ПостНаука: Анархизм Льва Толстого

Политолог Борис Прокудин о поиске смысла жизни Львом Толстым, Нагорной проповеди и «непротивленческом» анархизме

16:26

С чего все началось? Лев Толстой писал, что у него было две заветные юношеские мечты: создать большую семью и стать классиком мировой литературы наравне с Шекспиром и Данте. Он старательно выбрал себе жену, Софью Берс, которая родила ему тринадцать детей, обосновался в Ясной поляне и в течение пятнадцати лет подряд написал два своих бессмертных шедевра. И вот, достигнув вершины творчества, литературной славы и семейного счастья, он понял, что все это ему было не нужно. И любимая охота, и литература, и дети, и дом — все стало ему безразличным. Разочарование привело Толстого на грань самоубийства. «И вот тогда я, счастливый человек, — писал он в «Исповеди», — вынес из своей комнаты, где я каждый вечер бывал один, раздеваясь, шнурок, чтобы не повеситься на перекладине между шкапами».

Лев Толстой говорил, что его религиозный кризис произошел не вдруг, но все равно случившееся с ним в 1877–1878 годах останется для нас загадкой. Очевидно, что это был глубокий кризис сознания, когда состояние души становится несовместимо с объективной реальностью. Все, что было естественным вчера, перестало казаться естественным. И жизнь в той конкретной системе координат, с семьей, романами, с этим обществом, этой цивилизацией, стала невыносимой, мучительной — все потеряло смысл.

И теперь, преодолев искушение покончить с собой, Толстой обратился к поискам истинного смысла жизни. Он читает мудрецов древности — не помогает, общается с простыми неграмотными людьми — их простые истины тоже не могут удовлетворить графа. Тогда Толстой пошел в церковь. До этого он называл себя атеистом, теперь же он постился, молился и соблюдал жития. Но первый же опыт причастия вызывал в нем отторжение. Требование священника подтвердить веру в то, что вино и хлеб есть кровь и тело Христа, было для Толстого невыполнимо. Упрямый ум Толстого противился всяческой религиозной мистике, что дальше будет присутствовать в его творчестве.

Вторым моментом, оттолкнувшим Толстого от церкви, стало требование молиться за власть предержащих и воинство: «О богохранимой стране нашей, властех и воинстве ея, Господу помолимся». Толстой не только не находил этого требования в Евангелии, но видел в нем нечто противное духу христианства. И третьим, чего не мог принять Толстой в официальной церкви, была нетерпимость ко всем христианским деноминациям и иным верам. И в церкви Толстой не нашел того, что могло бы составить смысл его жизни.

В этот период, как пишут исследователи, Толстой совершенно переменился: он, идеализировавший семейную жизнь, стал вдруг порицать ее и клеймить; высмеивать науку; как Жозеф Прудон, стал называть собственность кражей, а главное — провозгласил пороком литературу. Дошло до того, что он просил жену, исправно ведущую его литературные дела, скупить и сжечь все его повести и романы. Он решил, что если и будет писать художественные произведения впредь, то это будут поучительные рассказы для простых людей. Он, конечно, «срывался» и писал шедевры, но до конца жизни высмеивал и третировал непрагматичное искусство.

Итак, пытаясь воцерковиться, Толстой увидел несимпатичную для интеллектуала сторону религиозной обрядовости. Кроме этого, он почувствовал противоречия и неясности самого христианского вероучения. Толстой понимал, что без веры жить нельзя. Но что делать, если вера не может удовлетворить? Ее нужно открыть заново — с этой мысли начинается история нового религиозного направления под названием «толстовство». С этого начинается и история его «непротивленческого» анархизма. Темы христианства и политики у Толстого неразрывно связаны, а его политический идеал является следствием его богоискания.

Толстой много написал текстов, критикуя христианское богословие и предлагая свою трактовку, но самым значительным произведением по теме является трактат «В чем моя вера?», написанный в 1884 году. Толстой пишет, что любимым местом в Евангелии для него всегда была Нагорная проповедь. Но «высокие слова о подставлении щеки, отдаче рубахи и любви к врагам» оставались неясны, хоть он и читал различные святоотеческие толкования и много по этому поводу думал.

Но вот однажды, говорит Толстой, я взглянул на этот текст другими глазами, без толкований, и суть Христовых слов открылась ясной как день. Ключом ко всему Евангелию стало место из V главы Матфея, стих 38–39: «Вам сказано: око за око, зуб за зуб. А я вам говорю: не противьтесь злу». Открытие Толстого, которое изменило всю его жизнь и структурировало мировидение, состояло в том, что фраза «не противьтесь злу» — это отнюдь не метафора, не фигура речи, не намек и не шифр, а простое прямолинейное наставление. Мы неправильно понимаем слова о непротивлении, говорит Толстой, как восхваление страданий и лишений — Христос не требует от нас ни того ни другого. Если вы хотите считать себя учеником Христа, то вы не должны противиться злу. В то же время нас всех с детства учат, что закон Христа божественен, но его ни в коем случае исполнять нельзя. Нас учат уважать те учреждения, которые «насилием обеспечивают мою безопасность от злого»: государство, полицию, армию. Одним словом, все, что нас окружает, резюмирует Толстой, — спокойствие, безопасность наша и семьи, наша собственность ― все построено на законе, отвергнутом Христом, на законе «зуб за зуб».

Внимательно читая Евангелие, Толстой делает еще одно открытие, оно связано с известным изречением Христа: «Не судите, и не будете судимы». С самого детства мы слышим эту фразу. И воспринимается она как запрет на словесное осуждение людей: не надо сплетничать, говорить гадости про людей за их спиной. Но никому и в голову не приходит, что Христос в этих словах мог говорить про суды всех уровней: не судите людей судами, ведь суды воздают злом за зло. И если нельзя противиться злу на личном уровне, то логично, что нельзя и на уровне институтов.

Чтобы лучше понять Толстого, здесь нужно сделать небольшое лирическое отступление и поговорить об исторических судьбах христианства. Легализация христианства Константином в середине IV века, в логике Толстого, отнюдь не стала «триумфом» Нагорной проповеди Христа. Наоборот, выражаясь словами Платона, с того момента идея начала «пленяться материей», обмирщаться. И это обмирщение, приспособление к действительности мы увидим уже в патристической литературе, начиная с посланий апостола Павла. Очень скоро в Византии возникает принцип «симфонии» власти и церкви, на европейском Западе — доктрина «двух мечей» и ряд других концепций, в которых слова Христа начнут толковаться в государственническом ключе.

Сравните фразу Христа: «Отдавайте Богу Богово, а кесарю кесарево» с фразой его интерпретатора апостола Павла: «Нет власти не от Бога». Кажется, обе фразы, так или иначе, касаются власти, но есть ли между ним связь? В первой фразе ― «Отдавайте Богу Богово, а кесарю кесарево» ― подчеркивается автономность жизни социальной и религиозной, во второй ― «Нет власти не от Бога» — обожествляется власть. Вот, оказывается, как надо было понимать Христа. Отношение церкви и государства — один из самых сложных вопросов христианского вероучения (я говорю умышленно упрощенно, даже вульгаризирую, но только для того, чтобы передать пафос Толстого). Он чувствовал эти противоречия и хотел их обнажить, вывести на чистую воду. Итак, казалось бы, такая религия, как религия ранних христиан, вообще плохо совместима с государством. Однако с IV века было сделано открытие, что христианство ― это не есть истина, от которой «сгорит мир», а истина, которая может быть полезна государю. А где государственные интересы, там войны и казни, и их нужно оправдывать.

Показателен случай самых первых времен христианства на Руси. «Повесть временных лет» хранит красноречивый сюжет, связанный со святым Владимиром. Окрестив Русь, «Владимир стал жить в страхе Божьем, и сильно увеличились разбои». Греческие епископы спросили его: «Почему не казнишь разбойников?» Владимир ответил: «Боюсь греха», подразумевая, что Христос призывает прощать и любить врагов. Такой нормальный ответ неофита. Мол, когда я был грязным грешником, я казнил, но теперь я христианин, я читал Евангелие. Запрещено. Греческие епископы на это ответили: «Ты поставлен Богом для наказания злым, а добрым на милость. Следует тебе казнить разбойников, но расследовав». Расследовав! То есть просто убить нельзя, а расследовав — можно. Звучит разумно, но при чем здесь христианство? Так в столкновении с реальностью идея начинает деформироваться, а скоро и обретать вид своей противоположности.

Но пока разговор касался больше отношения церкви и государства, но ведь вера обращена к душе человеческой. Толстой продолжает: «Мы верим в Нагорную проповедь лишь в том только смысле, что это есть недостижимый идеал, к которому должно стремиться человечество». Кто-то выполнял заповеди буквально? Сказано: «Возлюби ближнего» ― кто возлюбил? «Обрати другую щеку» ― кто обратил? «Просящему у тебя дай» ― кто-то дал? Никто даже не попробовал за последние две тысячи лет, кроме святых, «отцов-пустынников и жен непорочных». И в этом главная беда.

По мнению Толстого, в Нагорной проповеди Христос дал не только этические заповеди, как жить, чтобы спастись, но и социальную программу — как жить, чтобы преодолеть социальное зло: войны, насилие, неравенство. По его мнению, учение Христа имеет очень простой практический смысл. Соблюдая пять простых заповедей, очищенных Толстым от всяческой «мистики», мы сможем добиться мира во всем мире. Эти заповеди ― «не гневайся», «не прелюбодействуй», «не присягай», «не противься злу», «не делай различия между своим и чужим народом». Если мы один раз не воспротивимся злу, не дадим сдачи, цепочка зла прервется, и постепенно зло сойдет на нет. А если не будем делать различия между своим и чужим народом, у людей не останется моральных оправданий войны.

Вопрос: почему же эта программа, которую принес нам сын Бога или великий мудрец, осталась непонятой, непрочитанной, нереализованной? Проблема, по Толстому, состоит даже не в том, что архитекторы нашей социальной реальности ― люди жадные, властолюбивые и порочные, близкие к государству ― пытаются аттестовать эту действительность как единственно возможную, но в том, что множество простых людей подобная ситуация устраивает, потому что легализует их маленькую жадность, маленькое властолюбие и маленькие пороки, признавая нормой. И все сосредоточенно молчат, как в сказке про голого короля. Толстому хотелось кричать, что король голый, и он это делал.

Работа «В чем моя вера?» является наиболее последовательной попыткой рационалистического объяснения христианства. Евангелие из религиозного откровения становится оптимальной программой жизнеустройства. Многие исследователи считают эту рационализацию христианства слабым местом учения Толстого и противоречием толстовского мировоззрения в целом. Человек, который признавал спонтанную жизнь превыше всего, выступал против теоретического познания действительности, пропустил христианство через узкое горлышко рационализма, предельно его упростив.

Но из этих социально ориентированных пяти заповедей вырастает политический идеал Толстого, его «непротивленческий» анархизм, который в отношении к государству обозначает то, что в XX веке получит название «великий отказ», то есть тотальное неприятие системы: отказ служить в армии, голосовать, вступать в законные браки, отказ связываться с любыми государственными институтами как антихристианскими и склонными к насилию. Сегодня такое поведение называется «гражданское неповиновение».

Но бороться с государством не было основной целью Толстого. Он даже не признавал себя анархистом, Толстой хотел изменить наше сознание. По его мнению, людям свойственно жить с «широко закрытыми глазами», возводить стены добропорядочного самообмана между собой и самыми простыми нравственными императивами, смотреть и не видеть. Толстой хотел открыть нам глаза.