-то был немного возбуждён:

– Ну, Лёш, с первой получкой тебя! Будь осторожен с деньгами, в раздевалке не оставляй. Хотя ты сейчас переоденешься и домой побежишь, пораньше всех нас. Держи карман застёгнутым… Или дождись меня, вместе пойдём домой.

– Так мне в школу надо, дядя Саш. И мама, наверное, уже дома ждёт, обед сготовила, – отпарировал подросток.

По ведомости, у Алексея выходила сумма в сто тридцать два рубля 35 копеек. У мастера цеха с техникумом за плечами и десятилетним стажем работы месячный оклад составлял сто двадцать рублей. Лёшка расписался в ведомости, кассир пересчитала ещё раз деньги, нашла в столе конверт и сложила их туда, улыбаясь, смотрела на мальчишку, сказала:

– Поздравляю с первой зарплатой! Хорошо ты, сынок, поработал. Маму порадуешь, а денежки убери подальше, не потеряй, смотри.

Калягин растрогался:

– Ну, ты дал жару! Иди сразу домой, я сам проверю твой станок, всё отключу, не волнуйся.


***


Он шёл быстро, почти не чувствуя прокисшую зимнюю погоду, чавкающую под ногами снегом. Слева от дороги высились громады ТЭЦ, он видел сотни огней, в которых плыл красавец белый корабль с тремя трубами на верхней палубе, с музыкой, которая слышалась только в его ушах, мощные причалы и ленты жёлтых светящихся дорог, уходящих в небо… Он говорил себе: «Всё впереди, жизнь началась, надо бежать, надо успеть… Только куда?!» Лёшка почти остановился, смотрел на мизерные садовые участки нового товарищества, разбитого на склонах оврага, с фанерными жилыми коробками и проржавевшими пожарными бочками, приспособленными для полива, поднимающиеся из траншей чёрные стволы лип, осенью высаженных на субботнике, серо-грязные домишки частного сектора, расположенные справа от него по сползшему к реке берегу и думал: «Как здесь жить и куда бежать? Учиться, в столицу? А может, плюнуть на всё и зарабатывать деньги, много денег, чтобы, наконец, мама отдохнула, чтобы братья-сёстры почувствовали, что в семье вырос мужчина».

И только радость скорой встречи с мамой помогла мальчишке забыть тревожные мысли, ноги сами неслись к рынку, где в овощной секции, в самом углу прилавков, чтобы не погубить на морозе, торговал южными цветами татарин дядя Вазих, которого все звали Вазыхом. Прошёл всю войну, ни царапины, а кисть левой руки потерял, когда на маргариновом заводе налаживал оборудование, плевался-матерился потом, говорил, что руку потерял на фронте, когда вдруг начисто забыл профессию мастера-наладчика. Врачи раздвоили ему кость, и он действовал ею как щипцами. В клешне мог держать ложку, нож, спичечный коробок, ловко выхватывал ею из ведра несколько цветков. Самое забавное было смотреть, когда он вставлял в культю папиросу и курил, щуря глаз, будто заправский пират: только повязки не хватало. Увидел Лёшу, заулыбался:

– Подходи, дорогой Лёшка, рад тебя видеть! (звучало это, примерно, так: «Падхады, дарагой Лошка, рад тэба выдыть!»). Помню твоего отца, любил с ним в парилку ходить. Какой он парщик был! Мы до войны почти каждое воскресенье ходили вместе…

– Помню, дядя Вазых, ты рассказывал… А я прибежал за цветами маме, надо купить по случаю первой зарплаты!

– Слушай, ты настоящий батыр, уже зарплату стал получать! Ай, молодец… Учись, – он посмотрел на сына, которого в народе тоже прозвали Батыром за десять пудов живого веса и походку медведя. Тот приподнялся с лавки, вяло пожал Алексею руку, посмотрел несколько затравленно на отца. – Сидит со мной, бездельник, будто я без него не справлюсь! Ты поздно пришёл, Лёха, остались только розы. Но они очень дорогие… По рублю за штуку продаю. Но Шуре, маме твоей, мы сделаем подарок: ты купишь одну, я куплю вторую, от тёти Мявтюхи и детей наших – подарим третью. С тебя рубль, дорогой… Держи три цветка.

Алексей смотрел на татарина, ничего сначала не мог понять: почему с него берут рубль, а в бумагу заворачивают три прекрасных алых розы. Он достал из внутреннего кармана пальто конвертик, открыл его, долго искал трёшку, наконец, переворошив все деньги, протянул продавцу зелёную купюру.

– Ах ты, Лёша-Лёша, зачем деньги ворочаешь? Ты же на рынке. Я твой сосед, потом рубль отдашь, когда мелочь будет. Спрячь деньги, убери далеко-далеко. Тут всякий народ ходит, очень плохой народ есть… Угыл, – обратился отец к сыну, – проводи нашего соседа до дома, отнеси ему цветы, – и что-то ещё добавил на родном языке.

Когда Лёшка вместе с двухметровым Батыром выходил из овощного павильона, увидел, что за ними проследовали двое худощавых парней кавказской национальности.

Идти-то всего пять минут: дворами, мимо аптеки и вот она, благоустроенная четырёхэтажная общага – муравейник с горячей и холодной водой и паровым отоплением, с кухнями на 12—15 семей. Батыр, обычно молчавший, разговорился по дороге, пригласил Лёшку в воскресенье поболеть за него в Дом культуры: серьёзные соревнования будут проходить, у него нет соперника среди молодёжи, придётся бороться с мужиком – грузчиком из речного порта под сто пятьдесят килограммов весом.

– Если я уложу его, стану чемпионом области в тяжёлом весе, на первенство РСФСР поеду, чтобы, значит, завоевать кандидата в мастера спорта, – Батыр остановился, резко обернулся, почти нос к носу столкнулся с южанами. – Ризван, ты меня знаешь… Если что-то случится в семье Лёхи, я тебе хребет сломаю. Пошёл отсюда, шакал!

– Батыр, ты меня знаешь, я – не фраер, слово даю… Я не знал, что малолетка – друг дяди Вазыха. Не шуми, дорогой, мы все в воскресенье будем болеть за тебя! – Южане, не сговариваясь, развернулись на месте и пошли со двора.

– Спасибо, Батыр! – сказал Алексей, только сейчас осознав, что с ним могло произойти. – я и не знал, что на рынке столько шпаны…

– Это, Лёха, не шпана, бандиты, людей могут резать, шакалы, за копейки. А папа ругает меня, что я сижу с ним на рынке… Разве он справится с такими без руки? Вечером я в ШРМ иду, на тренировку иду или вагоны разгружаю… Так, для разминки и деньги хорошие платят, вчера двадцать рублей заработал. Вместе со студентами капусту разгружали.

На приглашение зайти в гости Батыр отказался, пожал протянутую Лёшкой руку, переваливаясь с ноги на ногу, зашагал к колхозному рынку. В подъезде Алексей вынул из бумаги три розы на длинных ножках, встряхнул их и зашагал по лестнице на четвёртый этаж. Дверь в комнату чуточку приоткрыта, значит, мама уже дома, ждёт его.

– Тук-тук-тук! Кто это дверь опять не закрывает? Ах, это вы, леди, неужели кого-то ждёте, не меня ли? – сын улыбался, в серых с голубыми искорками глазах светилось счастье, от зимней шапки русые густые волосы сползли на лоб.

– Ах ты мой, сокол, пришёл, а я уже заждалась, надо бы уж и на работу бежать, а тебя всё нет.

– Хочу вас поздравить, сударыня! Ваш сын получил первую зарплату, как токарь второго разряда заработал сто тридцать два рубля и аж, тридцать пять копеек… – и вручил маме цветы.

Она их приняла молча, не совсем понимая, что происходит: этот торжественный тон, три алых розы, какой-то конверт ложится на стол. Комната погрузилась в тишину. Мама растерялась, мотала головой из стороны в сторону, руки, обхватившие фартук, медленно поднимались вверх. Зажав рот, она едва слышно проговорила:

– Боже мой, живые цветы… Какие розы! И три моих зарплаты за месяц получил сын. Дай я тебя расцелую, кормилец ты мой… Как жаль, отец не видит, как бы он порадовался. На ноги встанем, сынок, пойдём по жизни твёрдо. Только ведь и учиться надо…

Мама ещё что-то говорила, обнимая и целуя сына, измочила его слезами, тут же вытирала лицо концами фартука, снова целовала глаза, щёки, волосы, приговаривая: «Мужчина в доме появился, скоро и старшего брата догонишь… Только из дома не уезжай, как остальные дети. Я умру одна, без тебя, сынок…»

– Мам, ну, что ты говоришь, успокойся, – сказал Алексей, зачерпнув литровой банкой воды из ведра и ставя в неё розы, – ну, куда я поеду, учиться надо-надо, работать надо-надо, а институтов и у нас в городе навалом… Вон, в наш, базовый, с тройками берут и отделение есть моё: обработка металлов резаньем…

Мама почти успокоилась, смотрела, как сын поставил на середину стола цветы, потом стал пересчитывать деньги, достав их из конверта: сложил аккуратной стопкой, пододвинул на край стола, ближе к ней, сказал:

– Ма, давай супа, есть хочу, как из пушки!