Идеалы осыпаются на глазах

Глава 1. «Что ни день, то хрень» – это про меня

Подъезжает автобус, и скоро в школу.

Пахнет тополем, клёном, весной, весной…

Боже мой, ну какой ты ещё зелёный,

Боже мой, ну какой ты ещё смешной.

«Всё это – твоя идея. Твоя. Тупая. Идея».

Фраза вертелась в голове всё утро, всё то время, что Софка металась по квартире. План одеться празднично полетел в тартарары: сменные туфли надо было достать с вечера, теперь искать некогда. В колготках, оказывается, дыра на пятке и стрелка. Про серёжки вообще забыла (вспомнила только вечером, в электричке – совсем в другой жизни).

Софа схватила рюкзак и уже выскочила в прихожую, засовывая в карман платья телефон, когда из кухни окликнул Дуболом:

– А завтракать кто будет? Александр Сергеич?

И покатился, и заржал тупой своей шуточке.

– Я опаздываю. В школе поем, – бросила Софка.

– Никуда ты не опаздываешь. – Дуболом выбрался в коридор, встал в проходе, ухватившись похожими на сардельки пальцами за дверной косяк. – Тебе до школы десять минут. Сейчас ещё даже восьми нет.

– Мне… надо за подругой зайти, – на ходу отвертелась Софа.

Отмазка сработала в обратную сторону.

– Какая ещё подруга? – подозрительно спросил Дуболом.

– Какая тебе разница? Я сказала – надо! – рявкнула она, теряя терпение. Хотела натянуть сапоги и выскочить в подъезд, но молнию заело, и Софка секунд десять тщетно дёргала собачку. Отчим, устроившись в дверях, наблюдал. Когда собачка сорвалась и замок разошёлся, поинтересовался:

– Помочь?

«Перебьёшься», – злобно подумала Софка, стянула сапоги и в одних колготках, сверкая пяткой, побежала к шкафу, где хранилась зимняя обувь. На весну из сменки были только резиновые сапоги – всё остальное лежало в кладовке в Глазове. Но не в резине же идти, да ещё в день рождения…

Софа уже зашнуровала тяжёлые меховые ботинки, когда отчим велел:

– Сапоги положи нормально.

– Я приду и уберу.

– Чисто не там, где убирают, а там, где не сорят.

Разумней было не нарываться. Разумней было разуться и спокойно убрать сапоги в обувницу. Софка ведь правда не опаздывала ещё; да даже если б опаздывала – в черновской школе на такие вещи смотрел сквозь пальцы. Но…

Софа взглянула в поросячьи глаза Дуболома. Это ведь ещё надо суметь: вызвать такую ненависть за полгода. А ведь раньше она его не ненавидела даже; в самом начале даже почти жалела. Но когда он стал предъявлять права, когда попытался прогнуть её, заставить слушаться…

Софка послала его мысленно, толкнула дверь и шагнула за порог. Секунду спустя мощная лапа ухватила её за капюшон и втянула обратно.

– Сапоги положила нормально.

– Бесишь, – процедила Софа, сунула сапоги в тумбочку и, спотыкаясь, побежала вниз. На крыльце сообразила, что опять забыла ключи. Прикинула, что к её приходу мама после смены наверняка проснётся, – и решила обойтись без них. Но сверху уже яростно барабанили по стеклу. Софка задрала голову и различила за тюлем скуластое лицо Дуболома. Убедившись, что она его видит, Дуболом открыл окно, швырнул ей связку и погрозил кулаком. Софка дёрнулась поймать, промахнулась, и ключи угодили в грязный снег.

– Снайпер за двести, – пробормотала она, выуживая связку и вытирая о рукав куртки. Сунула ключи в карман и побежала через парк, прокручивая в голове, что нужно успеть сделать до первого урока.

«Сама виновата», – раздражённо повторила в тысячный раз, ругая себя, что накануне высидела до трёх, и с утра было не продрать глаза. Провалялась до последнего, вот теперь и приходится рысью… Нафига сдался этот подарок! Сейчас всё уже совершенно не выглядело весёлым. Настя могла бы просто почтой отправить. А Софка могла бы подольше поспать. Так нет же.

И так обидно, что мама в ночь. В прошлые годы она всегда заходила к Софке ровно в полночь, с тортом и свечками. А нынче – только формальная смска, храп Дуболома за стеной и экран ноутбука.

В общем, ни собраться нормально не успела, ни позавтракать. Если бы знала, что будет дальше… Если бы знала – конечно, совсем по-другому бы себя вела. И вещи бы взяла, и деньги. Но теперь… Теперь просто бежала в школу, в эту мрачную, запутанную школу с кучей корпусов, в которых вечно темно и влажно, как в тропиках, так, что Софка постоянно потела.

В парке она запнулась о торчавший из земли корень, чуть не полетела носом, еле успела выставить вперёд ладони. Упала, рюкзак крепко приложил по спине. Бормоча непечатное, Софка поднялась. Оглянулась – ну, кто там свидетели позора, выходите уж сразу, ржите в голос, – отряхнулась и припустила дальше, слегка прихрамывая. И всё-таки успела в школу как раз вовремя – как и договорились с Настей. Решили созвониться в Зуме, поболтать до начала уроков. Удобно, что хотя бы часовой пояс остался один. Разговаривать дома при Дуболоме не хотелось – сидеть, забаррикадировавшись в комнате, шептать в динамик, прикрывая рот…

– Алло. Слышно? Видно?

– С днём варенья! – донеслось гулко, как с другого конца света. В горле встал ком: ведь и вправду, Настя говорила как с другого конца света. Из другого города, из другой жизни.

– Ты чего? Чего молчишь? – Из-за помех экранная Настя не поспевала в движениях за речью. Забавно было: спрашивает: «Ты взяла уже подарок?» – дребезжаще так, как робот. А сама кивает, медленно-медленно, дискретно, с закрытым ртом.

– Взяла.

– Ночью? Как надо?

– Ночью, ночью.

– Открыла уже?

– Да когда я открою? Дома свет ночью не включишь, утром Дуболом вскочил ни свет ни заря.

– Когда откроешь?

– Тебе-то чего так не терпится? – усмехнулась Софка, нашаривая в рюкзаке мягкий, размером с апельсин свёрток, в половине третьего вынутый из водосточной трубы на углу дома. Она, как могла, обтёрла его салфетками и сунула в рюкзак, а разглядеть до сих пор не успела.

– Жду твоей реакции, – хихикнула Настя.

– Слушай, если там что-то резкое, лучше сразу предупреди, – забеспокоилась Софка. Вообразила прыжок с парашютом, живого ужа и сертификат в тату-салон. Поёжилась.

По лестнице, в углу которой она устроилась, пронеслось стадо первоклашек. Софка отодвинула телефон, чтоб невзначай не снесли.

– Что там у тебя за слонопотамы? – спросила Настя. – Ты ж говорила, пораньше в школу придёшь.

– Так тут и уроки раньше начинаются, чем у нас, – скривилась Софка. – Насть, там точно не клубок тараканов?

– Фу-у, никакой фантазии. – Настя на экране подняла брови, изобразила пальцами бегущего человека – видимо, жест относился к реплике про слонопотамов. – С точки зрения разумного социума там нет совершенно ничего опасного. Но с точки зрения конкретно тебя, София Кораблёва… Надеюсь, эта штука откроет новые горизонты.

Первый звонок раскатился по школе дробным, ввинчивающимся в уши звоном.

– Что, урок уже? – две секунды спустя всполошилась Настя. – Слушай, Соф, там правда ничего такого. Я только хочу, чтобы ты как-то повеселела немного. Там инструкция, всё написано, не ошибёшься. Ну, в общем, здоровья тебе! Чтоб побыстрее привыкла. И чтобы с мамой нормально общались.

– Ага. Спасибо… Это первый звонок только. Второй через пять минут, не мельтеши так.

– Оу, как странно. Ну ладно… Дуболом как?

– Да бесит меня. Бесит! – Раздражение, улёгшееся было, поднялось мгновенно. Софка вскинулась, сжала кулаки, сама не заметила, как перешла на крик: – Постоянно наезжает. Тарелки ровно поставь. Сапоги положила! Бухой в одних трусах шляется, вламывается ко мне: мол, свет включи, глаза не порти! Достал. Просто достал!

Девчонки, скучившиеся у подоконника, оглянулись. Софа закрыла глаза на секунду. Она и сама любила, чтобы эти тарелки чёртовы стояли ровно. Она сама любила, когда кругом было чисто и аккуратно, когда все вещи по местам. Но когда это заставлял делать Дуболом… Хотелось расшвырять всё нафиг.

Софка втянула воздух, прошептала сердито:

– Как же охота, чтобы он сплавился куда-нибудь. Свалил туда же, откуда явился.

– Ну, осталось немного. Терпи, казак, – сочувственно посоветовала Настя. – Три месяца, и ты вольная птица.

– Так-то я уже вольная птица, – хмыкнула Софа, искоса глядя на своё отражение в окне. Хмурая, насупленная, темноволосая. Но в целом интересно, особенно в рамке из голых веток по ту сторону. Хороший свет. Сфоткать бы, но на её телефон всё равно нормально не получится. Дуболом маму убедил: на фига ей нормальный телефон, пока в институт не поступит. – Но он всё равно бесит дико! Я вообще не понимаю, что мама в нём нашла.

Настя вздохнула. Спросила как-то странно:

– Как с Максимом?

– Нормально, – пожала плечами Софка. – Переписываемся. Перезваниваемся. Отношения на расстоянии, ха-ха. А что?

– Да нет, ничего, – рассеянно пробормотала Настя, оглядываясь. – Просто интересуюсь. Слушай, там уже стучит кто-то ко мне…

– А ты где вообще? – спохватилась Софка.

– Да в четыреста восьмом, где ещё. Пришла пораньше и закрыла на стул изнутри.

– Настька! Это Алина пришла, наверно!

Настино изображение открыло рот и зависло. Сама Настя охнула и быстро договорила:

– Точно. С днюшечкой, Софка. Всё, пока!

Потом что-то хлопнуло, и экран почернел. Софа встретилась взглядом со своим сероглазым, расстроенным отражением, смахнула чёлку. С тоскливой, щемящей завистью подумала об Алине. Заставила себя выкинуть это из головы, чтоб не травить душу, резко встала и произнесла в пустоту:

– Вот и все поздравления.

Большие часы над лестницей показывали ровно восемь. А Дуболом, кстати, даже не вспомнил. Ну ещё бы. Правда, когда она открыла ВК, на сердце слегка полегчало: двенадцать сообщений, четыре подарка. Не забыли ещё старушку Софу. Только от Макса ничего не было. Совсем.

По пути в класс Софа гадала, празднуют ли здесь дни рождения. В смысле – собираются ли после уроков, поздравляют как-то, скидываются на подарки… С одной стороны – одиннадцатый класс, не дети уже. С другой – а в Глазове праздновали, даже в одиннадцатом. И очень круто было, и смешно, и никто не жаловался, что это по-детски. В прошлом году Алина придумала так: копила именинников по кварталам, потом всем классом набивались в лаборантскую после уроков, и Вадим под песню из заставки «Кока-колы» вносил здоровенную корзину. На дне лежали маленькие подарочки, в основном, съедобные, зарифмованные с каждым именинником. Типа, нашей Ксюше дарим груши, Насте – шоколадной пасты, а Аринке из корзинки мы достанем апельсинки.

Софка невольно улыбнулась: вспомнила, как весь прошлый год ждала день рождения ради стишочка. А оказалось, что ни Алина, ни её редколлегия в лице Ани и Оли не смогла придумать рифму ни к «Софе», ни к «Софии». Так что у Софки у единственной поздравление было в прозе – зато какое.

– Софии достаём из корзинки грецкий орех, – объявила Алина, протягивая перевязанный золотой ленточкой орешек. – Как символ мудрости и связь с твоим именем. А ещё – как пожелание, чтобы любые проблемы и сложности ты раскалывала так же легко, как этот орех. На, попробуй.

– Я рукой не раздавлю, – засмеялась Софка.

– Давай, давай, – подначила Алина. – Попробуй!

– Софка, давай, – хихикнула Настя.

Софка взяла орех. С весёлым недоумением, под взглядами одноклассников, сжала в ладони. Неловко посмотрела на Макса, надавила. Не хотелось выглядеть дурой в его глазах. Впрочем, там, на мосту в Сыгу, они как только друг перед другом не выглядели: в грязи, в арбузном соке, с налипшими на щёки семечками… Она тогда арбуз расколотила о камень. А тут – всего лишь орех.

…А скорлупа возьми тресни. Софа раскрыла ладонь и увидела распавшийся пополам орешек, чешуйки и нежную зеленоватую мякоть внутри. Совсем молодой орех. Где Алина такой достала в марте, в Глазове?..

Софа ещё раз улыбнулась прошлому и свернула в коридор к бывшему кабинету ОБЖ. На душе от воспоминаний стало и светло, и грустно. Жаль, что этого не будет больше – как минимум потому, что сегодня последний Софкин день рождения в школе. Но ведь это было; так почему бы не вспоминать, не радоваться, не черпать силы из памяти?

Потому что взяли и отобрали. И её не спросили. Взяли и отобрали, не считаясь ни с тем, что она хочет, ни с тем, кого любит.

Софа снова почувствовала, как поднимается злость. Стоп. Стоп. Ничем хорошим это не кончается, она это твёрдо усвоила за три месяца. Тут нет никого, к кому она может прибежать в слезах, рассказать обиду. Тут никто не погладит по голове и не приголубит. Даже мама – и та либо на работе, либо спит после смены. Либо уходят куда-нибудь с Дуболомом. Софка забыла уже, когда сама с ней гуляла или хотя бы в магазин ходили вдвоём.

В общем, тут не в кого поплакать. А копить всё внутри – это потом оборачивается скандалами с мамой, стычками с Дуболомом и головной болью. Ничего хорошего. Стоп. Стоп!

Хорошо бы ещё знать, где внутренний рубильник, который «стоп» делает… Да ещё Настя разбередила душу этим «Как с Максимом?» Как-как. Никак! Странно всё… До сих пор так и не написал, не поздравил. И, если быть честной, вчера тоже не написал. И позавчера. А в ту субботу прислал один-единственный стикер, нейтральный улыбающийся колобок, из которого даже при желании нечего было выдавить. А у Софы и желания-то не было; поди возьми желание, когда Дуболом листает дневник, шевелит губами. Смотрит поросячьим глазками и вот прям ищет: к чему придраться? После этих унизительных субботних проверок Софка протирала обложку влажной салфеткой. Протирала бы и страницы, да на эту свинью салфеток не напасёшься. Она только очень надеялась, что Дуболом не шарится в её вещах; а то ведь слышала, как рассказывал маме случай с работы: мол, девочка-подросток прятала в одежде снюс…

А ведь раньше, в Глазове, сразу после школы в субботу они с Максом шли гулять – прямо с рюкзаками. Даже когда было минус тридцать, шагали долгой дорогой по замёрзшим, замершим Советской и Дзержинского, разговаривали тихо-тихо – потому что нельзя в такую хрупкую погоду говорить в полный голос. Смеялись – тоже тихо-тихо. Добирались до «Продуктов» напротив «Родины» и покупали мороженое. И ели – ледяное, шоколадное – прямо на улице. И слушали с Максова телефона по очереди «Флёр» и «Арию». Сквозь ветки проскальзывали первые закатные лучи, и это выглядело так красиво и зловеще, словно «Арию» с «Флёр» смешали в одной чашке с растопленным мороженым, взболтали и выплеснули в небо. И от этого всё звучало тихой, странной музыкой, пахло молоком, шоколадом и миндалём, и нежный акварельный рисунок обвели чёрной гелькой, и всё стало так чётко, что немного больно было глазам, и всё равно слепяще красиво и совсем, совсем не холодно. И удивительно, как они не мёрзли без перчаток в минус тридцать, и всё было так ослепительно красиво, даже заледенелая грязь под ногами, даже замёрзший хрустящий мусор, вывалившийся из помоек.

Это ведь было так недавно. Почему, почему же оно ушло?..

Глава 2. Из десяти альтернатив я непременно выхвачу неприятность

И храбрость их так безусловна,

И храбрость их так поголовна,

И храбрость их так по листочку —

С терпением, с нежностью, – в снег,

В колючую, снежную зиму —

Практически невыносимую, —

И шепчет окурок бензиновый:

Сдавайся, не вывезешь, нет.

Софка разорвала цветную упаковку и не сдержалась:

– Блин, Настька! Зараза!

В свёртке оказались фруктовые сигареты. Не то чтобы слишком неожиданно, и всё-таки… Настя, зараза, запомнила, что Софка как-то обмолвилась: мол, попробовала бы. Но знала, что у Софки на такое кишка тонка. Вот и купила сама. Но на день рождения дарить?!

Софа растерянно повертела пачку, ковырнула фольгу на глянцевом ананасе. Не выкидывать же. А если выкидывать, то не в школе, естественно.

Поднесла пачку к лицу, понюхала. Пахло бумагой, краской и чем-то приторно-сладким. Софка поморщилась, сунула сигареты поглубже в рюкзак и пошла искать двести пятый кабинет. Уже два месяца здесь проучилась – и до сих пор толком не запомнила ни расположение кабинетов, ни одноклассников, ни учителей. Да и не старалась, если честно.

Первым была некая «Этика деловых отношений». Зачем вводить её в последней четверти одиннадцатого класса, когда всем совершенно не до того, – совершенно неясно. Тем не менее, у Софки была неприятная способность начинать новые предметы с троек. География в седьмом обернулась тройкой за первую же самостоятельную – Софка рисовала стенгазету и пропустила первый урок; даже не подумала, что уже на втором будет какая-то проверка. Прочитала параграф, а всерьёз готовиться не собиралась, не уточнила ни у кого, обещала ли географичка самостоятельную. А та взяла и устроила, и Софка едва-едва наскребла на трояк. Было не столько грустно, сколько обидно; правда, Алина поговорила с географичкой, и тройку всё-таки ликвидировали. А вот с черчением в десятом пришлось разбираться самой: Софка очень медленно, очень аккуратно выводила чертёжным шрифтом какой-то текст; оказалось, слишком медленно. Закончить она не успела, и из-за скорости поставили трояк. И тут уж, конечно, не с чем было спорить: оказалось, все остальные за это время успели списать текст целиком не менее, а то и более аккуратно.

В общем, такая себе это была традиция: тройка на первом уроке. Не хотелось бы, чтобы с «Этикой» вышло так же. Надо держать ухо востро.

На поверку «Этика» оказалась какой-то бурдой. Услышав, что даже оценок по этому предмету не будет, Софка соорудила на последней парте баррикаду из учебников и принялась рассматривать пачку сигарет. К звонку, с помощью переводчика с латыни, она почти до конца разобрала состав. Подумала с ехидством: «Можете гордиться, Ираида Олеговна. Чтоб вам там икнулось горько».

Отсутствие глазовской химички – вот был единственный плюс черновской школы.

Класс сорвался с мест и с топотом понёсся на перемену. Софка, как всегда, вышла последней. Не хотелось ни с кем заговаривать – тем более, был здесь товарищ, который так и клеился, глупо и настырно. Темноволосый очкарик, проглотивший жердь. Всё норовил то сесть по соседству, то проводить до дома – и всюду вертелся рядом. Софке сначала было смешно. Но потом он начал таскать ей яблоки, начал в пенял подкладывать какие-то ленточки, конфетки… После того, как он на виду у всех купил её пирожок в столовой, она очень резко его отшила. Без мата, но резко. Потом, отойдя в угол, устроилась там с чаем и коржиком и поглядывала, как очкарик снял очки и озирается, как подслеповатая сова.

Про пирожок очкарик, кажется, забыл; зато его виртуозно перехватил кто-то из бежавшей мимо малышни. Малышня в черновской школе была борзая.

Софе стало даже жалко его – Юрика, кажется. Она и сама не понимала уже, зачем говорила так резко. Могла бы нормально объяснить. Попросить отстать. Сказать, что у неё есть уже парень (в чём, в глубине души, она уже потихонечку сомневалась).

Софка никогда не была робким цветочком, но в большинстве случаев всё же вела себя спокойно и адекватно – по крайней мере, раньше. И эта вспышка, это шипение: «Гляди, у меня платочек завалялся. Дать тебе? Протрёшь очочки, сообразишь, кому можно пирожки покупать, кому нет», этот тугой тёмный клубок, поднявшийся в груди, – всё это напугало её саму. Софа машинально, без всякого аппетита дожевала коржик и выбралась из столовой; ощущение было, будто отравилась.

А Юрик, кстати, так и продолжил за ней таскаться. Какие у него были мотивы – неясно. Какие перспективы – после пирожка-то – тоже совсем неясно. Но он то и дело оказывался поблизости. А Софка, вместо того, чтобы извиниться, просто ускользала, выбирала маршруты подальше от этого поехавшего совёнка-очкарика. Вот и в этот раз она нарочно задержалась в кабинете, чтобы все схлынули, чтобы даже Юрик, потоптавшись у выхода, свалил и растаял в толпе.

***

Следующим стояла биология. Когда Софа шла в школу в Чернове в первый раз – боялась, что биологичка чем-то, хоть чем-то напомнит Алину. Не хотелось привязываться тут ни к чему; не хотелось даже случайных совпадений. Но оказалось, бояться нечего: биологичка здешняя была младшей сестрой Ираиды Олеговны. Маленькая летучая мышь. Едкая, хитрая, токсичная – и ничего больше.

Софка вошла в кабинет, нацелившись переждать урок на задней парте. Не вышло. Мышь-младшая запланировала самостоятельную в печатных тетрадях. У Софки такой тетради не было; она даже маме не сказала, что тетрадь нужна. Решила, что перекантуется как-нибудь. Слишком много чести для этой мыши – покупать тетрадь на три месяца. Тем более, самостоятельных в тетради до сих пор не было. Софка уже расслабилась, решила, что так и доберётся до конца года. Но биологичка встала на дыбы:

– Нет тетради – нечего тут делать.

– Я могу подсесть к кому-то, – возразила Софа.

– Нет тетради – нечего тут де…

– Могу обычной тетради сделать задание, – перебила Софка, прекрасно понимая, что правда на её стороне – в конце концов, даже в книжном этой тетради не было в середине года! Можно было поспорить. Можно было отправиться к классной или даже к завучу. Но сил драться не было. Софка, как всегда, быстро почувствовала себя пустой, выпотрошенной в этих чужих, серых стенах.

– Покинуть помещение, Кораблёва!

Софа пожала плечами, подхватила рюкзак за лямку и пошла к выходу. Кто-то присвистнул вслед. Может, она неправа, надо было остаться? Может, эта тётка с рыжими волосами ругается только для проформы, на понт берёт?..

Да ну её.

Софка хлопнула дверью. Плутая мрачными коридорами, выбралась к подножию лестницы. На стене висело огромное расписание. Софа попыталась отыскать «11Б», но потерялась в мельтешении букв, групп и факультативов.

– Да ну его!

Махнула рукой, юркнула в раздевалку, сдёрнула свою куртку и направилась к входным дверям. Всё тут было не как у людей: воняло тряпками из туалета, пол был грязным, раздевалка – тесной, из-за решёток похожей на тюрьму. Входные двери – огромными, стеклянными, как пустые глазницы.

– Эй! Девочка! Ты куда?

Софа закатила глаза, жалея, что не поторопилась и не сбежала, пока никто не заметил.

– Ты куда?

– Домой. Живот болит, – буркнула она, стараясь не встречаться глазами с ещё одной рыжекудрой тёткой. Сестра биологички, что ли?

– Тебя медсестра отпустила?

– Классный руководитель, – выпалила Софа, дёргая тяжёлую дверь. – Мне очень плохо. Правда.

– Ты из какого класса? – крикнула тётка, но Софка уже выскользнула на улицу. Да, завтра придётся расплачиваться. А может, даже сегодня – когда её отсутствие вычислят, и классная позвонит маме. Дуболом, конечно, затянет: второй месяц в школе, а уже выгнали с урока, сбежала с остальных, обманула эту рыжую…

Софка тоскливо мотнула головой. Что ж за жизнь-то такая. Да ещё день рождения.

А ведь могла бы быть сейчас дома. У себя дома. В своей школе.

Софке стало жалко себя до слёз. Всё вокруг подёрнулось дымкой. Из ближайшего ларька донеслась знакомая мелодия, и Софа пошла на неё, волоча ноги, не представляя, как будет жить дальше – в этой серой и сырой, душащей всё мути. Три месяца. Три месяца… Как это долго, как это невероятно далеко.

Мама говорила, что моменты уныния неизбежны, и они проходят. Но знакомая мелодия говорила другое – это оказалась фонограмма сплиновского «Выхода нет».

– Ключ поверни, и полетели, – пробормотала Софа, всмотрелась сквозь слёзы в ларёк и поняла, что это не ларёк вовсе, а вход в кафе «Минутка».

«Злачное место», – со злым удовлетворением подумала она, толкнула дверь и вошла внутрь. В лоб тут же стукнулась тупая зимняя муха, в нос ударил запах лапши.

– Супер, – горько проговорила Софа. – Просто супер.

Села на красный диванчик, кулаком вытерла нос. Подошла официантка – девушка в кожаной юбке и несвежей блузке. Спросила, жуя жвачку:

– Что вам?

– А что есть?

Официантка хлопнула на стол картонку с меню. Софа немного обалдела от обилия алкоголя, с трудом отыскала съестное; блинчики с ветчиной и сыром, как вы затесались в компанию фисташек и рыбы?..

Попросила нависшую официантку:

– Блинчики с ветчиной и сыром. И чай.

– Чая нет. Минералка.

– Тогда минералку, – безразлично кивнула Софа, сложила руки на столе и улеглась на них, не обращая внимания ни на парней в углу, ни на сквозняк. Какая разница. Вообще никакой разницы. Ни о чём.

Она очнулась, когда об столешницу со звоном ударилось что-то тяжёлое.

– Ваш заказ, – чавкнула официантка, подвигая тарелку с блином и бокал с пузырьками. «Минералка, – сообразила Софа, пристально разглядывая пузырьки. – Что ж…»

Она хотела встать, чтобы найти туалет и помыть руки, но плюнула и взяла вилку просто так. Наколола, откусила и попыталась прожевать, но не смогла – на вкус это было как есть ковёр. Тогда Софа подцепила расплавленный сыр, взяла бокал и, подражая Олегу из «Куклолова», отсалютовала своему отражению в стекле – на фоне талого снега, серого Чернова и полной безнадёги.

Затем залпом выпила минералку. Пузырьки ударили в нос, Софка закашлялась. Во рту стало так кисло, что пришлось срочно проглотить резиновый блин. Отдышавшись, Софа потянулась к рюкзаку за салфетками, но нащупала сигареты. Ага. Вот, значит, как… Ну, тут не школа. Тут за такое не выгоняют.

На всякий случай она поискала глазами знак с перечёркнутой сигаретой, не нашла и чиркнула зажигалкой. Зажигалку предусмотрительная Настя тоже упаковала в свёрток. Зажечь сигарету удалось быстро – спасибо Дуболому, насмотрелась. А вот затянуться оказалось сложней. Сначала выходил только кашель, но потом Софа закрыла глаза и попыталась как можно точней воспроизвести движения. Вот так… Ну-ка… Затянуться… Выдохнуть дым…

Через какое-то время Софка почти поймала ритм и даже ощутила сладкий химозный привкус, похожий на ананасовую карамель. Правда, удовольствия не было никакого, она не была уверена, что вообще курит, не а сосёт сигарету.

– С днём рождения, Софа.

И снова закашлялась, подавившись.

За окном, несмотря на утро, уже как будто смеркалось, и серое небо затягивало лиловой дымкой. На улицу, в вечный смог, не хотелось. Софа пригрелась, в динамиках по-прежнему крутился «Сплин», сонливость мало-помалу выдавливала тоску и злобу. Оставалась только плавающее, глухое уныние, как по потерянному навсегда. Перед глазами мелькали улицы Глазова, дом, школа…

– Девушка, молочка тут можно купить?

Софа, так бесцеремонно вырванная из воспоминаний, дёрнулась и вскинула голову. Рядом уселся пьяный прыщавый парень с клочьями бороды.

Софка достала телефон и демонстративно уткнулась в экран.

– Молочка? А?

– Я не в курсе.

– А чё ты так разговариваешь? – грустно спросил парень. – Ты хоть посмотри на меня.

Софа листала ленту; посты казались россыпью цветных пятен.

– Некрасивый для такой крали, да? Не прынц?

– Не прынц, – кивнула Софа. – А ну пусти.

– А молочка-то? А можно тебя подоить, а?

– Пусти! – вспыхнула Софа, с силой протиснулась мимо и побежала к стойке. Сзади раздался хохот. Софа ускорилась, расплатилась и выскочила на улицу, с удовольствием вдохнув сырой воздух. После прокуренной липкой «Минутки» даже смог казался волшебным.

«Где меня носит. Где меня носит, ёлки-палки».

Сунув руки в карманы, она сердито миновала несколько кварталов. Завернула во двор, села на лавку. Холодно было и неуютно. Рыжий снег, лузга, слякоть… Скрипели качели и орали какие-то парни. Софа сидела, нахохлившись, пыталась найти хоть что-то хорошее. Или не пыталась. Или просто сидела, упивалась незаслуженной обидой, маминой жестокостью, злостью на Дуболома.

Подскочил к лавке и каркнул ворон – во всё воронье горло. Софка вздрогнула. Бросила во́рону:

– Идиот!

Достала телефон, пачку и зажигалку, повозилась и, стараясь одновременно не уронить зажжённую сигарету и совладать с сенсором, сфотографировала, как типа курит.

Телефон всё-таки выскользнул из пальцев – прямо в заплёванный снег. Софка чертыхнулась, выронила сигарету и схватила мобильник. Отряхнула, рукавом вытерла экран. Фото оказалось ужасное: красное солнце, заваленный горизонт. Да ещё и обожглась, зараза.

Софка скинула фото Насте без всяких комментариев. Подтянула лямки на рюкзаке и пошла к дому – голодая, замёрзшая, концентрированно чёрная, без света и без надежды.

Глава 3. Кто стал последней каплей? Не знаю. Но лошадь сдохла

Нити связывают нас – до свиданья, в добрый час.

До свиданья, до свиданья! Потеряй самобладанье.

Дома был только Дуболом – мама ещё не пришла со смены. В квартире пахло омлетом с помидорами, и Софку чуть не стошнило. Во рту всё ещё стоял едкий ананасовый привкус, а в горле першило – видимо, с непривычки.

Но ещё – от досады.

Ничего себе, «досады», хмыкнула Софка. Это не досада. Это самая настоящая обида на маму вообще-то. Могла бы хоть позвонить – знает же расписание. Могла бы хоть смску послать.

Хотя…

Хотя классная наверняка ей уже сама позвонила. И мама, естественно, разозлилась. И мама, естественно, решила, что это достаточный повод, чтобы не вспомнить о Софкином дне рождения.

Интересно, а Дуболом знает?

Судя по мрачной роже – да. Хотя вообще-то у него всегда мрачная рожа.

– Здорово.

– Привет.

Софка закрыла дверь. Держась за косяк, принялась второй рукой стаскивать ботинок. Стащила. Ногой в одном колготке наступила рядом с обувным ковриком – и, разумеется, намочила. Пятка тут же промокла.

Ну-ну. Почему нет.

Софа почувствовала изжогу – может быть, от блина, а может, от кислой, пузырчатой минералки. В носу щекотало, и руки почему-то тряслись – особенно при мысли о прыщавом парне в «Минутке», о том, что она сбежала из школы, и о том, что скажет мама.

Мокрая пятка. Какая ерунда по сравнению с этим всем. Какая ерунда; зато почти идеальная вишенка на тор…

– Есть будешь? – спросил Дуболом, и Софка от неожиданности даже про второй ботинок забыла. Так и застыла, скрючившись, пальцами касаясь шнурков.

Вскинула голову, распрямилась.

– Нет. – Помолчала. Буркнула: – Спасибо.

– Чего в школе-то случилось?

– Тебе-то какая разница? – Фраза получилась такой, будто она хотела передразнить Дуболома; но она не хотела.

– Наташа звонила. Очень расстроилась.

– Ну так она тебе рассказала, наверно, что случилось. Зачем спрашивать? – раздражённо спросила Софка.

Это было так дико: слышать, как кто-то называет маму по имени. По имени-отчеству и то привычней – по крайней мере, когда в Глазове Софка заглядывала к ней на работу, все обращались к маме именно так.

– Толком не рассказала. Сказала только, что ты злая придёшь и начнёшь хамить с порога.

Софа вспыхнула. Не хотела она быть злой. Не хотела хамить. Она вообще была за добро во всём мире, и за то, чтоб было, как у Стругацких: счастье для всех, даром, и пусть никто не уйдёт обиженный.

Но почему-то почти всегда получалось иначе. Получалось ровно наоборот.

Она сердито сбросила второй ботинок и прошла комнату.

– Куртку-то сними.

– Когда надо, тогда сниму.

– Ну-ка стой!

– Когда надо, тогда сниму!

– Чем от тебя пахнет?

Дуболом снова, второй раз за день, схватил её руку. Схватило грубо, без всяких сантиментов. Приблизил лицо и принюхался.

– Курила?!

– Нет! – рявкнула Софка, дёрнулась, вырываясь, и чуть не отлетела к стене, потому что Дуболом выпустил её сам. Выпустил и поднял рюкзак. – Не трожь!

Тряхнул. Оглядел.

– Не трожь, свинья!

И безошибочно запустил руку в нужный карман.

А она ведь даже не замаскировала сигареты, даже поглубже не убрала. Идиотка.

Лицо горело, Софка чувствовала, как полыхают щёки. Руки тряслись хуже прежнего – от стыда и от ярости: как он вообще смеет к её вещам прикасаться!

– София, – тихо произнёс Дуболом. – Первый раз? Или…

– Да тебе! Какое! Дело! – закричала она, вырывая рюкзак.

Дуболом не выпускал лямки; Софка тянула с отчаянием бурлака. Когда поняла, что бессмысленно – отцепилась и вне себя бросилась на Дуболома с кулаками. Внутри бесновалось: дотянуться! ударить! причинить боль! Такую же, как он каждый день причинял ей. Такую же – и ещё хуже.

– Всё из-за тебя! Всё из-за тебя! Урод! Мама – идиотка, что связалась с тобой. А я – не идиотка! Отпусти! Пусти!

Она прыгнула на него, пытаясь вцепиться в ненавистную эту рожу, расцарапать, вышвырнуть вон из их жизни, но Дуболом оказался проворней: резко отступил, и Софка врезалась кулаками в стену.

Больно. Кулаки онемели. В голове отдаётся глухо, медленно, будто и головой тоже стукнулась.

– Ты! Ты всё виноват! Во всём ты виноват! – выкрикивала Софка сквозь звон. Потом сунула в рот ноющие костяшки, невнятно, с ненавистью и с наслаждением добила: – Да пошёл ты!

– Ты с какой радости так со мной разгова…

– Решил, что, раз трахаешь мою мать, можешь меня учить? Хрена с два!

Она сказала это – и онемела от испуга. Сжалась под похолодевшим, враз озверевшим взглядом. И даже не увернулась, даже не попыталась, хоть и поняла, что он делает.

Как в замедленной съёмке, ладонь Дуболома впечаталась ниже виска; голова мотнулась. На щёку будто раскалённый сахар пролили.

Всё задвоилось перед глазами.

Плохо соображая, Софка дёрнула на себя рюкзак, схватила ботинки и выскочила на лестницу. Обулась в мгновение ока, сама не поняла, как так быстро влезла в тяжёлые неподатливые ботинки, и через две ступени полетела вниз, слыша за спиной крик, чувствуя, как поддаёт по спине рюкзак, хлопает открытым карманом, и слёзы, слёзы как будто ветром срывает, они как будто дорожки прожигают на пылающей щеке, как кислота…

Дуболом кричал что-то, но она как будто разучилась понимать слова. Шоры упали на глаза, Софа бежала, не разбирая дороги, ноги скользили в незастёгнутых ботинках. Она оступалась, несколько раз чуть не падала, хваталась за какие-то стены, берёзы, будки…

Дорога петляла. Софка не понимала, куда бежит, было так жарко, что она даже не помнила, что куртка у неё – нараспашку.

Небо вертелось ало-коричневой каруселью; тучи плыли, цепляли крыши, в ботинки набился снег, и постепенно, постепенно становилось всё холоднее. Софка застегнулась, не сбавляя хода; закрыл рюкзак; всё ещё почти бежала меж расплывающихся домов, сама поражаясь, что не угодила до сих пор под колёса – мчалась, не останавливаясь, не тормозя, не обращая внимания на светофоры.

А пусть, пусть! Пусть мама поплачет. Пусть Дуболома нафиг выкинет. Но поздно уже будет, поздно, всё, всё!

Она испытала мстительное удовольствие, на миг, на секунду всерьёз подумала броситься под машину. И тут же обожгло таким ужасом при мысли о маме, что мир остановился. Перестали расплываться дома. С неба упала темнота и придавила Софку к асфальту. Холод пробрался под куртку, под свитер, под платье, к самому сердцу. Схватил за горло, мешая дышать.

Софа обняла себя, сжалась изо всех сил, словно выжимая тепло. А потом рука сама скользнула к обожжённой щеке. Софа мягко, глотая слёзы, погладила кожу. Уже не болело, холод заморозил боль; но ведь тут не про боль, тут про что-то другое, нематериальное; про едкую, чёрную боль в душе. В самолюбии. В чём-то ещё, но Софа не могла сформулировать.

Но вспоминалось почему-то, как плакала однажды Ксюша. Беззвучно плакала, только на щеках темнели потёки туши. Алина сидела с ней рядом, обнимала за плечи – Софка, увидев это, испытала укол зависти – и говорила что-то негромко, не разобрать. Софа помнила, что в тот день в раздевалке испуганно шептались старшеклассницы, с которыми Ксюша общалась в Пятахе. У неё вообще были странные, слишком взрослые знакомства, вечерами она гуляла с пятаховскими мальчишками, одевалась, красилась совершенно как взрослая. И парень у неё был совсем взрослый – двадцать один, кажется. Это было предметом страха и смутной зависти всех в классе; всех девчонок, конечно. И Софа с непонятным, тревожащим чувством осознавала, что при мысли об этом тоже испытывает… зависть. Мысли о том, каково это. Каково – встречаться со взрослым парнем. Что там?..

А Ксюша никогда не делилась, ничего не рассказывала одноклассницам – только старшим. А те… те шептались тогда в раздевалке, что Ксюша очень сильно поссорилась с мальчиком. Он, кажется, хотел ввязаться во что-то; что-то про торговлю шинами или колёсами… А Ксюша отговаривала. Они поссорились так, что он чуть не избил её, еле-еле успели другие парни с Пятахи. На следующий день Ксюша пришла в кофте с высоким воротником, но он всё равно не мог скрыть опухшую щёку с явным синяком.

А ещё через неделю случилась та сцена: Ксюша молча плакала на диване, с белым лицом, со стеклянными глазами. А Алина обнимала её и покачивала, как маленькую. Оказалось, Ксюшиного парня убили.

От этих воспоминаний Софка совсем ослабла. Привалилась к киоску, быстро сглатывая, чувствуя, как хуже прежнего дрожат руки, и ноги тоже не держат. Упасть бы сейчас. Упасть в снег.

Нет, нет, нет. Ничего это ей не даст. А что даст – она сама не знала.

Подняла голову.

Впереди сиял огнями вокзал.

Глава 4. Я падаю, но мне кажется, я иду

Мой город так бел, так свеж,

Так легко и тихо.

Пожалуйста, трогай, режь

Провода в года.

Под вздохи далёких крыш,

Под штрихи и блики,

Мне вовсе не страшно

Двигаться в никогда.

Под пятками пустота,

И в карманах пусто.

Янтарные плитки окон

Поют, звенят.

Я мог бы и перестать,

Но мой риск – искусство.

Шататься по проводам —

Ведь почти летать.

Мой город скрипит, искрит,

Зажигает души.

Не нужен ни шест, ни хлипкий

Внизу батут.

Окошко моё, гори

И в метель, и в стужу.

Мой город, меня окликни, —

Я тут как тут.

Последний вагон мотало. Софка казалось, что она попала в недра гигантского, несущегося куда-то червя – по крайней мере, по запаху было похоже. Хотелось спать, но задремать не получалось: голова падала на грудь, и Софка, встрепенувшись, вновь вылетала из дрёмы. Можно было прислониться к пыльному, в разводах и засохших плевках стеклу, но от этого её бы точно стошнило.

Что она делает. Что она делает?.. Она ведь никуда, никогда раньше одна не ездила. Никуда дальше школы в одиночку не уходила…

За окном мелькали лужи, голые чёрные деревья, покрытый корочкой снег. Покосившиеся деревенские домики, столбы и грачи на проводах. Снова лужи. Снова голые ветви.

Что она делает?..

А сам вагон был как из старых фильмов: прокуренный, арктически-холодный, тысячу лет не убранный и полный самых разных людей. Накрашенные девушки в лёгких курточках. Парни с гитарой. Старик с авоськой бутылок – прямо карикатурный. Двое мужчин в кожаных куртках; один из них напомнил Софе Дуболома, и она сжалась, не сразу сообразив, что отчим куда ниже, толще, да и куртки такой у него вроде нет.

– Какая красивая девушка.

Этого-то она и боялась; всё внутри мгновенно заледенело. Софка опустила голову, притворилась, что не услышала.

– Куда едете, девушка?

– В Лисогор, – коротко ответила она. В поле зрения попал развязавшийся шнурок; вот ведь – поленилась завязать как следует, когда села в электричку. Если сейчас придётся вскочить и бежать – ведь запнётся…

– И я в Лисогор! Давайте провожу?

– Нет, спасибо, – буркнула Софа, склоняясь ещё ниже. – Меня встречают.

Озарённая внезапной идеей, сунула руку в карман и вытащила телефон. Китайский айфон дышал на ладан и выглядел так убито, что Софа даже не опасалась, что на него польстятся.

Но не успела она включить любую мелодию, изображая входящий, как экран засветился, и телефон зазвенел сам. Вот тут Софа уже вспотела, отмахнулась от мужика и непослушной рукой поднесла телефон к уху. Выдавила:

– Да, мам.

Телефон закричал маминым голосом. Где-то на краю загудел Дуболом. Софка чувствовала, как по телу, под платьем, бегут мурашки, как становится неуютно в колючем шарфе, как всё вокруг сливается в бордово-болотный вихрь, и её начинает вести, вести куда-то в этом чреве червя…

– Вам плохо? – тревожно спросил кто-то, но Софка не разобрала, не смогла разобрать ни этих слов, ни маминых криков. Всё стёрлось, сплелось, спуталось. Только «Сейчас же домой!» звенело в ушах, горело, будто поставили клеймо в воздухе.

…Вот если бы мама сказала: «Сонь, приходи. Ну прости ты этого идиота. Я с ним поговорю как следует, обещаю. Завтра воскресенье, сходим куда-нибудь, посидим, кофе попьём. Соня, милая, ну пойми ты меня! Ну потерпи три месяца, а там езжай на все четыре стороны… Мне без тебя очень плохо. Ну куда ты поехала одна на ночь глядя? Я очень боюсь за тебя. Возвращайся скорее!»

Вот если бы мама сказала всё это – Софка, может быть, расплакалась бы, выскочила в Лисогоре, перебежала пути и села на обратную электричку. Но мама только кричала, только обвиняла, только стыдила, плакала, ругалась, а Дуболом гудел, гудел, гудел… Может быть, она и говорила всё это – про кофе, про «боюсь за тебя», – но по-своему, своим языком. Софка не понимала этого языка. И крикнула отчаянно, на весь вагон:

– К нему – никогда не вернусь! Отстань! И нечего мне названивать!

И сбросила вызов. С силой сунула телефон в карман – так, что треснула подкладка. С вызовом уставилась на мужика, предлагавшего проводить, – не стыдясь ни ярости, ни намокших глаз.

Тот покачал головой, протянул ей бумажную салфетку.

– На, утрись. Нехорошо так красивым девушкам.

Софка схватила салфетку и, почти забыв о брезгливости, высморкалась. Запихнула бумажный комок в карман, обняла себя руками. Хотелось заскулить, завыть от жалости. Голодная, замёрзшая, в электричке в какой-то серой, бесснежной мартовской нереальности, едущая неизвестно куда… У неё ведь даже ключей нет от глазовской квартиры. Да и в квартире сейчас квартиранты. Надо было хотя бы предупредить Настю, что она едет… Вот сейчас успокоится немного и позвонит. Немного только успокоится, и…

Стучали зубы. Кто-то спрашивал её о чём-то, протягивал воду. Кто-то, кажется, предлагал врача. Софа мотала головой, тупо желая, чтоб все отстали. Всё ждала, что снова зазвонит телефон, что мама всё-таки скажет то, что нужно, что так нужно сейчас, что сейчас так жизненно необходимо… Но мама не звонила. Электричка, мотаясь, неслась в Глазов. Толпа редела. Даже мужик, давший платок, исчез, и Софа опять осталась одна. Достала телефон и набрала Насте:

«Поссорилась с мамой, еду в Глазов. Переночую у тебя?»

Настя – нарушив Софкину теорию, что мама не может дозвониться, потому что нет связи, – ответила почти мгновенно:

«давай! вечром девчонки придут как раз, посидим. Во сколько будешь?»

Вот и славно. Вот и славненько!

Софка заблокировала маму. Смотрела в окно, на пролетающие деревни, и шептала одними губами: так тебе и надо. Так и надо.

***

Сумерки накрывали огороды и перелески за окнами, липли к стёклам. В вагоне включили яично-жёлтые лампы. Настины слова, без расспросов, без наставлений и оханья, помогли немного прийти в себя. Может быть, подумала Софка, девчонки будут даже кстати – в конце концов, день рождения. На этой мысли Софа то ли хихикнула, то ли всхлипнула. Глубоко вдохнула, загоняя внутрь новую порцию слёз. Посмотрела на своё отражение в окне, покачивавшееся среди берёз и проводов. Медленно выдохнула.

Поправила волосы, перевязала шарф, зашнуровала ботинки. Ничего. Когда-нибудь же будет всё хорошо. Может быть, уже даже завтра.

Чем ближе электричка подкатывала к Глазову, тем чаще Софка узнавала окружающие пейзажи. Вот дача-развалюха, принадлежавшая когда-то папиной бабушке. Вот продуктовый склад, куда они ездили на дедушкиной «Копейке» за яйцами, конфетами и мукой. Вот заброшенные гаражи – там лазили когда-то с мальчиками из началки, там она и познакомилась с Максом, а потом оказалось, что с осени он пойдёт в их школу, в их класс. А на краю поля, за купой рябин, на турслёте натягивали паутину, потом жгли костёр, жарили сосиски. Одна улетела за бревно, а потом кто-то толкнул Пончика, и он тоже упал за бревно. Встал – а на штанах сосиска.

Софа против воли засмеялась, вспомнив тот случай. Алина с Настей тогда сделали стенгазету про турслёт, заметка так и называлась: «Сосиска на штанах».

Сколько всего было в школе… Сколько всего было в Глазове. А мама взяла и вытащила, вырвала её из этого всего.

Злость подкатила к горлу. Опалила всё внутри и согрела, и будто бы даже чуточку прояснилось в голове.

Это не мама. Это Дуболом. Это не мама виновата, что не сказала ей нужных слов. Это Дуболом сделал её такой.

Счастье, счастье, счастье, что Макс – не такой.

Стало жалко маму; Софа мотнула головой, прогоняя жалость. Когда громыхнули двери, и уже у самого Глазова по вагону понесли горячие пирожки, она купила себе один. Взяла за самый край, откусила и принялась жевать. Пирожок оказался резиновый, как блин из «Минутки», но тёплый, с бульоном внутри. Софа проглотила пирожок в два укуса; почувствовала наконец голод и решила, что по пути к Насте зайдёт в магазин – хоть тортик купит. Куда бы забежать? Можно «Хлебосол» на Ленина – он работает допоздна. Или в «Кожильский», прямо у Настиного дома…

От мысли, что ещё немного, ещё каких-то десять минут – и она окажется в Глазове, побежит по знакомым, по любимым улицам, сердце заколотилась. На минуту Софка забыла про маму, про Дуболома, про Максима – забыла про всё и только вглядывалась в темноту, высматривая очертания гипермаркета и вокзала.

Когда электричка затормозила, Софа выскочила в тамбур первой. Рюкзак ударил по спине; перехватило дыхание. Электричка остановилась, двери разошлись, и Софа вынырнула в холодный, влажный вечерний воздух. Застучало в ушах. Глазов встречал её белыми фонарями, моросью, чьим-то смехом на платформе. И знакомым, сладковатым запахом тополиных стволов. Они даже зимой пахли; они пахли даже под снегом, пахли так отчётливо и щемяще, что у Софки сжималось сердце.

Она остановилась на секунду. Вдохнула, вобрала в себя этот аромат. Подтянула лямки и двинулась через вокзальную площадь наискосок к аптеке. Несмотря на усталость и злость, несмотря на тревогу и неуверенность, внутри как будто мелькнула первая, далёкая ещё вспышка весны.

***

Миновав вокзальный район, Софка через старую типографию вышла на заснеженную, ярко освещённую улицу Короленко. От адреналина слега потряхивало – весь бесконечный день, с самого похода к трубе в третьем часу, крутился перед глазами.

Хотелось поскорей добежать до Насти: раздеться, согреться, окунуться в тепло обитаемой квартиры, где живёт нормальная семья – мама, папа, дочь – без всяких отчимов. Без всяких Дуболомов.

На перекрёстке у музыкальной школы Софка решила, что дворами лучше не ходить: темно, да и поздно уже. Хватит на сегодня приключений на её задницу. Свернула на Кирова, добралась до Ленина и, сунув руки в карманы, зашагала вдоль сугробов, шапками накрывавших до сих пор не убранные сучья.

Она нежно любила эту длинную, зелёную улицу – до тех пор, пока прошлым летом не вырубили почти все кусты и деревья. В восьмом классе, когда к ним перешла Ксюша, они возвращались тут вместе с Вадимом и Алиной. Вадим помогал классной тащить пачку тетрадей из школы, а Софка шла так, за компанию. Хорошая была погода, и настроение тоже хорошее. Было бы. Если бы не Ксюша.

Впрочем, Софа об этом предпочитала молчать. Алина с Вадимом обсуждали (неожиданно!) рыбалку, светило солнце, они шагали по Ленина мимо обшарпанных цветных сталинок. Впереди были выходные – целых полтора дня без Ксюши! – и от всего этого Софа так разомлела, что чуть не поперхнулась, когда Алина велела, не меняя тона:

– Давай рассказывай, что там у вас с Ксюшей.

– Ничего, – выдавила Софка.

Алина покосилась на неё одновременно с иронией и заботой.

– Ну я же вижу.

Что-то поддакнул Вадим. Софа уставилась себе под ноги. И вдруг без запинок, без вздохов и многоточий вывалила всё, что было на душе; может быть, так ровно получилось, потому что столько раз проговаривала это про себя. Только вот адресовалась всегда Ксюше, никак не Алине. Правда, в диалоге с Ксюшей всё завершалось пафосным «В чужой монастырь со своим уставом не ходят». В рассказе Алине Софка, конечно, ничего такого не сказала. Выдохнула только:

– Это всё отравляет. Понимаете? Всё. Она ничего не делает плохого, она улыбается всем, вся такая аккуратная и тихая. Но мне иногда кажется, что она берёт и по кусочку, по кирпичику вытягивает что-то из меня. Из-под меня.

Это было самое честное, что она готова была сказать. Самое искреннее, как она могла назвать то, что делала Ксюша: разрушала всё. Выбивала из-под Софки почву. Сплачивала вокруг себя девчонок (хотя прежде Софе плевать было, кто с кем дружит; Настя – и больше ей никого не надо). Тихой сапой оказалась отличницей в конце четверти (то, чего Софка добивалась с большим трудом, вечера напролёт прорешивая задачки вперёд и копаясь на обучающих сайтах). Стала школьной звездой – не прилагая усилий, не выигрывая конкурсов, не участвуя в конференциях. Ничего не делая.

А ещё – ещё Ксюша была взрослей всех них. Она никогда не опускалась до склок. Не игнорировала посиделки в лаборантской, но почти не разговаривала на них. Смотрела на одноклассников, как на несмышлёнышей, малышей. Нет, не смотрела даже; Ксюша всегда была дружелюбна, спокойна, помогала, если просили. Да, в ней был вайб стервозности; и все знали, что она гуляет с парнями в Пятахе; знали, что она уже целовалась, что даже жила с мальчиком. Всё это, вместе с крашеными волосами, кожаной курткой, платьями (не джинсами, как у прочих девчонок!), макияжем и причёской, – всё это вместе делало её королевой. А Софка рядом с ней выглядела цыплёнком – как и все остальные.

Всё это она вывалила Алине. Классная слушала молча; когда Софка закончила, они как раз проходили мимо кулинарии. Алина заглянула туда на минуту, а вернувшись, вручила Софке с Вадимом по пончику – жирному, сочному, в белой пудре.

Она ничего больше не сказала, никак не отреагировала. И в школе потом ничего не говорила и не вспоминала эту прогулку. Но почему-то стало легче; почему-то Ксюша перестала выбешивать так сильно; почему-то… почему-то будто бы побледнела на фоне других событий. Наступил ноябрь, пошли олимпиады, потом Софка не заметила, как подкатил Новый год, а в феврале ведь начинались научные конференции, и ещё были какие-то праздники, театральная постановка – Алина договорилась с городской театральной студией, и они, под руководством немного странной, вечно лохматой и грустной женщины ставили пьесу «В раю не надо цитрамона». Потом Ксюша ездила в санаторий на несколько недель, а когда вернулась – что-то щёлкнуло, и она вообще перестала бесить Софку. Софа свыклась с ней – как свыкаются однажды с новым цветом обоев. И всё.

Как-то раз на информатике они оказались в паре за одним компьютером. Быстрее всех выполнили задание и остаток урока играли вдвоём в «Контру». А потом, перед премьерой «Цитрамона», Ксюша подкрасила Софке ресницы своей тушью. А потом был тот случай на диване, когда убили её парня. А потом… А потом Софка очутилась в Чернове, где не задумываясь обменяла бы весь новый класс на одну-единственную Ксюшу – да было уже поздно.

Почему ненависть сгладилась, почему стало легче после того разговора на Ленина, – она не понимала. Как так случилось – кто его знает. Может быть, Алина поговорила с Ксюшей – она всегда, всегда умела находить слова. А может, Софка выговорилась, выплюнула яд, заела горечь сладким пончиком – и это тоже как-то сработало. Что-то сделало. Удивительно и волшебно помогло. Это было как пирожки, которые Хаку принёс для Тихеро: съешь – и все печали пройдут.

…Софа даже пожалела, что кулинария уже закрыта. Она бы купила такой пончик сейчас. На счастье.

Проходя мимо поворота к своему дому, Софка ускорила шаг. С новой силой полыхнула злоба на маму: как можно было настолько, настолько с ней не считаться? С её желаниями, с её планами?.. Отчаянно злясь, Софа яростно захрустела подмёрзшим рассыпчатым снегом. Грязи в Глазове, как всегда в марте, было по подбородок, но сегодня её хотя бы схватило льдом – поскользнёшься, но не выпачкаешься. Софа вспомнила апрельские дворы в рытвинах луж, чёрную сырую землю, распутицу во дворах – и чуть снова не заревела от того, каким родным, каким близким показалось даже то, что всегда так раздражало.

Посредине Ленина всё-таки пришлось свернуть во двор – иначе к Настиному дому было не подобраться. В лучах фонарей поблёскивал забор садика, темнели хлопалки для ковров и старые горки. Проскочив по ледяной кромке, Софка срезала у подвальчика с обувной мастерской и оказалась у Настиного подъезда. Знакомые окна светились оранжевым, малиновым, синим: кухня, комната родителей, балкон, Настина угловая спальня… Что за светопреставление? А, да, Настя же говорила, соберутся девчонки. Блин, хотела же за тортом зайти… Совсем, совсем забыла.

Софка вытерла рукавом нос. Стоя перед подъездом, вдыхая приторную вонь с соседней помойки, почувствовала вдруг, как утомление, тоска, горечь наливают её такой тяжестью, что если бы не было холодно, она уселась бы на скамейку прямо во дворе, забила на всё и закрыла глаза. Но к ночи крепчал ветер, холод щипался совсем не по-весеннему. Софка решила, что как-нибудь обойдётся без торта, и шагнула к дверям. Не глядя, отщёлкала по клавишам домофона; она столько раз приходила к Насте, что пальцы помнили комбинацию лучше головы.

– Кто? – раздалось в динамике звонким, весёлым и немного невнятным голосом.

– Это я, – нервничая, ответила Софа; голос не принадлежал ни Насте, ни кому-либо из их общих знакомых. Какая-то левая девчонка. – Софа. София. Настина подруга.

– А?

– София, – давя раздражение, повторила Софа. – Кораблёва.

– Коро… что? – захихикали на том конце. Софа уже полезла за телефоном, но в гнусавом динамике наконец послышался голос Насти:

– Да уйди ты… Софа! Соф, ты так рано? Я думала, ты часа через два только придёшь.

– Так что? Мне погулять два часа? – язвительно поинтересовалась Софка.

– Да нет, конечно… Заходи, – неуверенно откликнулась Настя, шикая на кого-то рядом.

Томительную секунду спустя домофон запиликал, и дверь открылась. Софа вошла в подъезд, захлопнула тяжёлую створку, зажмурилась от зажёгшейся белой лампы – и в первый раз за весь день почувствовала себя почти дома.

Вызывать лифт не стала: побежала пешком, совсем как в детстве носились с Настей наперегонки. Настина бабушка каждый раз охала: лестница же! Разобьётесь!

Но ничего, не разбились – целые до сих пор. По крайней мере, снаружи.

Дверь квартиры приоткрылась, стоило Софе ступить на площадку пятого этажа. Изнутри неслась музыка, пахло раскалёнными углями для кальяна и крепкими духами. Похоже, вечеринка в разгаре.

Стоя на пороге, Софка сообразила, что начинает противно ныть голова.

– Заходи, чего стоишь? – засмеялась Настя, протягивая к ней руки. – Ну, ты как? Что там у вас случилось с мамой?

– Не с мамой. С Дуболомом, – вздохнула Софка, вяло отвечая на Настины обнимашки. – Я попробовала твои сигареты, а он на меня наехал, что я, мол, курю. Ну, дал пощёчину. Мамы дома не было… И как-то нахлынуло, как последняя капля. Я пошла, куда глаза глядят, пришла на вокзал. Меня просто взбесило всё это, и…

И она поняла, что Настя вообще не слушает, лишь краем глаза следит, как Софка вешает куртку.

– Тём! Тёма, обнови нам! – крикнул кто-то из комнаты.

– Ладно, Соф, раздевайся, располагайся, я пойду к ним. А то наклюкаются, с меня потом папа голову снимет… Ты иди в кухню.

Софа со смутной тревогой заметила, что Настя говорит не очень внятно; половина слов скорее угадывалась, чем различалась. Да и взгляд был какой-то расфокусированный, странный…

Переступая через чужие сапоги и кеды, выбирая на кафельном полу коридора местечки почище, Софка пробралась в гостиную. Носки промокли, спина тоже была вся сырая от пота. Хорошо бы поменять платье, но на что? Она ведь никаких вещей не взяла с собой, спасибо, хоть паспорт и кошелёк всегда в рюкзаке…

– Оба-на! Вот так сюрпрайз! – ахнул кто-то над ухом.

Софа обернулась и нос к носу столкнулась с Жанной. Жанна училась классом младше, но выглядела под стать Ксюше, совершенно по-взрослому: рваная красная стрижка, жирные стрелки, обтягивающее ярко-алое платье и помада. Мама говорила про неё: поношенная.

– Софи-и-я, – протянула Жанна, оглядывая её всклокоченные волосы и мятое платье. Софка аж вздрогнула от её взгляда – будто коснулась чего-то студенистого и липкого. – Что это мы тут забыли? Мы же, кажется, уехали покорять столицы?

– Сама-то тут что делаешь? – буркнула Софа, не желая ни упражняться в остроумии, ни вообще разговаривать. Очень хотелось оказаться одной, в тишине. Как только эта краснокудрая коза очутилась у Насти?.. – Пусти.

Но Жанна встала в узком коридоре, упёршись руками в стены, – карикатура утренней сцены с Дуболомом. Насмешливо велела:

– Нет, ты сначала ответь!

– Пусти, я тебе сказала, – процедила Софа.

– Мать, что ли, выгнала такое страшилище?

– Пошла ты в задницу! – хрипло заорала Софка, у которой прорвался наконец чёрный нарыв обиды. – Пошла вон отсюда! Вали! Вон!

И снова поднялось то жуткое, которое кричало с утра: дотянуться! ударить! причинить боль! Софка замахнулась, но Жанка тут же отшатнулась сама, бормоча:

– Припадочная!

– Уж лучше припадочная, чем сучка, – фыркнула, тяжело дыша, Софа. Проскользнула в кухню, чувствуя, что, кажется, перегнула палку. Про Жанну, конечно, ходили разные слухи, но вот так… Но ведь и она полезла ни с того ни с сего! Нечего приставать к человеку, когда он и так в полной жо…

– Софка! Софка, ты что? – зашипела подскочившая Настя, поспешно уводя её и через плечо заискивающе улыбаясь Жанне. – У неё отец генерал… Она же тебя…

– Это я её! – чувствуя горькую, безнаказанную наглость, чувствуя себя на таком дне, где уже не страшна даже дочь генерала, рявкнула Софка. Добавила, оборачиваясь: – Вали, я тебе сказала! Чтоб я тебя тут не видела, сучка крашеная!

– Да что с тобой? – чуть не плакала Настя. – Соф! Ну вечер не порти!

Софа криво усмехнулась. Подруга. Вечер у неё… А то, что у Софки такой бардак, такой раздрай, – Насте, по ходу, всё равно. Только вечер не порти…

Приговаривая что-то, Настя запихнула Софку за стол, погасила верхний свет, оставила только маленький зелёный бра. Поставила перед ней чашку. Махнула на подоконник – там в ряд выстроились миски, коробки и вскрытые пачки.

– Что найдёшь – ешь. Мне правда надо к гостям. Там много кто собрался… Я же не знала, что ты сегодня приедешь. С днюшечкой тебя, Софыч. Не кисни. Всё образумится!

– Насть! Насть, а можно мне…

«А можно мне к тебе в комнату?» – хотела спросить Софа, но Настя уже исчезла в коридоре. Но услышала, метнулась обратно и зашептала:

– Там ремонт, туда нельзя пока, грязно. Посиди тут. Потом гости уйдут, и всё устроим. Пей чай!

Дважды повторять не пришлось. Софа залпом ополовинила кружку еле тёплого чая, а потом принялась шерудить по чашкам с салатами, печеньем и солёной рыбой. Обнаружились и бутылки: пустые и полные. Да, вечеринка, судя по всему, проходит основательно…

Софа отрезала хлеба, взяла кусок колбасы, наложила скупо заправленного майонезом салата и принялась есть. Проглотив всё в мгновение ока, секунду подумала и положила ещё. Казалось, что от каждого съеденного куска голод только разрастается. Софка ела и ела, жевала, кусала, глотала, пытаясь заглушить пустоту внутри, – пока не поняла, что на самом деле это вовсе не голод. Это страх.

Мама так и не перезвонила.

Минут через десять стало плохо; затошнило. Софа пыталась справиться, массировала виски, сжимала зубы, в конце концов уронила голову на руки и уткнулась в стол, но в нос шибанул сложный, приторный дух клеёнки, впитавшей десятки запахов, и Софа рванула к раковине.

Всё случилось быстро и мерзко. Дрожащей рукой Софка вытерла губы, открыла кран, умылась. Кое-как прибралась за собой, набрала воды в пригоршню и принялась жадно, мелкими глотками пить. Напала икота. В ногах и во всём теле обосновалась жуткая слабость; Софа едва добралась до стула, рухнула, навалившись на стену, и едва не спутала потолок и пол – так сильно закружилась голова.

Чувствуя, что ещё чуть-чуть, и она приляжет прямо на пол, Софа по липкому полу пробралась к балкону. К счастью, щеколду задвинули неплотно, балкон ещё не задраили на зиму, и дверь поддалась сразу. Свежий ледяной воздух дунул в лицо. Софа выскользнула на балкон и ощупью пошла вперёд – в Настиной квартире балкон соединял обе комнаты и кухню, Софка планировала пробраться до конца и выбраться в спальню. Идти через комнату в таком состоянии было бы сумасшествием, и Софа с упорством помирающего пробиралась через баррикады стеклянных банок, ржавые санки и груды половиков. Почти у цели она запнулась об обледеневшее ведро и пропахала бы носом землю, если бы прямо перед ней не случилась дверь в Настину комнату. Софа стукнулась о стекло лбом, схватилась за что-то и наконец, поймав равновесие, уставилась прямо внутрь.

На углу дома светил фиолетовый фонарь. В его мутных, мягких лучах было совсем легко различить очертания предметов, а лёгкий тюль не мешал обзору. Где ж тут ремонт? Всё вполне жилое…

Софка разглядела Настин стол, за которым они сиживали за домашкой в куда лучшие времена. Шкаф, плюшевого котяру Фантика, развороченную кровать…

Даже в фиолетовом свете перепутать цвет было невозможно. Пронзительно-красные всклокоченные кудри, бледное лицо. Голые плечи, голая спина. Ещё одни плечи, ещё одна спина – темнее, матовей. Ещё одна встрёпанная шевелюра…

Жанна повернулась и уставилась прямо на Софку. Софа пялилась на неё сквозь стекло, раскрыв рот, совершенно не соображая. В голове, как водоросли в полосе прибоя, мотались мысли.

Жанка узнала её; губы растянулись в широкую, змеиную ухмылку. Сверкнули белые, как жемчужинки, зубы. Она подвинулась, отклонилась, что-то проговорила – Софа никогда не умела читать по губам, – и тот, кто был в кровати рядом с ней, сел, натягивая на грудь одеяло.

Макс.

Вот тут мир окончательно перевернулся. Софа поскользнулась на примёрзшей к кафелю тряпке, упала, долбануло в спину, всё съехало, и где-то над головой, через пыльное стекло, вспыхнули и погасли колючие звёзды.

Глава 5. Я иду, но мне кажется, я падаю

В тёплые подъезды заходи —

С запахом рассольника и кошек,

С россыпью светящихся окошек,

С пятачками воробьиных крошек,

С долгим капремонтом впереди.

В тёплые подъезды заходи.

Я живой, пока ещё живой —

Голубиный, тополиный, нежный,

Солнечный, дождливый и прибрежный,

По весне звенящий, как скворечник,

Город Глазов. Ласковый и твой.

Я живой пока ещё, живой.

Тихий, замурованный листвой,

Я стою, во времени застывший,

Над рекой осенней и остывшей,

К снегопадам подготовив крыши,

Настоящий, всё ещё живой,

Тихий, замурованный листвой.

Заходи ко мне на огонёк —

Хоть на две минуты на вокзале!

Обо мне так малое сказали;

Оглянись с раскрытыми глазами!..

На недельку, на спор, на денёк —

Заходи ко мне на огонёк.

Софа не знала, сколько прошло времени, засыпала она или просыпалась, бодрствовала или проваливалась в небытие. В себя её привёл звонок телефона, и она резко села. Не глядя, поднесла к уху, совершенно уверенная:

– Мама!

– Софа! Соф, ты где?

Голос был совершенно не мамин. Голос был Настин.

– Ты где, Софыч?

Софа разом вспомнила всё и, всхлипнув, ответила:

– У тебя на балконе лежу.

– Ду-ура, – вздохнули в трубке, раздались гудки, а секунду спустя кто-то уже мчался к ней, сметая коробки и банки.

– Ты что тут делаешь?! – испуганно позвала Настя. – Холодина же! Совсем сдурела? Застудишь же всё, не май месяц! Что ты тут забыла?

– Ты прям как мама говоришь, – прошептала Софка, опираясь на Настину руку и кое-как поднимаясь. – Я прилечь хотела. Устала.

– Ну ты и… Я ж сказала, сиди на кухне!

– Настя… Настя, а кто…

«А кто у тебя в комнате был?»

Не сумела договорить.

– Что – кто?

– Кто эти девчонки, в гостиной?

– Да всякие. Из Жанкиной компании. Некоторые из Ижа. Ну, из ИжГТУ. Я их хотела порасспросить насчёт поступления.

Софа потрясла головой; внутри было легко и звонко. Случайно взглянув в сторону окна в комнату, в панике зажмурилась.

– Ты чего?

– Да голова болит… Настя. Насть…

– Давай я тебе в кухню принесу пуфик. Как-нибудь расположись, пока не разойдутся.

– А родители у тебя где?

– Уехали до завтра. На свадьбу чью-то. Ты вообще как? Как будто не в себе, честно говоря.

– Так и есть. Не в себе, – засмеялась Софа, чувствуя во рту страшную кислятину и горечь. Что-то когтями скреблось внутри, пониже груди; как будто опять изжога. – Я не знаю, что делать. Вообще.

– Потерпи чуть-чуть, потом поговорим. Я ж не могу их выгнать, – извиняющимся тоном произнесла Настя.

– Да, конечно, – едва ворочая языком, ответила Софа. – Конечно. Только свет не включай…

Настя довела её до кухни, прислонила к стене, и в следующий раз Софа пришла в себя, когда подруга втащила в тёмную кухню громадный пуфик-грушу. Забулькала вода, зашуршал блистер.

– На́. Цитрамон. Запивай как следует.

Софа благодарно кивнула, проглотила таблетку и повалилась на пуф. О галлюцинации за дверью балкона она не думала. Галлюцинация – она и есть галлюцинация. Нечего о ней думать.

Настя уже скрылась за занавеской из бусин, уже притворяла за собой кухонную дверь, когда Софа приподнялась и позвала шёпотом:

– Настя! Макс тут?

Настя притормозила. Неопределённо повела головой. Исчезла.

***

Рваные сны мелькали, как вагоны товарняка: с грохотом, вонью, грязные, в разводах нефти, покрытые чёрной сажей. Софа не могла бы сказать, проспала она минуту, час или день. Лица – мама, разносчица пирожков, Дуболом, Макс, Жанна, Настя, сосед в электричке – смазывались, накладывались друг друга. Соединялись в уродливые сочетания – как в вертящемся калейдоскопе. Вымотанная чередой диких реплик, Софка вцепилась в руку, трясшую её за плечо, как в спасительную соломинку.

– Эй! Эй, чокнутая, что ли? – разобрала она встревоженный шёпот. – Когти, как у кошки! Пусти!

Софа растерянно разжала пальцы, приподнялась. Во сне она как-то странно разлеглась на пуфике, поперёк и по диагонали, устроилась головой где-то в районе стула; ноги оказались почти под столом.

– Ты кто? – спросила она, сглатывая слюну.

– Будешь? – послышалось в темноте.

– Что?

– Дура, – засмеялись совсем рядом. – Бери. Настька сказала, ты паришься. Давай, пробуй. Сразу пройдёт.

– Что… что это? – пролепетала Софка. А потом поняла. Догадалась. Вскочила и бросилась к дверям, но разбудивший её парень перехватил за руку, зашептал:

– Бери, когда дают! Чё ты там устроила крики на балконе? Как раз успокоишься…

– Уйди! – завизжала Софка, перепрыгивая через чужие руки и ноги («Откуда? Откуда они тут?!»), вылетая в коридор и врезаясь в кого-то. – Настя! Настя-а!

– Чего тебе? – лениво отозвался кто-то Настиным голосом. Софа рванула на звук. Свет по всей квартире был выключен; только по потолку гуляли пятна крутящегося цветного шара.

– Насть… Настя, – звала Софка, лавируя между тел на диванах, на стульях и на полу, между выступающих из ниоткуда локтей и коленей.

– Да не вопи ты, – прошелестела Настя. – Чего?

– Настя, что с ними? Ко мне какой-то парень подходил… Он на кухне… Он мне предлагал… Настя!

Настя вдруг оказалась прямо перед ней – прислонившись к стене, покачивалась, глядела куда-то сквозь Софку расширившимися, потемневшими глазами. По её лицу пролетело оранжевое пятно, и Софа заметила, что зрачок почти поглотил радужку.

– Насть? – неверяще, в ужасе прошептала Софка, пятясь. – Ты что? Это же…

– Мы играли. В «Кока-колу», – стеклянным смехом засмеялась Настя и потянула к ней руки, закинула на плечи, привлекая к себе.

Софке показалось, что она попала в замедленный ужастик. Она скинула Настины руки, попятилась, пятилась, не отрывая от Насти глаз, до тех пор, пока не уткнулась во что-то, а потом обернулась, побежала, схватила куртку, рюкзак, ботинки, толкнула незапертую дверь и босиком выскочила на лестничную клетку. В груди кололо, ноги гудели, а в голове будто грохотали эскадрильи. В Москве они с мамой гуляли в музее Политеха – там был стенд, имитирующий падение атомной бомбы на расстоянии в десять километров. Грохот, нарастающий шум, вибрация, от которой немели пальцы и закладывало уши, жуткий свист… Что-то такое же творилось сейчас; бомбы падали на неё с неба весь день.

Софа выбежала из подъезда, на ходу натягивая куртку. Ботинки она надела уже на лавочке; носки снова промокли, ноги замёрзли моментально. Хорошо хоть не напоролась ни на что острое на лестнице…

Холод продирал, не давая опомниться, отдышаться; Софка закинула на плечо рюкзак и, хромая – во сне затекла нога, а она только сейчас почувствовала, – побрела прочь. Куда идти – она не представляла. Телефон разрядился. В горле и в пищеводе жгло.

Судя по тому, что народу на улицах почти не было, а магазины ещё работали, времени было между девятью и десятью. Не глядя, не думая, Софа добрела до своего района. Ей казалось, что она плывёт в пустоте: без света, без жизни. Мелькали знакомые лавочки, заборы, грузовики у ЖЭКа… Валил, всё густея, снег. Софа и не заметила, как ноги привели к школе.

Она остановилась на краю двора, задрала голову, пытаясь поймать снежинку ртом. Сверху, в луче фонаря, неслась особенно пушистая, крупная снежинка. Софка загадала, что если поймает – всё будет хорошо.

Кто-то крикнул издалека:

– Соня?

Софка вздрогнула, обернулась и не поймала. По тропинке от школы шагала её бывшая классная, Алина Алексеевна.

Глава 6. Мне бы немного света, немного любви

Я сошла со ступеней давно

И иду под осенней луною.

Впереди ещё слишком темно,

Но я знаю, что там, за спиною,

В синих сумерках светит окно.

Нет, нет. Ну не может быть. Это же смешно. Не может быть, чтобы этот день, с такой тьмой и жестью, кончился так. Чтобы появилась именно Алина.

Но это была именно она.

– Соня? Ты что тут делаешь? Что случилось? Сонь?..

И столько было в голосе тревоги и ласки, что Софка уткнулась в грудь подбежавшей классной, даже не пытаясь что-то сказать.

– Соня… Ты как здесь оказалась? – мягко повторила Алина, гладя её по спине.

Если бы она не подошла, если бы не окликнула этим своим спокойным, сдержанным тоном, которого они ещё с пятого класса привыкли безоговорочно слушаться… Софа судорожно вздохнула, зажимая рот. Всё вокруг показалось сном: начиная с вечера, когда Дуболом впервые пришёл к ним в квартиру, и заканчивая этим днём, этой тряской электричке, этой вечеринкой у Насти, Максом, Жанной, школьным двором…

Померещилось почему-то, что вокруг раннее весеннее утро, телефон вот-вот запищит заевшей мелодией, откроется дверь, и мама позовёт: вставай, Софка, чай готов. И она проснётся в своей постели, нашарит тапки, пойдёт умываться. Потом чай с сырниками или бутербродами – и в школу. И на дворе – класс шестой, а может, седьмой, ещё до Максима, и в голове только контрольная по математике, брелок, который они с Настей думали купить вскладчину в ларьке, и журналы с разворотами про «Гарри Поттера». И до ЕГЭ, до института, до выбора ещё далеко-далеко. И только бесконечное хихиканье, бесконечное любопытство, солнце просвечивает сквозь берёзы, и до чего же весело просто раскачиваться на качелях до одури, до головокружения, до полного изнеможения и хохота, а потом – сразу же в «Карат», за профитролями или эклерами с шоколадной спинкой…

– Соня. – Алина мягко похлопала её по спине. У Софки затекли, совсем замёрзли ноги, но она так цеплялась за прошлое, за Алину, что боялась пошелохнуться: казалось, отпустит её пальто – и снова окажется в электричке, в беспощадной всепоглощающей тьме. – Пойдём. Пойдём, чего тут стоять.

В затуманенное сознание пробилась мысль – куда Алина её ведёт? Не в школу же так поздно. Домой, в их здешнюю квартиру? Надо предупредить, что там квартиранты…

– Алина Алексеевна, туда нельзя, – вытирая глаза, прошептала Софка. – Мы же сдаём теперь…

– Куда? – спросила Алина, но быстро сообразила: – Нет, нет, мы не к вам.

– Куда тогда?..

– Ко мне.

«Ко мне». Софка опять едва не рассмеялась от абсурда. От того, что Алина ведёт её к себе домой. После всей мерзости, после всей жути. Именно Алина, никто, никто другой.

Мечта заглянуть к ней в гости жила в Софке давным-давно. Но… Чёрт, неужели нужно было прожить три месяца в Чернове, выдержать этот поганый день, дождаться восемнадцатилетия, чтобы таки поймать улыбку судьбы зарёванным взглядом?

– Ты с мамой поссорилась? – спросила Алина, отпирая подъезд. На руке у неё болтался пакет, в свете фонаря Софка различила внутри знакомые упаковки – сметана, батон. Так странно думать, что учителя тоже люди.

– Да, – удивляясь, как спокойно это прозвучало, ответила Софа. – Из-за Ду… отчима. Мне на день рождения подарили сигареты. Ну так, попробовать. А он почувствовал запах и тут же набросился. Дал пощёчину… Я позвонила маме, а мама…

До этого Софка словно с листа читала: ровно и чётко. Но ябедничать на маму, ябедничать на маму Алине – это было за гранью; фразы застряли в горле. Во-первых, классная – это всё-таки классная; как бы ни относилась к ней Софка, это чужой человек. Во-вторых, Алина была хорошей маминой подругой; так что очевидно, что обо всём, сказанном Алине, очень скоро узнает сама мама. Так сказать, с двух позиций.

Голова раскалывалась, и одновременно её будто набили ватой. Зубы выбивали дробь. Софка стояла у незнакомого подъезда и всё моргала, моргала, чтобы не так сильно жгло опухшие глаза. И повторяла, как заведённая:

– А мама… мама…

– А мама не поверила, – кивнула Алина, пропуская её в подъезд. – И ты убежала из дома. Так?

Софка опустила голову. В подъезде пахло кошками и куревом.

– Давай, – вздохнула Алина, кивая на лестницу. – Поднимайся.

– Я не знаю, что делать, – выдохнула Софка и вдруг вспомнила: – Я ведь ещё сегодня Макс…има застала. С Жанной… случайно. И ещё кто-то что-то предлагал у Насти… мне кажется, наркотики…

Софка не была уверена, что Алина имеет точное представление о том, кто и с кем встречается в её классе. Но понимала, что не отреагировать на наркотики классная не может.

Однако, вместо вопросов и разносов, с огромному облегчению Софки, она велела:

– Для начала – позвони маме. А потом будем думать, хорошо? Не надо бежать вперёд паровоза. Ты сейчас в таком состоянии, что многое могло показаться.

Алина запустила её в квартиру, зажгла свет; Софа, всё ещё моргая, ввалилась внутрь. И здесь, в тепле, опять ощутила, что силы вытекают, совсем как перед Настиным подъездом; только теперь – окончательно.

Не спрашивая, она опустилась на банкетку у дверей. Привалилась к стене и поняла, что встанет отсюда, только если начнёт рушиться потолок.

– Я ничтожество, – пробормотала Софа, закрыла глаза и заплакала.

***

Алина загнала её в ванную, заставила прогреться под душем, сунула какие-то вещи – футболку, халат. От усталости Софка плохо соображала; несколько раз ей серьёз казалось, что струи душа – это лучи, посылаемые горячим солнцем, то бишь яркой лампой под потолком.

Выбираясь из ванной, она едва не поскользнулась. Потеряла равновесие, взмахнула руками и краем глаза поймала своё отражение в зеркале. Мимолётно отметила, как отощала. В Чернове она почти не ела; как будто назло маме, но на самом деле просто не хотела – из-за стресса, из-за новой школы, из-за Дуболома, конечно. Когда он был дома, она и в кухню-то лишний раз старалась не заходить. Что там в кухню – лишний раз из своей комнаты не высовывалась.

Глаза слипались. Софа запахнулась в выданный халат и, пошатываясь, сделала шаг к дверям. Затем вернулась обратно. Проверила, не оставила ли в ванне волос, не в луже ли мыло. Не хватало ещё развести свинарник у Алины в квартире.

«Она уже позвонила маме или нет?» – тупо, почти без эмоций подумала Софка. Толкнула дверь – та не поддалась; толкнула сильнее и усмехнулась: дверь не открывалась. Алина что, решила запереть её, чтобы никуда больше не убежала?

Софка беззвучно расхохоталась. Опустилась на лилипутскую табуретку, которая стояла в ванной непонятно зачем, сложила руки на коленях и задумалась – а что теперь. Что дальше? Формально – наверное, уже наступила полночь, и вот уже сутки, как она совершеннолетняя. Может идти куда хочет. Может делать что хочет. И никакая мама, никакой Дуболом ей не указ. И закрыта дверь – тоже только формальность, фикция. Она может сделать то, что захочет.

Но что она хочет?

Она очень хорошо знала, что хочет. Но получить первое было так же реально, как раздобыть машину времени или омут памяти. А второе… Для того, чтобы подготовиться к обществознанию, у неё просто не хватит времени.

– Соня? – послышалось из кухни. Софа решила не отвечать; раз Алина заперла её – какое может быть доверие? Алина, ванная, задвижка на двери… Что за бред! Что за бред творится вокруг неё весь сегодняшний день? Все последние три месяца, с самого переезда?

И, выходит, во всём виноват Дуболом?

Нет, не во всём. Не он же заставил её выбрать историю и английский. Он, наоборот, говорил маме: пусть Софка выбирает сама, нечего ей навязывать. Понятно, что ему по фигу, он просто хотел, чтоб мама с Софой перестали орать и ссориться из-за предметов на ЕГЭ. Но… Но ведь в их ссорах он вообще-то не виноват. По крайней мере, в тех, что случались до того, как они стали жить втроём.

– Соня!

А в чём же виноват? Что же тогда изменилось так сильно, что Софа стала сама не своя с переезда?

Это-то и изменилось. Место. Город. Всё вокруг. И то, как её вырвали из прежнего: не спросив, резко и больно. По его милости. Потому, что его перевели в Чернов – и мама захотела поехать с ним. Захотела, поставив свои желания выше Софкиных. Но, собственно, почему мама должна была сделать наоборот? Не такое уж Софка сокровище, чтобы носиться с её хотелками. Одни их ссоры чего стоят. Конечно, потом они всегда мирились – до сегодняшнего дня. Но такую ссору, как сегодня, наверно, уже никогда не помирить…

Голова сама собой клонилась к груди. Перед глазами плыли пятнышки, складывались в цветные, неясные фигуры – без смысла, без сюжета, но наблюдать за ними было приятно и совсем не требовало сил. Плыли бы и плыли. Плыли бы и плыли… Софа чуть потянулась вперёд, клюнула воздух и очнулась. С удивлением обнаружила себя в чужой ванной – с развешанными над раковиной перчатками, с чужим резким запахом порошков и шампуней. Заторможенно вспомнила, что это квартира Алины. Перед глазами опять мелькнул долгий, спутанный день, начавшийся не у трубы даже, а с маминой смски в полночь.

Смска. Мама. Вдруг мама звонила? Где её телефон? В рюкзаке… Рюкзак в прихожей… Софка вскочила, уронив таз, изо всех сил толкнула дверь и заорала:

– Пустите меня! Алина Алексеевна! Выпустите меня сейчас же!

Дверь тут же открылась, вдвинулась внутрь ванной и стукнула Софу по лбу.

– Ты чего кричишь? – испуганно спросила Алина, оглядывая ванну, опрокинутый таз и саму Софку.

– Дверь… заперта… – задыхаясь, проговорила Софка.

– Нет, – покачала головой Алина. – Ты просто, видимо, наружу толкала. Она внутрь открывается.

Софа спрятала лицо в ладонях. Идиотка. Ну какой вообще ИОХ. Ей только куда-нибудь за лошадьми прибирать с такими мозгами.

– Мама не звонила?

– Я сама ей позвонила. Мы поговорили. Чай будешь?

– Что она сказала? – Голос звучал гнусаво, незнакомо-глухо.

– Решили, что на ночь останешься у меня, а завтра она приедет с первой электричкой, и вы подумаете, что делать.

– Я не поеду в Чернов.

– Давай отложим это до завтра, Соня.

– Я не поеду в Чернов! – оторвав ладони от лица, отчаянно произнесла она. – Не поеду!

Алина не ответила. Обхватила её за плечи и подтолкнула к кухне. Над столом горел золотистый ночник, стояли чашки, белела раскрытая пачка печенья.

– Сахар?

Софа уставилась на неё, не понимая. При чём тут сахар?

Алина вздохнула, насыпала в большую жёлтую чашку три ложки из сахарницы. Подвинула Софке.

– Пей.

Софа послушно сделала глоток – сладкий-сладкий крепкий чай. И вдруг кто-то передвинул рубильник яркости, вернул всё к нормальным настройкам. В голове прояснилось; Софка только что поняла, каким зашумлённым и заболоченным было всё весь этот день. Она залпом проглотила тёплый, ароматный чай. Алина протянула ей яблоко; Софка взяла, забыв поблагодарить, – и только в памяти толкнулось, как однажды, в далёком девятом, Алина вот так же протянула ей яблоко.

В тот день Софка поссорилась утром с мамой – крепко, злобно, – и весь день в школе была никакая. Настолько, что после уроков классная завела её в лаборантскую, усадила в продавленное кресло около стола, вручила огромное красное яблоко и велела:

– Рассказывай.

И Софка, поливая яблоко слезами, рассказала. Про то, что мама уедет на выходные. Что оставит её одну, несмотря на все Софкины просьбы не уезжать. Несмотря на то, что Софка жутко боится – и за маму (куда она уедет? как так? зачем?), и за себя (мама никогда, никогда не оставляла её одну, никогда…)

Тогда она ещё не знала, что это были первые ласточки; что ещё год – и мама начнёт говорить что-то о… Юрии Сергеевиче. Юре. Предлагать какие-то странные вещи… Зачем его обедать приглашать? Что за бред? На фига нам чужой мужик?

Иногда Софке казалось, что, если бы мама сразу сказала про всё начистоту, – она относилась бы к Дуболому лучше. А впрочем… Она же не из-за маминых слов – сказанных или не сказанных – относилась к нему так, как относилась. Она относилась к нему так, как он заслуживал своими поступками. Своей выпивкой. Отрыжкой, свинарником по всей квартире, попытками её воспитывать…

Софа передёрнулась. Яростно откусила яблоко. Прожевала, чувствуя вкус тех давних слёз. Если бы она знала тогда… если бы знала. Может быть, сумела бы отговорить маму. Как-нибудь. Хоть как. Если бы знала, как велика ставка, – пустила бы в ход не только слёзы. Она придумала бы, что делать. Но…

Софа проглотила воспоминания, яблочную мякоть и слёзы, прокашлялась и посмотрела на Алину осмысленным, сонным взглядом.

– Совсем ты осоловела, Соня. Я тебе постелила на диване. Пойдёшь спать?

– Что вам рассказала мама? – тихо спросила Софа, выжимая тепло кружки в онемевшие ладони.

– Сказала, что утром ты поссорилась с отчимом, потом он застал тебя с сигаретами. Ты убежала, не отвечала на телефон…

– Она мне не звонила!

– …а она весь день бегала по городу, обзванивала знакомых, звонила в школу. Заявила в полицию…

Софа схватилась за голову.

– Это-то зачем?!

– Представь, если бы ты поссорилась с мамой, и она исчезла. Ты бы спокойно дома сидела?

– Нет, конечно!

– Вот мама испугалась за тебя, начала искать.

– Но она не звонила мне, – прошептала Софа. – Неужели я бы не взяла трубку…

– А ты сама ей звонила?

Софка промолчала.

– Вот видишь.

Софа закрыла глаза, съёжилась на стуле.

– Но почему я должна звонить? Она же мама! Она же должна… заботиться обо мне.

– Разве она не заботится?

– Она заставила меня уехать с ней. С ним.

– Всё дело в этом?

– Да!

– Не всё в жизни получается, как хочешь, – вздохнула Алина. – А кроме того, близкие люди обычно идут друг другу на уступки.

– Вы хотите, чтобы я была послушной овечкой, забивала на свои желания и подстраивалась под маму? – взвилась Софка.

– Я хочу, чтобы ты допила чай и легла спать, – ровно, чуть прохладно ответила Алина. – Больше всего тебе сейчас нужно просто поспать.

Софка молча встала. Хотелось прижаться к кому-то. Отчаянно хотелось, чтобы её обняли, чтобы пообещали, что всё будет хорошо.

«Перебьёшься».

Алина показала ей диван, подождала, пока Софка заберётся под одеяло. Тело ныло, будто её били. Знобило. Тянуло спину – может быть, всё-таки продуло в электричке. «Приедет с первой электричкой…»

Софа с тоской подумала о завтрашнем дне и уткнулась в подушку. Секунду спустя диван прогнулся под тяжестью: Алина села рядом.

– Утро вечера мудрёнее.

– А что с Настей? – вдруг вспомнила Софа; перед глазами мелькали перелески, где-то на краю сознания издевательски смеялась Жанна и хихикала Настя. – И школа…

– Завтра воскресенье. Утром всё расскажешь про Настю, хорошо? Спи. Спи, Соня.

Голос Алины убаюкивал – Софа как будто опять окунулась в пятый класс, в солнечное детство. Уплыла в сон.

Глава 7. Я верю в происходящее лишь частично

В туманах тонут города,

В туман уводит поезда,

Гудит застывшая вода

Под слоем льда.

И в этой тихой белизне,

В полубреду и в полусне,

В своей стране, к своей весне,

Остыв, устав,

Над коркой льда, над кромкой льда

Летит состав.

Софа открыла глаза и увидела пятна от заливов на потолке – кривые, серые. Почти такие же были над её старой кроватью в Глазове. Но она не в Глазове: пятна-то другие. Или…

В Глазове. У Алины. Она вчера сбежала из дома. Настя. Максим.

Мама.

Софа полежала, не двигаясь, надеясь, что, если замереть, мир встанет на место. Мир не вставал. Чужие пятна по-прежнему глядели с потолка: нос, рот, прищурившийся глаз. В квартире подрагивала чужая, незнакомая тишина. За окном засветились фары, гавкнула собака. И снова всё стихло. Софка сообразила, что ещё раннее, раннее утро. Может быть, даже ночь.

Она осторожно поводила глазами туда-сюда. От этих простых движений опять разболелась голова, но зато в поле зрения попал циферблат светящихся часов. Половина седьмого. Сутки назад в это время она спала в своей постели в Чернове.

В соседней комнате послышались какие-то звуки: кажется, тапки зашоркали по полу, щёлкнул выключатель. Под дверью пролегла жёлтая полоска. Софа застыла; свет выключился. Сонный вздох – и снова тишина.

Софа вспомнила, что Алина сказала: мама приедет сегодня, с первой электричкой. Так ведь это значит – в семь тринадцать. Через сорок минут!

Она резко села в постели. Повело. Чугунный шар скатился от виска к затылку.

Воскресенье. Сегодня же воскресенье. Первая электричка в девять. Значит, можно ещё спать.

…Но не спалось. Болела голова, может быть, от голода. Чужая квартира царапала непривычными запахами, откуда-то сочился сквозняк. Софа плотней укуталась в плед, разглядывая комнату. Глаза привыкли к полумраку, да и из-за стекла уже потихоньку пробивался первый утренний свет – смотреть было легко.

Она не раз представляла себе квартиру классной. Однажды, когда Алина заболела, они все вместе купили ей торт, принесли домой, но не прошли тогда дальше порога. Софа помнила, как поражена была, увидев за спиной одетой в футболку и шорты Алины Алексеевны полный бардак: незакрытые дверцы шкафов, валявшийся зонтик, неряшливо свесившиеся с тумбочки цветы.

Вчера прихожая показалась ей более аккуратной; хотя вчера было не до того, чтобы рассматривать.

Дверь в соседнюю комнату (та, где Софка спала, была проходной) открылась так резко, что Софка подпрыгнула на диване. Алина, не обратив внимания, быстро прошла в кухню, приглушённо разговаривая по телефону. Софа сжалась. Решила, что не будет высовываться из постели, пока Алина не позовёт. Она и так тут – нежданная гостья, как снег на голову. Нечего с утра пораньше шляться по чужому дому.

Но Алина окликнула её уже через пару минут: заглянула в комнату, улыбнулась:

– Я же вижу, что не спишь. Вставай, надо поесть хоть что-то. Ты ведь вчера вообще ничего, наверно, не ела?

Софа вскочила, одёрнула футболку, прижала к груди вчерашний халат.

– Доброе утро. Можно… умыться?

Алина кивнула в сторону ванной, скрылась в коридоре. Софка не выдержала и спросила:

– Мама звонила?

– Да. Сказала, уже едет.

У Софки пропал голос; внутрь, протолкнув через горло, опустили горький кубик льда. Не то что бы она успела успокоиться на счёт вчерашнего. Но, пока это не прозвучало, можно было притворяться перед собой, что всё это сон и бред какой-то, можно было отодвигать от себя случившееся, не думать…

Софка поплескала водой в лицо, выдавила пасту, почистила пальцем зубы. Вытерлась. Из зеркала на неё посмотрел натуральный монстр: с опухшими глазами, всклокоченный, полтора дня не чёсанный. Софа высунулась в коридор, цапнула свой рюкзак и снова закрылась в ванной. Достала расчёску. Кое-как привела себя в порядок, натянула колготки и платье. Так стало как в скорлупе – спокойнее; почти боевая готовность.

С кухни уже пахло поджаренным хлебом и кофе.

– Я могу чем-то помочь?

– Можешь сковородку помыть, – не отвлекаясь от телефона, ответила Алина. Одной рукой она размешивала в чашке сахар, другой – вовсю набирала что-то. Софка почему-то даже не думала, что учителя тоже сидят в мессенджерах. Хотя вообще-то есть же у них чат класса… Хотя сегодня ведь воскресенье.

– Вы всегда так рано встаёте по выходным? – открывая воду и прицеливаясь, как бы получше схватить сковородку, спросила Софка. Ручка была неудобная и к тому же жирная.

– Привычка, – пожала плечами Алина и отложила телефон. – Тебе сыр нарезать? И я как-то не спросила, кофе налила. Может, ты чай хочешь?

Софка пила кофе редко, но в целом любила.

– Не, нормально. Кофе.

К тому времени, как она села за стол, на разделочной доске уже желтели лепестки сыра и разрезанная пополам ватрушка. На тарелке вразнобой лежали гренки. Алина с хрустом разломала шоколадку, положила около сахарницы.

Софа со вздохом поёрзала на табуретке. В голове, помимо мыслей о маме, всё отчётливей крутились воспоминания о Насте. Софа погуглила, пока чистила зубы; кажется, это была трава. По крайней мере, хотелось верить, что трава, а не что-то другое.

– Чем богаты, – сказала Алина, пододвигая ей чашку.

Сладкий кофе оказался прекрасен. Софа, обжигаясь, сделала несколько глотков. Сухие, подгоревшие по краям гренки показались вкуснее стейка, который они как-то пробовали с мамой. Совсем как вчера у Насти, живот скрутил голод, но нажираться, как прошлым вечером, было дико; Софа осторожно кусала гренки, долго жевала сыр – чтобы, как говорила мама, высосать прану.

– Я, наверное, пораньше выйду, – наконец проговорила она. Часы показывали половину восьмого, тянуть дальше выглядело ребячеством. – Пройдусь тихонько. Голову проветрю.

– Я с тобой собиралась, – удивлённо ответила Алина. – Но если ты не…

– Я хочу! – быстро перебила Софа. – Я хочу, конечно! Но вы же не обязаны… Вы и так меня приютили… Я… мне неловко ужасно, и…

– И перестань ерунду говорить, – вздохнула Алина. – Ты, в конце концов, сколько у нас проучилась. Не чужие.

– Спасибо, – шепнула Софка.

– Я позанимаюсь делами до половины девятого, и пойдём. Мне кажется, и ты, и Наталья Николаевна сейчас слишком взвинчены, чтобы всё обсудить без эмоций. Вам нужен медиатор.

– Нам по жизни нужен медиатор, – буркнула Софка. – Хорошо. Я тогда телефон пока заряжу, можно?

Она не проверяла свои странички с прошлого утра. Как оказалось, ничего не случилось; мир, в целом, и не заметил её отсутствия. Пара упоминаний на фотографиях, автоматическое поздравление с днём рождения, пара подарков от тех, кто помнил о дате, и тьма сообщений в чате черновского класса. Софка никогда его не читала; плюнула и нажала «Покинуть беседу».

Давно пора было так сделать. Не стоило и вступать.

Звякнуло уведомление: непрочитанное сообщение от Анастасии А. ждёт вас уже семнадцать часов. А-а, это ещё со вчера непрочитанное. Софка его видела, прочитала превью, но так и не открыла.

Настя… Опять всплыли мысли о вчерашнем. Если это действительно какие-то наркотики, пусть даже лёгкие, – это не шутки. Нужно обязательно сказать Алине. Сейчас. Нет. Не сейчас. После вокзала. Пока нужно бросить все душевные ресурсы на то, чтобы не сорваться в паническую яму при встрече с мамой.

***

Мороз щипал щёки.

Мартовский мороз, с неприязнью подумала Софка. Разве так бывает? Да и вообще разве так бывает – стоишь у вокзала с бывшей классной и ждёшь, когда приедет мама, чтобы забрать тебя, беспомощную, обратно в черновский ад?

«Мне ведь уже восемнадцать. Я ведь могу остаться одна. Она не заставит меня вернуться. И никто не заставит».

Софка высказала эту мысль Алине. Классная не стала разубеждать. Сказала только, вглядываясь в метель, вившуюся там, где скрещивались рельсы:

– Ты подумай хорошенько. Мочь ты, конечно, можешь. Но что ты будешь делать здесь одна? Как и где будешь жить? Подожди, Соня, не перебивай, просто дослушай – и подумай об этом. А ещё подумай вот о чём. Каково будет твоей маме, когда ты решишь уйти от неё? Просто так. Не из-за того, что нужно поступать в институт, уезжать в другой город. Не потому что ты переезжаешь к молодому человеку или мужу. А просто так.

Голос Алины стал неожиданно звонким. Софка не обратила на это внимания, концентрируясь на словах. Мама. Каково ей будет? Да нормально ей будет. Она же забила на Софку, предпочла Дуболома. Вот без Софки им обоим будет лучше.

Второй вопрос – про то, что она будет делать тут одна – куда сложней. Наверное, придётся просить маму выселить квартирантов. Софка устроится подрабатывать – да хоть в «Пятёрочку»! – и потихоньку всё отдаст. Шиковать она не собирается, одежду привезёт из Чернова, на еду особо много не должно уходить. Выкрутится. Конечно, выкрутится. Жила же она одна две недели, когда прошлым летом мама с Дуболомом улетали в Абхазию. Нормально, самостоятельно жила.

Софа втянула воздух – как ледяную колу через соломинку. Заломило зубы; Софа подняла голову и тихонько ответила – скорей себе, чем Алине:

– Не просто так. А потому, что мне не нравится… не нравится тот, кого она выбрала.

А потом свистнула подъезжающая электричка, и вся самостоятельность слетела с Софы, как снежное покрывало с перрона. Как приговорённая, примёрзшая к платформе, Софка смотрела, как с лязгом останавливается вагон и открывается дверь.

Мама выскочила с перекошенным лицом. Бросилась к Софке, и время пошло, полетело вскачь, выбило её из мирных часов с Алиной и швырнуло навстречу ветру, реальности и дикой панике: следом за мамой из вагона шагнул Дуболом.

У Софы подогнулись ноги, перрон пустился вскачь, и только рука Алины на плече не давала упасть.

Снег застилал глаза. В ушах трещало вперемешку: вокзальные объявления и гомон. Мама открывала рот, как рыба, но ничего не произносила – или произносила, но Софа не слышала, поглощённая ужасом: глаза у мамы были огромные, сумасшедшие, она хватала Софку за щёки, за плечи, щупала, будто проверяла. Она осунулась за одну ночь, и волосы были в беспорядке, какие-то мышиные, и всё лицо – постаревшее и бессильное.

А потом включили звук, и вежливым, холодным голосом заговорил Дуболом:

– Поедем домой, Соня. Мама вся испереживалась. Да и тебе ничего хорошего где попало шляться одной.

– Нет, – выдавила Софа, на которую начала наплывать темнота. Мамино лицо отдалилось, лицо Дуболома – приблизилось. – Нет!

– Соня, – будто не слыша её, продолжал он. – Вчера звонили из школы. Сказали, ты сбежала с уроков. Ты всегда вела себя как взрослый, адекватный человек. Мы с мамой поговорили вчера…

Надо же! «Мы с мамой!»

–…решили, что это просто сбой, подростковый всплеск. Такое бывает в твоём возрасте…

Он говорил мягко, заученно, очень интеллигентно. И не скажешь, что валяется на диване с голым мохнатым пузом, что рубашки занашивает так, что лоснятся воротники.

– Забудем про всё и поедем домой.

Забудем? Про всё? Про вчерашнюю пощёчину, про скандалы с мамой, про тоскливый давящий страх, от которого Софка забивалась в свою комнату, впрочем, какую свою, его, вся квартира его, до последней ложки, и они с мамой – приживалки при богатом папике, и если у мамы, может быть, какие-то нежные чувства, то она, Софка, точно ни при чём, но её затянуло, завертело в этот их семейный вихрь, и Дуболом вообразил себя её отцом, и нудит, и тянет, и рычит, и дневник проверяет – в одиннадцатом классе! – и опять нудит, и запрещает маме давать ей деньги, пускать гулять вечером… Забыть про тусклые вечера, про нотации, про въевшийся сигаретный дух, про то, как он унижал маму, уверял, что она сама по себе, без него, совершенно никчёмная, не выживет, не выплывет, и пусть радуется, что он её подобрал, да ещё с такой дочкой… И мама ведь сначала сопротивлялась, а потом, с каждым новым разом, всё тише возражала, всё реже… Они думали, я не слышу, не вижу, но я вижу, вижу, ненавижу, я всё замечаю! Вижу, как мама проглатывает всё это и глядит на него влюблёнными глазами – любовь слепа! Никогда никого не полюблю! Ненавижу! Ненавижу!

Забыть, как он маму воспитывает, как грозится ей, заставляет сидеть дома, если она свободна, а он сам на работе; как, хитренький, приходит с цветами, как водит её по ресторанам, и мама возвращается счастливая, глаза блестят, и пахнет от них обоих дорогущими духами, и спиртным, и… и мама никогда не пила раньше, Софка её пьяной никогда, никогда в жизни не видела, а теперь, с ним…

Курит, пьёт, гуляет, маму утаскивает с собой, а её ударил за какой-то запах! Она и не затянулась толком даже… Да разве в этом дело? Это просто последняя капля в массе, в вязкой вонючей массе, которая опутывает её третий месяц, облепляет, как мазут, и ни вздоха, ни просвета, ничего, ничего, он как серая стена из пеноблоков, окружившая их, и если у мамы есть окошечки, есть ключ от двери, то она, Софка – заперта, задраена, замурована…

Вся чернота, вся душная кислота жизни с отчимом, вся ярость за всё, что он отобрал и изменил, встали горячими головёшками в горле. Чувствуя, что ещё чуть-чуть – и свалится в обморок, Софка заглотила воздух. Спасительная рука Алины всё ещё держала её на плаву, Софа ощущала её плечом, ногами изо всех сил упиралась в заиндевелый перрон. Сквозь звон в ушах повторяла: