Палач и Шут

Пролог

Топот копыт. Ржанье обезумевших лошадей. Крики всадников. Стоны раненых. Меж переплетенных прутьев лозы, сквозь слезы, он видит огромное облако пыли.

Перевернутая корзина его укрытие. Его спасение. Щит. Его крепость. Час как в эту плетенку собирали виноград. Мать и отец. Бережно складывали гроздь за гроздью, гроздь за гроздью. Он не помнит их лиц. Лишь слепящий ореол солнечного света. «Мама! – шепчет он. – Мама!»

В ответ раздраженное фырканье огромного скакуна. Прямо над ним, над днищем корзины. Это конец. Сейчас убьют и его. Найдут под хлипкой плетенкой и убьют. Зарубят мечом, проткнут копьем или, как отцу, проломят голову булавой. Просто затопчут копытами.

Он ждет. Обреченно верит, смерть будет быстрой. Быстрее чем это бесконечное ожидание. Жизнь – ожидание смерти.

Всадник не спешит. Они смотрят друг на друга сквозь прутья лозы. Он – глазами полными слез и надежды. Седок с безразличием, как на насекомое. Решает прихлопнуть или нет, понимая, от его решения в этом мире ничего не изменится.

Корзина подлетает. Высоко, до неба. Он остался беззащитным. Жмурится в предвкушении смертельного удара. Всадник возвышается над ним как гора Паранг.

– Посмотри-ка, живой. Выжил щенок, – раздается голос за спиной. Оборачиваться страшно. Там такая же смерть. – Что делать, господин?

Всадник продолжает смотреть. Внимательно и безразлично. Из-под ерихонки с королевским яблоком мальчишку буравят холодные глаза. Конь фыркает, нетерпеливо перебирая копытами.

–Ладно, сопляк, живи, – принимает всадник решение. Хватает мальца за шиворот льняной рубахи. Закидывает на коня. – Хоть раз пикнешь – выкину на ходу.

Часть 1. Крепость. 1

Яков открыл глаза. Звездное летнее небо. «Мама!» – беззвучно повторил он, желая продлить тот сон. Те воспоминания, которое кажутся сном.

Поднялся. С крепостной стены открылся чарующий вид. Предместье Сучавы утонуло в тумане и тишине. Тишина – вот чего не хватает воину. В мирное время господарь запретил ночные переклички стражников. Хотя Яков считал, что мирное время еще не настало. Поражения в Белой Долине и осада стольного града позволило поднять голову всем врагам, и явным, и скрытым. Турки пограбили и ушли. А множество падальщиков шныряют по округе, мечтая вонзить свои гнилые клыки в израненное тело государства.

– Ты излишне осмотрителен, – усмехнулся князь, выслушав сомнения воина. – Никто не посмеет напасть на столицу. Даже Мехмеду – завоевателю Царьграда, Сучава оказалась не по зубам. Куда там сброду разбойников.

Воля господина закон. Яков покорился. Так он делал всегда. С того самого дня, когда господарь Штефан, сын Богдана, поднял его за шиворот льняной рубахи и усадил на своего скакуна.

Насладившись видом ночного предместья, Арник снова попытался уснуть. Караульный сменил его в полночь и до рассвета можно отдыхать. Но не спалось. «Надо обойти стражу» – решил он. Встал. Снова вгляделся в туман. Ничего подозрительного. Хлопнул по плечу дозорного и спустился по лестнице вниз, на зубчатый парапет. Проход вел к внешней башне.

– Не спать! – зарычал он на немолодого рэзеша.

Мужчина оперся на алебарду, притворяясь бодрым.

– Да не сплю я, мил человек, – ответил ополченец.

«Мил человек! – выругался про себя Яков. – Деревенщина! Беда с такими вояками»

За тронную крепость отвечал капитан гвардии Иштван Батори верный воин и надежный княжеский хранитель. Он устроил все по уму. Внутренние дворы и господарские покои охраняла гвардия. Внешние стены остались за ополченцами под ответом Якова Арника. После осады рэзеши Малой армии, с позволения господина, разъехались по домам. Осенняя страда, много работы. Стеречь крепости остались старики да желторотые.

«Ничего! – приободрил себя Яков. – Я из вас еще ту гвардию сделаю!» Под ногами хрустнула деревянная половица помоста. Боец, стоявший у десятого зубца, вздрогнул и чуть было не выронил оружие.

– Спишь? – строго спросил командир.

– Нет, дядя, не сплю, – ответил режущийся голос подростка.

Яков подошел к солдату. В полутьме разглядел почти детское лицо. Из-под великоватого шлема, видать отцовского, выглядывали перепуганные глаза. Над верхней губой, щетинился легкий пушок.

– Давно в дружине?

– Я с весны тут, – гордо ответил мальчишка. – Всю осаду простоял, дядя. На «закатной» стене. Вон там.

«Боец» вытянул руку, желая показать место службы. Копье выскользнуло и с глухим рокотом упало на брусчатку. Повозившись с оружием, продолжил.

– Даже стрела попала, – ничуть не смутившись, затараторил он. – Вот здесь в кольчуге застряла. Рубаху порвала и …

– Мечем дерешься? – перебил пацана Яков.

– Неа, дядя. Копьем немного. Батя обучил.

– А, батя где?

– Так домой поехал. С братом. Татарня хату спалили. И амбар. Слава Иисусу, мамка с сестренками в Кодры ушли. Уцелели.

– Утром найдешь меня. Мечом позанимаемся, – подбодрил Яков подростка. И тут же строго добавил. – И не спать! Выпорю!

– Я и не сплю, – обиделся юнец.

На посту у двадцатого зуба также не спали. Кроме косматого часового, в нише у костра грелся десятник.

– Все тихо? – осведомился Яков.

– Как на кладбище, – отвел боец.

Десятника Лайю в Малой армии знали все. Одним ударом выбивал всадника из седла. А на Пасху, поспорив с генуэзским пушкарем, единственным замахом палицы в щепки разнес дубовую бочку.

– Шел бы ты, Арник, отдыхать, – продолжил десятник. – Посты, как велено, я обхожу.

– Видел, – сказал Яков, – у башни так и вовсе уснул. «Мил человек»

– Арник? – встрял в разговор косматый. Борода, брови, волосы, все кудряво торчало из-под овечьей шапки. Казалось человек полностью покрыт шерстью, как медведь.

– Шлем где? – упрекнул его Яков.

Мужчина указал на каменный пол. Действительно, у стены валялась татарская прилбица.

– Да, Арник, – ответил за начальника Лайа. – А, что?

– Так ведь я ж тоже Арник, – обрадовался часовой. – Я ж, когда родился, бабка рассказывала, своего брата – близнеца, за пятку схватил! Ха-ха!

Мужчина расхохотался. В ночной тишине хохот звериным воплем разнесся по округе.

– Тише ты! – осек его Лайа. – Тебя, должно быть, в Килие слышно.

Яков заглянул во внутренний двор крепости. На второй стене в лунном свете, виднелись несколько силуэтов гвардейцев. Услышав громкий звук, они ощетинили оружие.

– Дурень ты, Фома. У Якова, Арник не прозвище. Считай, и не фамилия. Титул. Сам Господарь его так величает. Ибо Яков – тень нашего князя. Идущий по пятам. Понял? Яков, ты не обижайся на дурака.

Арник слушал товарищей в пол уха. Он сосредоточенно высчитывал мелькающие силуэты внутренней стражи. Пытался по счету определить все ли на посту.

– Так я не со зла, – оправдывался космач. – Чего обижаться-то?

– Ты, Фома, сколько лет в дружине? – спросил десятник.

– Так, я ж младший в семье, – испугался мужчина, но тут же опомнился и с гордостью продолжил. – Старшие братья есть. Четыре. Вот до этого раза батька кого-то из них и брал в Великое войско. Меня берег. Не смотрите что молодой, у меня своих четыре ребятенка …

Косматый снова залился диким хохотом.

– Говорю же, дурак! – разозлился Лайа, и пнул бойца кулаком в пузо. Не сильно, но достаточно чтобы тот затих. – Ты пока на холмах под бабьей сиськой отсиживался, мы нехристей колотим. Ладно я. А Яков с младенчества при Господаре. Яков скажи дураку, сколько годиков пожил, когда в первый поход пошел?

Яков молчал. На угловой башне, в тусклом лунном свете, мелькнул силуэт стражника. Значит и этот на месте. Не спит. Да, внутренняя стена забота капитана. И Яков доверял ему как себе. Но, сердце ныло в тревоге. Так долго и так далеко от своего повелителя, Арник не прибывал никогда. От этого ему было не по себе.

– Первая осада Килии, – неохотно, в пол голоса ответил Яков.

– Ох, – удивился Лайа, – так это ж сколько лет назад? Тебе ж, поди, лет семь было. Как ты ж с булавой справлялся?

– Я за княжеский флаг был в ответе, – после долгой паузы ответил Арник. – Повелителя стрелою ранило. В ногу. Он велел мне не отпускать стяг. Держать пока жив.

– А! Значит это тебе Фахри–паша свой килич подарил? – спросил десятник.

– Много вопросов, Лайа, – отрезал Яков. Разговор делался ему неприятным.

– Паша? – переспросил косматый.

– Да, – подтвердил Лайа, – магометане тогда с нами были.

– А, сейчас что же? – удивление, подогретое возмущением, выперло из солдата, как сырое тесто из кастрюли, – Князь турка не уговорил, а мы значит, воюй? Кровь проливай.

Яков подошел к косматому и впился в него злым взглядом.

– Считаешь много навоевал? Много крови пролил?

– Я-то? – промямлил ополченец. – Я младший … У меня своих четыре …

– Замолкни, дурак! – десятник, зная нрав командира, понял, еще мгновение и наглый мужлан отправится к воротам рая. Или ада. – Отпусти глаза и слушай что говорит старший.

– Угу, – косматый потупил доброжелательный взгляд.

– Думай, что говоришь, – прошипел Яков, – Или язык у тебя, как крылья? Поможет с крепостной стены слететь?

Мужик молчал.

– Извини его, Яков, – заговорил десятник. – Дурак деревенский …

Лайю перебили торопливые шаги. По подмосткам бежал посыльный. Арник узнал его по вытянутой шапке.

– Арник-палач, – заговорил посыльный, разглядев в свете костра Якова, – Господарь ждет вас подле себя. Велено живо.

***

Тяжелые дубовые двери соборной залы стерегли. Узнав Арника, стражники негромко, в знак приветствия, постукали алебардами об пол.

– Повелитель в покоях, – сказал за спиной нарочный.

Яков отворил дверь. В зале оказалось темно. И в солнечный день через узкие бойницы сюда попадали редкие лучи. Ночью же озерцами света служили тусклая лампадка под образом в ближнем углу, да мерцание факела из-под дальней арки. Именно туда они и направились, оставив за спиной возвышался темной тучей престол. После поражения в битве, господарь на время оставил свои покои и почивал здесь, в обеденной, за соборным залом. В нее вел узкий проход. Вдвоем не разминутся. На случай беды, ближняя гвардия могла сдержать здесь целую армию.

Под сводом, освещенные факелом стаяли караульные. Рядом, на лавке, расположился посадник. Дан по-приятельски подмигнул Якову. Тот в ответ кивнул, поприветствовав знакомца. Посадник негромко доложил в темноту коридора:

– Яков Арник! – подумав, добавил. – Палач.

Через недолгое время, из обеденной отозвались:

– Пускай!

Яков нырнул в узкую темную арку. По установленным капитаном правилам, до входа в опочивальню, необходимо еще раз представиться. Собственным голосом.

– Яков Арник, – громко и четко произнес мужчина. Слово «палач» пропустил. Считал, любой солдат – палач. Нет не любой, а настоящий. Солдат забирает жизни и не отдает свою. А значит палач не должность, а обязанность воина.

Арник зашел. Один из стражников, закрыл за ним двери и шепнул:

– Хозяин сегодня не в духе. Тихонечко.

В нос ударил крепкий запах ладана. «Молился» – решил воин, вглядываясь в полумрак помещения. У дальней стены в глухом углу висел балдахин. За ним скрывалось походное ложе господаря. Рядом, над камином, коптил факел. Дальше, вдоль стены, припирали опору, древки оружия. Еще с начала осады сюда перенесли часть крепостного арсенала, да так и оставили. На внешней стене, стянутой сводами сразу двух арок, виднелся темный прямоугольник единственной в помещении бойницы. Прямо под ней горел еще один факел. В углу, в тусклых лучах лампад сиял позолотой иконостас. Посреди обеденной, как и полагалось стоял длинный дубовый стол. Лавок при нем не было. Все они мостились под внутренней стеной. Никто из присутствующих не смел восседать.

– … и это, милостивый князь, самое пристойное, что можно передать из их речей.

Тонкий, дребезжавший голосок не оставлял сомнений. «И этот здесь, – с раздражением подумал Яков. – Не мудрено, что ладаном как на похоронах несет»

Кроме настенных факелов, на столе горел канделябр из трех свечей. Достаточно чтобы осветить задумчивое лицо господаря. Штефан выглядел устало. Горечь недавнего поражения, тревога и сомнения отображались глубокими складками на переносице, красными глазами и тяжелыми, вспухшими веками. Из тени снова зазвучал голос игумена.

– Не смею сомневаться, крепость стен воиновых убежищ, делает веру в Господа нашего только сильнее …

– Без крепостей и солдат, – раздраженно перебил сановника господарь, – и веры не было. Ни сильной, ни слабой.

– Ха! – быстро перебирая короткими ножками, из-за выступа в кладке выбежал карлик. – Вера как глист, святой водой не изведешь!

Шут чувствовал себя привольно в любой обстановке. Но особенно Кечкенхан любил встревать в религиозные диспуты. Лавируя на грани, до жути раздражал придворных, чем веселил повелителя. Шуту прощали все. Ну, почти все. Хан Ахмат отправил бабая господарю много лет назад, как напоминание об убитом в битве брате и казненном сыне. «Пусть уродство, – написал крымский повелитель в сопроводительной грамоте, – напоминает тебе о подлости убийства, а карликовый рост – о низости содеянного тобой. Помни о грехах своих, и проси господа своего простить тебя, так как я просил тебя не убивать сына своего. А коли и недочеловека лишишь жизни, будет тебе позор на этом свете и проклятием на веки вечные» Хан рассчитывал, что господарь в ярости велит казнить уродца. Тем самым став в глазах всего мира кровожадным злодеем, как и его кузен Влад. Но Штефан и не думал убивать «напоминание». В насмешку над горем хана сделал карлика тронным потешником. Говорили, что Ахмат, узнав о назначении лилипута, в гневе отрубил гонцу голову.

По крещению, шута-татарина нарекли Василием. Но при дворе его называли Кечкенхан – что на магометанском означало «маленький хан». Это не мешало ему, по велению господаря, менять колпак скомороха на шапку писаря – толмача или шлем воина. В общем Кечкенхан пришелся ко двору. Но главное, имея всего лишь одного покровителя, коротыш обзавелся толпой врагов. Не было Молдове ни одного вельможи, посла, или бояра кто бы не мечтал подкоротить карлика ровно на голову.

– Прикуси язык, богохульник, – запищал из темноты голос.

Игумен Теоктист, в народе его называли «непоставленный митрополит», человек со странностями. В рясе из толстой шерсти с высоким воротом, сановник обматывал ладони темной тканью. Камилавка, иногда скуфья, глубоко посажена на голову. Закрывала лоб по самые брови. Густая черная борода скрывала нижнюю часть лица. Несведущий решил бы, игумен прокаженный. Но это не так. Сановник не переносил света. Говорили недуг вызван долгими годами, проведенными в кельи-пещере скального монастыря.

– Не могу, – усмехнулся Кечкенхан, – мой язык меня кормит!

Уродец, как ни в чем не бывало, осушил кубок господаря. Довольно крякнув, спросил:

– Ваша милость, налить вам чарочку?

По лицу господаря промелькнула тень раздражения. Яков знал повелителя с малых лет и научился угадывать его мысли. Сейчас правитель был как жир на сковороде. Еще мгновенье и зашкварчит.

– Повелитель, – произнес воин в полголоса, смиренно склонив голову.

– А, Яков, – обрадовался Штефан. Кивком указал на стол. – Проходи, угощайся.

Это был хороший знак. Тем не менее, Яков продолжал стоять.

– Ответь мне, – продолжил властитель, – сколько воинов ты можешь снарядить к утру?

– Позвольте спросить, господин, – голос Якова оставался тихим и ровным, – какова цель?

За господаря из темноты ответил игумен.

– Ваша милость, это не займет и дня. Достаточно лишь появление дружины и …

Князь прервал служителя взмахом руки:

– Крестьяне в Сорокских землях, – терпеливо объяснил Штефан палачу, – отказываются служить оброк для постройки монастыря в Бекиров яре. Игумен Теоктист просит усмирить смутьянов.

– Господин, – обдумав сказанное, заговорил Яков, – в крепости Сороки знатный гарнизон. Я сам знаю половину воинов. И пыркэлаб Косте храбрый ратник.

– Крепость? Ха-ха-ха! – засмеялся скоморох, сплюнув на пол виноградную косточку. – Даже не ретирада! Знаешь почему Хан Девлет осаждать не стал? Нужду не где справить. Просто проскакал мимо. Гоп-гоп, гоп-гоп!

Кечкенхан подпрыгивая, завилял задницей. Должно быть именно так скакал ордынец.

– Ты говори да не заговаривайся, – хватил шута господарь. – Крепость только заложили. Дай срок.

– Так я о том же, мой повелитель, – карлик отправил в рот кисть винограда. – Хан и поскакал дальше. Нужника ведь еще нет.

Карлик пригнулся и звучно испортил воздух. В полумраке сдержанно захихикали. Самый гогочущий, лающий смешок был хорошо знаком Якову. Впрочем, и остальным тоже. Весельчак Жожи, винокур с побережья, своим необычным смехом сам всех смешил. Его гыгание звучало как вопль подавившейся костью лисицы. Но сейчас это было не кстати.

– Ты, шут, забылся, – рявкнул господарь. – Может с десяток розг напомнят тебе кто ты?

– Хоть двадцать, господин, – делано заныл Кечкенхан, – лишь бы вас развеселить.

Ловко соскочил со стула. Снял с пояса плеть, упал на колени и протянул орудье Штефану.

– Повелитель, – продолжил скоморох серьезным тоном, не поднимая опущенной головы, – Дозволь слово молвить! – и не дожидаясь позволения спросил. – Можно ли твоей волей или молитвами Теоктиста увеличить число дней в недели?

– О чем ты, презренный? – князь устало откинулся на спинку скамьи.

– Три дня недели крестьяне работают для крепости. Отец Теоктист просит еще три дня работы на монастырь. Увеличите неделю еще на два дня. Тогда, глядишь, челядь и себя сможет покормить.

– Дурак! – в сердцах сплюнул господарь. – Думал что-то дельное скажешь.

– Я всего лишь шут.

– Тогда замолчи, – приказал князь. – Яков, ты не ответил на мой вопрос.

– Господин, стольный град и так слаб гарнизоном …

– Разве я тебя о стольном граде спрашивал? Или о гарнизоне? – раздражение нарастало.

– Ни одного, господин, – тихо ответил Арник.

– Теоктист, ты слышал ответ, – князь отпил из кубка, давая понять, разговор окончен.

Но игумен не сдавался.

– Может ты, повелитель, забыл чей милостью посажен на трон? – начал он вызывающе. – Чья невидимая рука вела тебя от победы к победе? Кто давал тебе силы вставать с колен и презренно низвергать врагов Его? Неужели ты полагаешь что землю нашу от сил дьявольских оберегают крепости? Нет, повелитель, сила не в крепостях. А в Храмах Господних! И прежде всего их надо возводить! И не три дня в неделю, а все семь!

Служитель перевел дух и продолжил:

– Бекиров яр – святое место. Место, где селились первые христиане, изгнанники с земель Сирийских. Разве крепость должна быть там? Обитель Христова спасет почище всякой крепости!

Воодушевленную речь сановника прервало противное бормотание. Карлик успел встать с колен, поправить рубаху и спрятать под ремень кнут. Теперь он стоял у княжьего стола и передразнивал Теоктиста.

– Сгинь, презренный, – прошипел из темноты игумен.

– Скоморох я, – пискляво заговорил уродец. – Но еще и татарин. Монастырь для Орды, как цветочное поля для пчел.

– Смерд! – прокричал сановник. От раздражения его высокий голосок сделался еще писклявее. – Разве можно уподобить нехристей, убивцев и воров благородным созданиями Господними?

– Ваша правда, отче! – карлик снова рухнул на колено. – А я дурак! Прошу простить и разреши поправиться. Орда не пчелы. Нет. Они грязные, навозные мухи. И слетаются, мерзкие, исключительно на говно. Ой!

Кечкенхан хлопнул себя ладонью по губам и сделал круглые от удивления глаза.

– Богохульник! – запищал Теоктист. – Гореть тебе в аду!

Из темного угла показался посох и тонкая, перемотанная полосками серой ткани, рука.

– За подобные речи, язык тебе надо вырвать! Прижизненно! Великий князь! Прикажи прижечь черный язык гадины адской! Немедля! А ты чего смотришь!

Яков и не понял, что святой отец обращается к нему.

– Палач! – разошелся игумен. – Где твой клинок? Отними кощюну его поганое жало!

Арник вгляделся в темноту. «Непоставленный митрополит» погряз в бахвальстве. Да, как духовник господаря, он имел много привилегий. Но указывать Якову мог только князь. Пискуна следовало поставить на место.

– Язык шута мешает только тебе, – ответил палач и сложил руки на груди.

– Прекратить! – господарь опустил тяжелый кулак на гладкую поверхность стола.

Фрукты подскочили. Из кувшина брызнуло вино.

– С меня достаточно одного шута! – Штефан исподлобья осмотрел присутствующих. Под гневным взглядом становилось не по себе.

Отец Теоктист шагнул из мрака. Теперь Арник разглядел бледный как мел профиль.

– Прости, князь, – заговорил не-до-митрополит. – Неустанно молюсь я за твою мудрость. Теперь понял, не напрасно. Господь милостив и глаза твои открыты.

– Оставь и ты эти речи, отче, – выпалил господарь. – Хочу послушать как ты заговоришь, когда орда монастырь разорит.

За спиной господаря, в полумраке, что-то шевельнулось. Поначалу казалось, что тень карлика наложилась на тень повелителя. Тьма сгустилась. Вдруг эта сосредоточенная мгла разверзлась. Из пустоты образовались два крыла. Мужи в оцепенение смотрели как из черноты, прямо в воздухе, появляется очертание птичьей головы.

– Корвин? – удивился капитан княжеской гвардии Батори.

Яков, для которого мадьярский был родным, переспросил:

– Ворон?

Действительно, прямо за спиной Штефана, из ниоткуда появился ворон исполинских размеров. Птица беззвучно открыла клюв и распрямила огромные крылья.

– Что? – недоуменно переспросил господарь.

– Ворон! – повторил по-молдавски капитан, с лязгом доставая из ножен меч. – Берегись, повелитель!

Не теряя ни мгновения, Арник, вслед за Батори, кинулся на дьявольскую птицу. Тень ворона заметалась по залу. Меч и чекан успели два раза рубануть по тяжелому воздуху. Оставляя на стенах причудливые тени, видение беззвучно взмахивала крыльями. Стражник, стоявший у дверей, вскинул алебарду. Богдан с криком ринулся на тусветного врага. Удар. Тень птицы растеклась по потолку, как брошенный комок грязи. Острие бердыша пронеслось мимо и с хрустом вонзилась в стену. Чернота стекла вниз и снова преобразилась в два огромных крыла. Они расправились и молниеносно сложились. Струя воздуха погасила факелы на правой стене и сдула гвардейца. Пролетев над столом, Богдан распластался на противоположном конце залы. Яков и капитан снова кинулись на тень.

– Арник! – на ходу крикнул Батори. – Береги господаря!

Да, многоопытный гвардеец был прав. Главное жизнь князя. Яков в два прыжка оказался у повелителя. Сердце напряженно стучало, наполняя мышцы кровью. Что бы или кто бы это не был, видение, коварный враг, колдовство или помутнение рассудка, доберется оно до Штефана только перешагнув тело Якова Арника.

Пока капитан и оставшиеся стражники обступали пятно крылатого мрака, из-под стола юркнула другая тень. Сообразительный карлик, набравшись храбрости, покинул убежище, и метнулся к единственной двери. Отворив ее, закричал в темный коридор:

– Князь в опасности! Все сюда!

Крылатый призрак, загнанный в угол, сжался. Казалось бы, все. Через минуту прибежит подмога и его изведут. Но, комок черноты рухнул на пол и пролился между гвардейцами. Адская дрянь направлялся прямо на господаря.

– Спасайся, повелитель! – приказал Яков и заслонил господина.

– Еще чего, – оттолкнул молодца Штефан. – Будем биться.

В коридоре загремели тяжелые шаги. Звенели латы. Сгусток мглы замер, словно не решаясь нападать. Мешкать нельзя. В схватке побеждает решительность.

– Аааа! – закричал Арник и кинулся на неведомое творение.

Чекан пробил пустоту. Черный комок распался на миллиард пылинок. Взмахивая подобием крыльев, облако перемахнуло через князя и исчезло под потолком.

Комната наполнилась гвардейцами. Солдаты растерянно крутили головами, высматривая врага. Никак не могли взять в толк, где же опасность. Опочивальня погрузилась в тишину.

– Кар! – после минувшего напряжение, прозвучавшее за спиной князя карканье, заставило всех вздрогнуть.

В проеме единственной в зале бойницы сидел черный как смоль ворон. Не дожидаясь продолжения каркнул, взмахнул крыльями и исчез в предрассветной мгле.

– Что это было? – раздался глухой голос.

На вопрос Иштвана, капитана Батори, ответил игумен. Неистово крестясь, пропищал:

– Кара господня! За речи дерзкие, за богохульство! Отце наш иже … – забормотал он молитву.

– Бесовские происки, – прохрипел знакомый голос Жожи.

– Прокляты мы, прокляты. За грехи! – разом подхватили стражники.

– Прекратить! – гаркнул господарь.

К утру нехорошие слухи заполнят крепость. И без того, после поражения при Белой Долине, воинам не хватает веры. В первую очередь веры в себя, и в своего князя. И лишь затем в Бога. А тут еще причитания игумена.

Солдаты застыли. Князь неспеша, прихрамывая, прошел к своему стулу, обитому мягкой и теплой шерстью.

– Капитан! – обратился Штефан к старшему из гвардейцев. –Ты спросил, что здесь произошло?

Иштван понял, озвучив свои опасения совершил ошибку. Слухи никому не нужны.

– В покои залетела большая птица, – ответил он, но голос прозвучал неуверенно.

– Это кара, князь! – запищал неугомонный игумен. – За дерзость! За богохульство!

Штефан сделал вид что не слышит его.

– Яков, а что видел ты?

Арник зацепил за пояс чекан.

– Большая птица, повелитель!

– Господь проклял нас! – пищал игумен. – Отвернулся! Теперь здесь поселился дьявол! Дьявольское место! Чур, чур!

– Если дьявол где-то и поселился, – послышался из-под стола голос Кечкенхана, – то в твоей голове, поп.

Кряхтя, карлик выбирался наружу. Когда он только успел обратно туда забраться?

Теоктист, увидев уродца, громко запищал:

– Это он! Он своими речами призвал нечистого! Он – язык дьявола! Убить его! Убить!

– Дьявол всего лишь одно из оружий Господа, – философски заметил шут. – Может это ты черта призвал? Своими визгливыми молитвами …

Договорить он не успел. Игумен, потеряв самообладание, замахнулся посохом. Еще мгновение и череп карлика мог треснуть как переспелый арбуз. Арник успел вовремя. Он оттолкнул шута, и крепким захватом перехватил клюку.

– Как ты смеешь? – прошипел не-до-митрополит. – Руку на церковь поднимать?

Это стало последней каплей. Недовольство князя, наконец вылилось в отчаянный крик ярости:

– Молчать! Всем молчать!

Через долгое время, придя в себя, господарь Штефан, властным голосом, заявил:

– Повелеваю!

Князь встал. Упираясь кулаками об стол, посмотрел на всех тяжелым взором. Присутствующие, как по команде, опустили глаза.

– Шута Кечкенхана, крещенного Василия, за дерзость, богохульство и пререкательство изгнать из стольного града. Немедленно.

Помолчал. Дал гридникам время понять и запомнить сказанное. Затем продолжил:

– Якова Арника отправить в Сорокские земли. Рвением и усердием повелеваю ему ускорить строительство крепости …

– Господарь! – пропищал игумен, но тут же опустил глаза, не выдержав княжеского взгляда.

– Крепости, – повторил Штефан. – Наперво крепости. И после, Бекирова монастыря. Не возвращаться к трону покуда не будут построены обе обители!

Господарь многозначительно замолчал. Возразить никто не смел. В гневе князь был страшен. В то время как все продолжали прятать глаза, игумен скрывал еще и самодовольную улыбку.

– Отец Теоктист, – продолжил Штефан, – благословите нас.

Один за другим стражники подходили к не-до-митрополиту, склоняли колено, слушали благословение и выходили прочь.

– Яков, – позвал своего верного слугу Штефан, – пора взрослеть. Вступай и помни, ты мне как сын. Не становись моим позором.