Гедеоновичи. Серия 1. Гедеон

1

Большая семья Курочкиных зажила счастливо, переехала из глубинки в Москву, а старший сын Валентин наконец нашёл своё призвание, после того как восьмого августа девятьсот девяносто девятого года на колхозном сеновале их отец и муж Вадим Чеславович покончил с собой. Через полгода наложить на себя руки уже мечтал сам Валентин, потому что его терзали жуткие видения, демоны, призраки грехопадений, в тысячу крат отвратительнее, чем самый ужасный сон. Видимо нет ему вожделенного прощения ни в прошлой, ни в этой жизни.

Недавно отец намекнул, что писательство может облегчить страдания, помочь приспособиться к этим кошмарам наяву. Когда ничего не помогает, любые средства хороши, лишь бы работало.

Такого отца не пожелаешь и врагу. Кажется, все девять детей не любили его, разве что малютки ещё не способны в полной мере выразить это чувство. Поразительно, до какой степени дети могут ненавидеть собственного родителя. Младшие его боялись, старшие боялись и презирали. Валентин же сильнее всех ненавидел отца и желал ему смерти, искренне полагая, что всем без него станет только лучше. Отец алкоголик – горе семье.

У Валентина неплохой психиатр. И психотерапевт – толковый профессионал. Всё же, не получается открыть перед ними сокровенное. Кажется, они не слышат его, а значит, понять в полной мере попросту не способны. Возможно, виной тому пресловутый «синдром бессмертного». С этим диагнозом немало мятежных душ сгинуло за желтым забором с колючей проволокой. Так что лучше не привлекать к себе внимание откровениями о навязчивых видениях.

Синдром бессмертного (лат. obsessio – «одержимость идеей» и лат. immortalis – «бессмертный»), психическое расстройство при котором пациент одержим идеей загробного проживания жизни, своей и других людей, ложными воспоминаниями о якобы прошлых жизнях, болезненными галлюцинациями в образе «демонов», монстров и других пугающих гипертрофированных видений. Обычно они крайне мучительны. Может иметь хронический или прогрессирующий характер. Следует отличать от иных психических заболеваний, имеющих галлюцинаторную и бредовую симптоматику. Прогноз терапии: негативный.

Большая Советская Энциклопедия, 968 г. издания.

Этим летом Валентин не поплыл в сплав по горному Памиру, не пошёл в поход на Байкал, и не поехал на долгожданный велопробег по Таймыру. Кому-то в семье нужно встать за плуг, раз отец пьёт. Как-то раз, за пару недель до описываемых событий, когда уборочная страда была в самом разгаре, Валентин, вместе с остальными колхозниками, возвратясь с поля, парился в бане. Последними помылись хлебороб-стахановец Ростислав Ермолаевич и председатель колхоза Борис Некрасович. Они сидели на лавке перед баней и, укутавшись в простыни, отдыхали. Через приоткрытую дверь Валентин невольно услышал этот разговор.

– Хельга с мальцами идёт, – улыбаясь широким лоснящимся лицом, сдобно произнёс председатель, растягивая имя как меха гармошки.

Мимо шла мама с шестимесячным Добрыней на руках и маленьким Миланом в сидячей коляске.

– А, Олька, – прищурился Ермолаич, – с молочной кухни возвращаются. Хороша баба, а председатель?

– Дурак. Говор у неё чудный, словно ручеёк прохладный течёт.

– Акцент-то? Это да. Слыхал, она дочка свейского конунга, – Ермолаич кряхтя вытирал лицо полотенцем.

– Так то ж в прошлой жизни. Сейчас ни конунгов, ни князей, одни товарищи.

«Кто бы мог подумать, что у председателя тоже «синдром бессмертного», никто до этого не слышал от него слов о прошлой жизни».

– И не говори, – поддакнул хлебороб. – Вон и три сестры бегут вприпрыжку за ней хвостом: Тиша, Вася и Светлана. Мелкие бесята!

– Светослава, – поправил председатель.

– А, точно, вечно путаю. Да, разве ж всех упомнишь. Сколько их у неё?

– Девять, – тяжело вздохнул председатель. – Ты как будто дальше своего плуга ничего не замечаешь. Третий год в колхозе, а толком ни с кем не знаком.

– Ты погляди, что творит! Ещё один цыплёнок Курочкина гнезда.

Мимо колесом прокатился десятилетний Истома.

– А что мне с ними якшаться, с успокойниками? – продолжил хлебороб. – Чурбаны чурбанами, они ж как куклы, все правильные, – он покрутил руками с растопыренными пальцами, – а наше дело маленькое, паши себе, да сей, да жарься на жатве. Я вкалывал при белых, и при чёрных, и при серых. Теперь при красных. Почитай тыщу лет как раб… А толку?

«В колхозе сплетничали, что у ссыльного Ермолаича «синдром бессмертного», потому как он частенько называл односельчан «успокойниками», то есть спасшимися, с тоской и завистью посматривал на них. Это психическое расстройство выкашивает направо и налево, бывает целыми деревнями, проявляться начинает обычно к годам двадцати».

Председатель снова тяжело вздохнул, провожая взглядом удаляющуюся маму с оравой детишек.

– Чой то ты всё вздыхаешь? Нам вздыхать никак не положено, – передовик толкнул председателя локтем в бок.

Борис Некрасович уронил на грудь буйную кудрявую голову.

– А вот и дурачок, – хлебороб кивнул тупым подбородком в Горыню. – Здоровенный телок, а всё за бабочками гоняется. И что Олька хотя бы на него инвалидность не получит? Давно бы ей третий разряд дали.

Высокий тринадцатилетний Горыня брёл мимо и ловил сачком кузнечиков. В белом кепи с длинным козырьком, с покрывалом на голове, в длинной белой косоворотке по колено, он походил на большую соляную глыбу.

– Не хочет она для него инвалидность, говорит, не дурачок он, а просто особенный, – объяснил председатель.

– Как же, особенный! В глаза не смотрит, слова повторяет, на велосипеде ездить не умеет, и тряпка эта вечно на голове.

Мимо шла Станислава.

– Красна девица, вся в мать, а, председатель? – снова толкнул его плечом Ермолаич. – В наше время к такой уже под подол лазили.

– Дурак.

– Эх, не везёт Ольке, давно бы третий разряд получила, если бы норму детей на мать-героиню каждый раз не двигали. Сначала пять было, потом семь, теперь вот десять. Ей бы ещё одного, и разряд в кармане, хотя бы пожрать по-человечески. Только у этого алкаша видать семя-то самогоном разбавилось, ни на что теперь не способен. Может, ты ей подсобишь? – хлебороб похабно подмигнул председателю.

– Да, дети без воспитания, и Хельга в печали, – кивнул косматый Борис Некрасович. – Уволю! На север сошлют, ёлки валить. Какой он к чертям агроном, с майских не просыхает. Да только Хельга следом за ним попрётся. Детишек жалко, рахитами вырастут.

– Уговорить бы её. Как? – задумчиво произнёс хлебороб. – Куклы они и есть куклы, одно слово спасюки. Как говорится, вольному воля, спасённому рай.

«Ермолаич с семьёй появился в нашем колхозе три года назад. Ходил слух, что его сослали, якобы за махинации с жильём. Прохвост он ещё тот, правда вкалывал крепче всех».

Валентин, стараясь не шуметь, отвернулся от окна. На стене висел плакат с чумазым рабочим и подписью пролетарским шрифтом: «Иди в баню после работы».

Курочкины проживали в колхозе Изобильный Соль-Илецкого района Оренбургской области Московской ССР. Отец Вадим Чеславович Курочкин работал агрономом. Вернее сказать, числился. Большую часть времени он беспробудно пил. Потому существовали они на стандартное довольствие в обычном сельском домишке на четыре комнаты без кухни, холодильника и прочих благ. Если бы в нашем обеспеченном мире существовало понятие «бедность», то можно сказать, что жили они бедно.

А ведь было время, когда проживали они не где-нибудь, а в Крыму – цветущем крае, жемчужине самого СССР. Вадим Курочкин трудился ведущим виноградарем. Ласковое солнце, тёплое море, спелые фрукты. Валентин этого практически не помнил, в памяти сохранились только смутные ощущения, нечёткие вспышки пёстрого ковра из сочных цветов, пряных запахов и сладких вкусов. Но когда Валентину исполнилось шесть, а Станиславе три, родился беленький Горыня, и отец запил, страшно и беспробудно. Курочкина скоренько сослали в Оренбургскую область, даже не мурыжили для порядка по комсомольским и партийным товарищеским судам.

«Не оттого мы бедствовали, что в нашей жизни недоставало свиной грудинки, какао или сгущённого молока. Пьянство отца пропитывало смрадом перегара всё детство Курочкиных ребятишек. Все они, и старшие, и младшие, росли в душной атмосфере уныния, грязной брани и безнадёги».

«Хорошо бы ему как-нибудь сдохнуть. Может здоровье его наконец повредится от бездны выпитого, или лошадь его так лягнёт копытом в голову, что он околеет, или зимой замёрзнет в сугробе». Об этом мечтал Валентин, лёжа в душной комнате, уставившись в обсиженный мухами, давно требующий побелки, потолок.

«Нехорошо так. Отец всё-таки. Бесчестно это», – упрекнул Валентина его любимец, школьный учитель словесности Крив Милорадович Пастухов, в тот несчастливый день, когда он решился открыть ему свою душевную рану.

Конечно, отец. Никто не спорит. Вот только отец отцу рознь. Да и что с того, что отец, родитель. Что же ему теперь до конца жизни пятки целовать? Тем более такому – пропойце. Сколько горя ребятишки с матерью от него хватили, сколько слёз, обиды, искорёженных судеб, почерневших детских сердец. Для примера достаточно привести один лишь эпизод. А таковых наберётся немерено.

Когда Горыне было девять лет, мама случайно застала его, когда он трогал себя, в спальне мальчиков, где в это время находились шестилетний Истома и подросток Валентин. Она попыталась мягко, насколько могла, объяснить ему, что для этого следует уединяться.