24 мая 2017 г., 18:02

443

Из любви к книгам

48 понравилось 0 пока нет комментариев 7 добавить в избранное

o-o.jpeg Фото: Flickr / Библиотека Сан-Хосе

Автор: Хабибе Джафариан (Habibe Jafarian)
Перевод на английский: Салар Абдох (Salar Abdoh)

1.
Как-то у нас оставалось время после урока по изучению Корана, и преподавательница позволила нам тихонько заниматься своими делами до перемены. Это было в седьмом классе, и до тех пор я не знала ни одного учителя, хотя бы отдаленно похожего на нее. Все остальные преподаватели богословских дисциплин словно ставили себе цель одеваться как можно хуже и неприметнее. Ее отличали ясные большие глаза, а яркие манто и жакеты всегда были подобраны со вкусом и тщательно отглажены. Мне потребовалось немало времени, чтобы собраться с духом и подойти к ее столу, сжимая во вспотевшей ладони листок. Расправляя смятый клочок бумаги, я нервно спросила ее: «Что это значит?» Я не знала, как правильно произнести это слово, так что записала его – اگزیستانسیالیسم – экзистенциализм. На ее лице я прочла шок, пока взгляд ее метался между мной и написанным на бумаге. Затем она холодно осведомилась: «Где ты это увидела?» Я еще не понимала, что в происходящем есть нечто глубоко неправильное, и мне даже показалось, что я вызвала ее восхищение, обратив внимание на такое трудное слово. Оно встретилось мне в статье писателя Джалала Але-Ахмада, посвященной роману Слепая сова . Лицо учительницы покраснело. Она пыталась говорить спокойно, но в ее голосе отчетливо слышалось осуждение: «Кто посоветовал тебе эту книгу? Ты знаешь, что Садег Хедаят, ее автор, покончил с собой? Ты понимаешь, насколько велик грех самоубийства? Что еще ты читаешь? Тебе не следует браться за подобные книги».

Чем дольше она говорила, тем меньше в ее голосе звучал упрек и больше – отчаяние, словно она опасалась, что уже слишком поздно, и меня неизбежно постигнет та же участь, что и автора «Слепой совы». Я неотрывно смотрела на свои туфли и ни слова не сказала о том, какие книги хранятся у нас дома, или о том, что как бы старательно мой старший брат не прятал свои драгоценные тома, я все равно их отыщу. На секунду у меня промелькнула мысль: может, она просто не знает этого слова? Я не чувствовала себя расстроенной или виноватой, мне только хотелось развернуться, проскользнуть на свое место и отныне держать язык за зубами. В свои 12 лет я уже знала, что книги были моей первой и последней любовью. Эта уверенность, однако, стоила недешево – ей сопутствовало постоянное напоминание о том, что эту любовь не стоит взращивать в себе и радоваться. Мир, в котором я жила, преподносил книги (во всяком случае, некоторые из них) как нечто опасное – от них нужно держаться подальше и быть начеку. Будь я старше, в голове моей немедленно зародился бы вопрос, есть ли у этих страхов справедливое основание. Но в тот день, неторопливо возвращаясь к своей парте, я была тверда в своем намерении больше никогда не задавать учителям вопросов о литературе. Я также знала, что, едва переступив порог дома, отправлюсь посмотреть, что еще непрочитанного осталось среди книг моего брата. Никому не под силу меня остановить.

Для читателя мир делится на «до» и «после» того, как он впервые открывает для себя книги. Это напоминает вступление в брак. Опасно, но необходимо, особенно для тех из нас, кому жизнь без чтения может показаться более простой, но при этом монотонной и лишенной красок. Я была полна решимости связать свою жизнь с книгой.

2.
«Книга», за которую я хотела бы выйти замуж, мужчина моей мечты в чем-то походил на моего брата Хоссейна. Его лучше всего можно описать как человека, соединявшего в себе Томаса Фаулера из Тихого американца , князя Болконского из Войны и мира и Рочестера из Джейн Эйр : его нелегко было загнать в угол, он был упрям, пресыщен, горд и отнюдь не чужд высокомерию.

Хоссейн работал над магистерской диссертацией по экономике, когда внезапно решил все бросить. В душе он был поэтом. А кроме того, он был журналистом и ветераном войны, участвовавшим в операции Кербела-5 во время Ирано-иракской войны, когда разворачивалась напряженная борьба за полуостров Фао. Позже он участвовал и в гражданской войне в Афганистане, сражаясь бок о бок со своим близким другом, прославленным командиром Северного альянса Ахмад Шахом Масудом, а затем некоторое время провел в плену у их безжалостных врагов – талибов. И еще это был человек, который любил поэзию Руми и Владимира Маяковского. Брата часто можно было увидеть вышагивающим посреди бумаг, разбросанных по гостиной, цитирующим вслух отрывки из заметок Джорджа Оруэлла Памяти Каталонии , посвященных гражданской войне в Испании.

Хоссейн не был похож ни на кого другого. Я была уверена, что причина во всех тех книгах, которые он прочел. Не считая нескольких томов Корана, принадлежавших нашему отцу, всеми остальными книгами в доме владел Хоссейн. У него был сундук с сокровищами. Он мог открыть его и поделиться со мной волшебством, скрытым внутри.

Что он и cделал. Отчасти.

Но моя жажда была гораздо сильнее, чем он мог вообразить, и мне было недостаточно тех крох, которые он был готов дать. Я хотела большего. Гораздо большего. Так получилось, что первый бунт, на который я решилась, был направлен против моего брата – человека, которого я боготворила. Свои книги он делил на те, которые мы с сестрой могли читать, и те, к которым не могли даже прикасаться. Он так и сказал: «О тех, других книгах забудьте». Полагаю, он считал, что девочки-подростки, живущие в провинциальном городке на северо-востоке Ирана, не готовы к знакомству с модернисткой персидской литературой и переводами Эрнеста Хемингуэя, Грэма Грина и Жан-Поля Сартра.

Многим книгам Хоссейна не хватало полок. В доме простого рабочего, в бедном районе Мешхеда, как раз после долгой восьмилетней войны с Ираком достаточное количество книжных полок было роскошью. По большей части книги были разложены по коробкам, молча скрывающим тайны, к которым мы с сестрой, по мнению брата, были пока не готовы. Только вот следить за каждым нашим шагом он не мог. Как правило, Хоссейн мчался в какую-нибудь опасную зону с камерой наперевес. Не помню, сколько времени это заняло, но в итоге я поддалась искушению и склонила сестру стать моей сообщницей. Как-то мы слонялись вокруг коробок и, как и должно было рано или поздно случиться, бросились их открывать. Мы перетаскивали их, толкали, тянули, пока наши маленькие ручки, наконец, не справились с огромными картонными коробками. Понятия не имею, почему моя сестра остановила выбор на Игроке Федора Достоевского, а я – на Бремени страстей человеческих Сомерсета Моэма. И даже теперь, много лет спустя, я не могу сказать и того, как много из прочитанного тогда я смогла понять. Зато я помню многие часы, проведенные в разных уголках дома в чтении и мечтах. Если рай существует, наверное, это он и был. Однако произошло неизбежное: вернувшись из очередной поездки, мой брат обнаружил доказательства нашего непослушания. Он подавил присущее ему сострадание и в наказание за вкушение от запретного плода закрыл перед нами небесные врата, на несколько лет запретив прикасаться к любым книгам из его библиотеки.

3.
Сотрудница центральной библиотеки Университета Тегерана берет возвращенный мной двухтомник Анны Карениной и спрашивает: «Вы прочитали ее до конца?» Я киваю. Два года назад я поступила в столичный колледж, чтобы получить образование и, надеюсь, причитающуюся мне долю приключений. Библиотекарша с отвращением отложила книги и произнесла: «Некоторые женщины настоящие чудовища!» Не зная, как реагировать, я ограничилась ничего не значащей улыбкой. В моем понимании трагический образ женщины в этом романе не имеет ничего общего с этим описанием. Анна искренна и умна. Я сопереживаю ей. И бессмысленная улыбка, появившаяся на моих губах, это ответ, который я каждый раз даю миру, когда слышу заявления и суждения людей, не имеющих представления о том, что скрыто в тени, людей, которым чуждо сомнение и неоднозначные ответы на трудные вопросы, людей, всегда умеющих разграничить черное и белое, правых и виноватых. Книги, как и сам процесс чтения, навсегда избавили меня от понятия «абсолютный». Анна Каренина не вызывает у меня антипатии, и с точки зрения нашего библиотекаря это опасно. Когда я протягиваю руку к своему студенческому билету, она замечает название моей специальности и останавливает на мне тяжелый взгляд: «Вы и правда учитесь на библиотекаря?» В ее взгляде появляется сожаление, и она продолжает: «Неужели вы не могли выбрать ничего другого? Серьезно? Что, по-вашему, вы будете делать после выпуска? Для нас не хватает ни работы, ни денег. Посмотрите внимательно: скорее всего, вы станете кем-то вроде меня. Вам действительно этого хочется?»

У меня нет ответов. Нет таких слов, какими я могла бы объяснить, что приехала в Тегеран учиться на библиотекаря, потому что всегда хотела выйти замуж за книгу, как бы абсурдно и смешно это ни звучало. Я здесь, потому что для меня невыносима мысль, что меня и книги можно разделить, а профессия библиотекаря, как мне кажется, сможет гарантировать этот брак. Я могла, по крайней мере, попытаться объяснить ей это. Но она бы не поняла. В ее любопытных и одновременно апатичных глазах нет и намека на тот блеск, которым выдает себя истинная любовь к книгам. И все книги в этой огромной библиотеке не способны пробить брешь в ее рассуждениях. Она не страдает от того дефекта, от которого страдаю я. Мы говорим на разных языках.

4.

Зато на моем языке говорил пожилой мужчина, с которым я познакомилась десять лет назад, как раз когда отпала от благодати моего брата. Этот человек был школьным директором на пенсии, жившим по соседству с нами. И так случилось, что одну из комнат в своем доме он превратил в лавку книг напрокат. За лавку отвечала его дочь, моя ровесница. Они давали книги напрокат, взимая какую-то ничтожную сумму за каждые сутки. Что делало это предприятие особенно странным, так это местоположение: в нашем районе глава практически каждой семьи был рабочим, и интерес к книгам был настолько мал, что их не рассматривали даже как украшение дома. Любой, кто говорил «высоким слогом», считался некомпетентным неженкой, и кроме того, в каждой семье было не меньше пяти детей. Пытаться заработать здесь, задешево одалживая тарабарщину, написанную «неверными» со всего света, от которых, помимо всего прочего, мы и наша страна не видели ничего хорошего, было просто сумасшествием. Этот старик, которого я лишь раз видела мельком в его «магазине», должен был и впрямь быть ненормальным. Но я понимала поразивший его недуг. Понимала тот изъян, что крылся в нем, как и во мне.

Когда я открыла для себя эту книжную лавку, с момента наказания минуло уже два года. Книги Хоссейна по-прежнему оставались для меня недоступными. Я брала книги напрокат и читала их, затаив дыхание, прямо перед запретной библиотекой брата, так что Хоссейн, конечно, не мог не заметить. Грозовой перевал , Госпожа Бовари , Дама с собачкой Антона Чехова, «The Thirsty Wall and the Stream» («Жаждущая стена и поток») иранского писателя Эбрахима Голестана, Глазами клоуна Генриха Бёлля

Будто я вновь вошла во врата рая. Брат наблюдал за происходящим, но ничего не говорил, ни разу он не спросил, откуда берутся эти книги, не попрекнул нарушением его наказа. Так что я читала все то знойное лето, когда мне было 15. Я читала, а Хоссейн молчал. Как-то в начале осени он наконец указал мне на свои книжные полки и коробки и рявкнул: «Они тут не для красоты стоят!» Он сдался. Он видел в жизни достаточно, чтобы понимать, когда становится поздно – какая бы кара ни свалилась на голову иранской девочки-подростка, которую уже без остатка поглотила страсть к книгам. Ни для одного из нас не было пути назад.

Перевод: Scout_Alice
Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ

Источник: The Millions
В группу Клуб переводчиков Все обсуждения группы
48 понравилось 7 добавить в избранное

Комментарии

Комментариев пока нет — ваш может стать первым

Поделитесь мнением с другими читателями!

Читайте также