Stage Oddity: История о последнем тайном проекте Дэвида Боуи

Иллюстрация: Istvan Banyai

Когда кто-то позвонил писателю Майклу Каннингему, обладателю Пулитцеровской премии, и представился Дэвидом Боуи, он подумал, что это чей-то дружеский розыгрыш. Он и понятия не имел, что вот-вот будет втянут на целый год в совместный проект с пришельцами из космоса, мариачи и выдуманной плеядой неизданных песен Боба Дилана. Здесь вы впервые познакомитесь с историей их незавершённого мюзикла, и узнаете, каково это, работать бок о бок с истинным гением поп-сцены.

Примерно десять лет назад я сидел в поезде, отправляющемся со станции Нью-Йорка, как вдруг кто-то позвонил мне на мобильный.

«Здравствуйте, это Майкл Каннингем?»

«Да, это я».

«Это Дэвид Боуи. Надеюсь, я не потревожил Вас своим звонком».

«Кто бы ты ни был, – произнёс я, – это очень злая шутка».

Это, без сомнения, была работа кого-то из близких друзей, подумал я, того, кто знал, что я заслушивал до дыр Ziggy Stardust и Diamond Dogs, учась в колледже, да и спустя много лет после колледжа слушал Боуи минимум раз в неделю. Этот шутник также наверняка знал о моих юношеских попытках выглядеть как Дэвид Боуи, которые я не оставлял, хоть бледный худой парнишка, гуляющий по улицам Пасадены (Калифорния) с ужасными-преужасными, выкрашенными в красный волосами и в футболке Зигги Стардаста никому, кроме меня, не напоминал настоящую «рок-звезду». Шутник, позвонивший мне и представившийся Боуи, наверняка знал, что я ждал этого звонка целых 35 лет.

Звонивший возразил: «Но я действительно Дэвид. Как дела?»

И вдруг я осознал, что это действительно может быть сам Дэвид Боуи, потому что я не мог представить, чтобы кто-то другой мог так ловко и детально точно сымитировать этот приятный и до боли знакомый голос.

Полагаю, что я ответил что-то в духе: «Оу, привет Дэвид. Какой приятный сюрприз».

Всё это происходило в период относительного затишья в карьере Дэвида. После вышедшего в 2003 году альбома Reality он не выпускал новой музыки на протяжении десятилетия. В 2004 Боуи перенёс сердечный приступ, и до конца своей жизни у него были проблемы со здоровьем, в том числе и рак, от которого он впоследствии скончался.

Когда он мне позвонил, то, тем не менее, собирался запустить новый проект, мюзикл. Я написал бы книгу, сказал он, а он, в свою очередь, сочинил бы музыку. Он не стал вдаваться в детали по телефону, но мы условились пообедать в Нью-Йорке на следующей неделе.

Признаюсь, что как только Дэвид положил трубку, я почувствовал, что немного… изменился. Я был тем, кому позвонил сам Дэвид Боуи. Тем подростком с неумело выкрашенными волосами и привычкой напевать Space Oddity в отделе замороженных продуктов в супермаркете, подростком, который никуда не делся. Он просто спал во мне все эти десятилетия.

Для нашей первой встречи Дэвид выбрал очень хороший, но экстравагантный японский ресторан в Вест-Виллэдж. Когда я пришёл, он уже практически занял места вместе с очаровательной девушкой, своим бессменным ассистентом. Он познакомил нас и признался, что влюблён в мои книги. А я признался, что влюблён в его музыку.

Я не упал в бессилии. Я не зарыдал. Я не сказал ему, что бессчётное количество его песен, казалось, проложили путь к моему сердцу, и в этом была его заслуга, не моя. Он мог виртуозно напомнить вам, что это он Дэвид Боуи, а не вы.

После обмена любезностями в рамках светской беседы я спросил, в чём, по его мнению, специфика мюзикла, над которым нам предстоит работать. Он признался, что был заинтересован идеей о пришельце, высадившемся на Земле. Дэвида никогда полностью не устраивала его роль пришельца в фильме «Человек, который упал на Землю» (1976). Он признался, что хотел бы видеть одного из главных героев пришельцем.

Меня тоже интересовали пришельцы. Я тогда только что написал новеллу о пришельцах-иммигрантах, прибывших группами в наш мир, потому что их планета была не тем местом, что мы себе напридумывали в фантазиях о будущем, но гораздо суровее и пустынные, чем самое адское место на Земле. Пришельцы были слегка обескуражены, когда, прибыв на Землю, узнали, что их презирают и дискриминируют, и что они могут заполучить только ту работу, на которую не согласится землянин.

И ещё были мои юношеские переживания, словно я – одинокий пришелец, лишь только Дэвид Б. и составлял мне компанию.

Пришельцы? Ну конечно, я могу придумать и пришельцев.

Я спросил Дэвида, есть ли ещё идеи. Он сразу же сильно смутился, что, на мой взгляд, типично для британца, но отличается от реакции американца. Американцы, как правило, смущаются от стыда, либо от поспешного замечания, тогда как британцы смущаются, потому что смущаются. И ещё из-за любой глупости, кем-нибудь совершённой. Я, со своей стороны, всегда считал это сексуальным и очаровательным.

Нехотя Дэвид рассказал мне, что видит местом действия мюзикла будущее. Сюжет должен разворачиваться около неизвестных неизданных песен Боба Дилана, запас которых был найден после его кончины. Сам Дэвид написал бы эти до сих пор неизвестные песни.

Но это было не то, чего я ожидал. Да, Дэвид записал Song for Bob Dylan для своего альбома Hunky Dory в 1971 году, но это была песня о Бобе Дилане, а не песня, предположительно написанная Бобом Диланом.

Кто мог убедительно подделать песню Дилана? Хорошо, это мог быть Дэвид Боуи, но кто бы (включая Дэвида Боуи) захотел бы это сделать? И что на это скажет сам Боб Дилан?

Однако я ничего не ответил на это. И не выказал никакого удивления. Без проблем, пришелец и несколько недавно обнаруженных песен Дилана, о'кей.

Я спросил: «Что-нибудь ещё?»

Дэвид смутился во второй раз и, колеблясь, сказал, что думал привлечь известные личности, которые не считаются таким уж великими, в частности поэтессу Эмму Лазарус, написавшую «Новый Колосс». Эта поэма написана на пьедестале статуи Свободы, и там есть такая строчка: “Give me your tired, your poor / Your huddled masses yearning to breathe free.” («Отдайте мне всех тех, кого гнетёт жестокость вашего крутого нрава, — изгоев страстно жаждущих свобод», пер. В. Корман).

Associated Press

«Что если, — сказал Дэвид, — взять поэта, которого изучают в немногих университетах и который включен в немногие антологии, но чьи работы, несомненно, более знакомы большинству людей, чем работы более возвеличенных и бессмертных поэтов?»

Я согласился, что это была интересная идея, хотя мне такое никогда не приходило в голову.

Когда мы уже покидали ресторан, ассистентка Дэвида сказала: «Я полагаю, Вам не надо напоминать, что нужно держать всё в секрете». На что я ответил: «Вы действительно думаете, что кто-то может украсть идею мюзикла о пришельце, мёртвом Бобе Дилане и произведении Эммы Лазарус?»

Я не против риска (писатель не может не рисковать), но я предпочитаю действовать с самого начала по возможности последовательно.

Говоря о последовательности: спустя несколько дней после нашей первой встречи Дэвид позвонил мне, чтобы сказать кое-что, о чём он забыл. Он с радостью бы включил в сценарий музыку мариачи, недооцененную за пределами Мексики.

Я сказал, что постараюсь сделать всё возможное.

Следующие несколько месяцев прошли за совместной работой. Я смог набросать треть книги, где уже были пришелец, Эмма Лазарус и группа, играющая мариачи. Но я пока не знал, как вплести в сюжет неизвестные песни Боба Дилана.

Дэвид, оказалось, был чрезвычайно умён, добр и приятен. Я ещё долго пребывал в шоке от осознания того, что я пишу мюзикл вместе с Дэвидом Боуи.

И как, в конце концов, можно быть одержимым предметом своего поклонения, когда он произносит, без тени иронии, что весь в предвкушении, чтобы начать новый проект, потому что: «А сейчас я собираюсь заняться одной из любимейших вещей. Сходи-ка в магазин канцтоваров за маркерами и жёлтыми стикерами!»

Да-да, этот «странный случай в космосе», Измождённый Белый Герцог был в предвкушении покупки нескольких товаров в Staples.

Когда он первый раз зашёл ко мне в квартиру, из всех вещей ему особенно понравилась моя коллекция белых кукольных башмачков, собранных на блошиных рынках. Вообще я не собирался коллекционировать что-то такое загадочное. Я всего лишь находил в корзинах с выброшенными куклами эти миленькие, маленькие, ни в чём не повинные девчачьи башмачки, каждый из которых был величиной с ноготь на большом пальце. Это не было таким уж грандиозным делом.

Тем не менее, Дэвиду они понравились. Так, оказалось, работало его видение. Он концентрировался на деталях и прорабатывал общую картину с учётом её специфических особенностей.

В моём представлении он прошёл через, как я называю это, гуманизацию, очеловечивание. Я всё больше и больше понимал, что настоящий Дэвид Боуи был гением со странной причёской, любовью к жёлтым стикерам и неиссякаемым интересом к дюжине пар крошечных белых башмачков, выстроенных в ряд на моей полке.

Недели перетекали в месяцы, а я по-прежнему не мог привыкнуть к тому, что он такой же человек, как и я, лишь с некоторыми отличиями. Порой мне было сложно сконцентрироваться на нашей совместной работе, каково же это было, сотрудничать с гением, быть в лучах великолепия Дэвида.

Мой финальный шаг от идолопоклонничества к партнёрству был сделан совершенно неожиданно, в одну из суббот мая, когда мы в поисках тихого местечка отправились поработать в его студию — номер-люкс с безукоризненно белыми стенами. Около входа до самого потолка стояли несколько аккуратно сложенных архивных коробок. Дэвид небрежно кивнул и произнёс: «Они архивируют мои старые костюмы».

Под словом «они», как оказалось, подразумевался Музей Виктории и Альберта, готовящийся тогда к выставке, посвященной Боуи (2013), которая собирала толпы посетителей в Лондоне и путешествовала по всему миру.

Leon Neal/Getty Images

Но тогда я этого не знал. Я себе смутно представлял какое-то подпольное хранилище, где содержались памятные вещи рок-исполнителей, пока история не рассудит, что из этого ценно, а что нет. А Дэвид никогда бы не сказал: «Мои старые костюмы сейчас готовят для показа в Музее Виктории и Альберта». Никогда. Он был скромным. Не старался произвести впечатление. Я до сих пор неудомеваю, как такой душка смог открыть в себе рок-звезду.

Кстати, в тот самый день в его студии я наткнулся на оригинал картины, послужившей обложкой к его альбому Diamond Dogs (1974). На ней Боуи изображён голым по пояс, с диким подозрительным взглядом, а на заднем плане две… большие синие женщины? Сложно сказать.

RCA

Да я знаю, что сложно сказать, потому что я пялился на эту обложку, как одурманенный, часов по сто, а может и больше.

Я стоял перед картиной, аккуратно поставленной на пол и прислонённой к стене, когда Дэвид подошёл сзади ко мне.

Он сказал: «Ах, да. Хорошо».

И вот опять это английское смущение. Я более или менее понял к тому времени, что Дэвид был немного смущён своим успехом. Или же — что более вероятно — он, возможно, представлял, что Дэвид в образе рок-звезды — это его бесшабашный обаятельный брат. Он любил этого брата, но также чувствовал себя в тени и немного был смущён тем излишним вниманием, которое они оба получали.

Я сказал Дэвиду: «Мы должны разок произнести следующее: "Я скромная немецкая принцесса, выданная в политических целях замуж за английского короля, и, к нашему удивлению, этот брак действительно сработал"».

Он сжал мой локоть, и мы больше никогда не говорили об этом.

Дэвид начал придумывать небольшие музыкальные отрывки на фортепиано или синтезаторе, когда мы работали у него. Никогда до этого я не был свидетелем процесса работы таланта — свидетелем рождения композиции, когда он только кружил вокруг неё, пытался наиграть. То, что он наигрывал, уже было прекрасно, витиевато и душераздирающе. Извините, я не могу повторить это. Не было ни единой записи.

Песни были, бесспорно, прекрасны, но в них было то, что я называю мрачным фоновым шумом. В них чувствовалась поспешность. Они были великолепны и в тоже время немного зловещи.

Музыка была языком, на котором Дэвид свободно говорил. Если уж он и считал себя гением, то не подавал вида. Его удивляло, что большинство людей не могут вот так вот сесть за фортепиано или сыграть риффы, без подготовки, и чтобы в них уже была душа, глубина и (как в нашем случае) струящийся шёпот меланхолии.

Мы двигались дальше. Мои сомнения никогда не развеялись полностью, но они подуменьшились, когда я услышал первые импровизации Дэвида. Стало казаться, что мы создаём нечто, может быть и не такое замечательное, но что-то с убедительными идеями, динамикой и настоящими героями.

Поскольку я писал историю так, как я её видел, то мне казалось правильным, что пришелец, принявший человеческий облик, влюбляется в женщину с Земли. И когда дело дошло до близости, он почувствовал, что стоит показать своё истинное обличье, далёкое от образа красивого парня чуть за тридцать, с которым, как она думала, она встречалась.

И реальный внешний вид её возлюбленного, скажем… испытание для молодой женщины.

Я прочитал этот отрывок Дэвиду по телефону. На следующий день он перезвонил и сыграл несколько минут из того, что сочинил для этой сцены. И это была, без сомнения, ох**ительная, немного диссонантная любовная баллада.

Мы оба сразу же поняли, что я имел в виду в этой сцене. Женщина сможет принять истинный облик своего возлюбленного. Она полюбила бы того, кто явился ей в обличье человека, и кого она называла монстром.

Она бы действительно осталась с ним, хотя и сказала бы что-то типа: «Дорогой, если не сложно, давай ты будешь чаще носить облик землянина?»

Мне показалось, что это органично и подходит, когда я услышал ту противоречивую любовную песню, сочинённую Дэвидом для них.

Istvan Banyai

Мы уже набросали почти половину черновика, когда у Дэвида случился рецидив, и ему срочно нужна была операция на сердце.

Работа над мюзиклом была приостановлена. И мы больше никогда не вернулись к ней.

Зачастую трудно определить, что проект заглох. Дэвид был долгое время очень слаб. Может быть, наш пыл поугас спустя всё это время, может быть, мы потеряли веру в невероятные различия героев, которые мы пытались представить понятными. Может быть, Дэвид больше не хотел иметь дело с тем, что напоминало ему о неприятных и зловещих временах. А может быть, он просто не хотел говорить мне, что потерял интерес к этому проекту ещё до приступа болезни, боясь задеть мои чувства. Он был из тех людей, которым всегда трудно произнести такие вещи вслух.

После его операции мы виделись всего пару раз, изредка писали друг другу по электронке, а потом всё реже и реже. В 2013 году он выпустил новый альбом The Next Day и начал работать над своим последним, Blackstar. Никто из нас не заговаривал о мюзикле. Так или иначе, мы достигли негласного понимания и вместе с тем обоюдного нежелания вновь обращаться к тому, у чего не было будущего.

Я всё же упаковал кукольные башмачки в конверт и оставил его консьержу Дэвида, пока тот восстанавливался. Дэвид потом поблагодарил меня по электронной почте.

Это, возможно, был наш последний обмен. Наш предпоследний обмен.

Getty Images

Спустя годы я проезжал мимо театра New York Theatre Workshop (небольшой внебродвейский театр в Ист-Виллидж) и увидел афишу о предстоящем выходе мюзикла «Лазарус», где песни написал Дэвид Боуи, а режиссёром выступил бельгиец Иво ван Хове.

Довольно странно, что я не расстроился. Видя эту афишу, понимая, что Дэвид продолжил работу с другим писателем, я почувствовал себя так, словно случайно встретился с бывшей любовью, идущей рука об руку с новым возлюбленным, и обнаружил, что уже давно не скучаю, поэтому чувствую только радость за неё и ничего более. Мы были когда-то счастливы вместе, но наше расставание было безболезненным и не оставило глубоких шрамов.

В тот же вечер я написал Дэвиду по электронке, что рад за наш проект, который не только выжил, но и продолжил развитие, и что я хотел бы прийти на премьеру. Он ответил, что тоже хотел бы меня там увидеть.

Мюзикл «Лазарус» в театре New York Theatre Workshop напоминал нашу с Дэвидом работу только тем, что в центре действия был пришелец. Большую часть партитуры составляли песни из прошлых альбомов Дэвида, а несколько новых были ни чем иным, как риффами, придуманными во время нашей совместной работы. Никто не догадывался, откуда взялось название «Лазарус», сама постановка не вносила ясности, и только один я знал.

New York Theatre Workshop

После окончания мюзикла я остался в театре, ожидая Дэвида. Когда он показался из-за кулис, то я едва узнал его: исхудавший, глаза в пол-лица, дышит с трудом. Как будто мы не виделись лет тридцать.

Мы слегка обнялись — должен признаться, что пришлось быть с ним поосторожнее, — и он извинился за то, что должен был присесть.

Мы заняли два места в зале. Я сказал, что рад тому, что наша идея не пропала зря. Он кивнул. Я взял его за руку. Он сжал её в ответ. Вскоре пришла женщина, чтобы проводить его из театра.

Спустя чуть больше месяца его не стало.

Знакомство с Дэвидом, пусть и такое недолговременное, показало мне, что определённые произведения искусства, не говоря уже об определённых принципах физики, определённых законах природы, определённых методах лечения, — начинают казаться неправдоподобными.

Признаюсь, я, бывало, мечтал в те дни, когда мы с Дэвидом ломали голову над проектом, прикручивали те или иные строчки диалогов или подбирали идеальный аккорд, мечтал о грядущем успехе нашего проекта. Я также представлял себя сидящим инкогнито среди погруженных в происходящее зрителей, как буду смотреть представление и в то же время наблюдать за зрительской реакцией, что само по себе было представлением, театр как реакция на театр.

Да, это всё причудливые мечты, и даже лучше, что наш с Дэвидом сумасшедший проект так и остался неосуществлённым. Некоторым проектам не суждено быть завершёнными, они приходят в упадок до того, как достигают конечного результата.

Нет, я не особо расстроен кончиной нашего с Дэвидом «Лазаруса». Не так уж и плохо остаться со своими старыми мечтами о том, как это всё могло сложиться. Все эти сомнительные вещи — от музыки мариачи до творчества Эммы Лазарус, не говоря уже о такой сомнительной паре, как Дэвид и я, — возможно, могли, слившись воедино, стать чем-то грандиозным, но более вероятно, что наш мюзикл стал бы… интересным… смелым экспериментом… Ну, вы поняли.

И я действительно задаюсь вопросом, думал ли Дэвид обо всём этом в последние недели своей жизни. Во всём этом есть что-то горькое для меня, ведь Дэвид так загорелся идеей, пусть и ненадолго, и всё затухло, никогда не воплотившись в жизнь.

Итак, я хотел бы закончить неоконченное.

Пожалуйста, если не трудно, представьте себе очень амбициозную постановку для музыкального театра, где всё смешалось и встало на места, и стало причудливее и красивее, запутаннее и смешнее, подвижнее и гораздо лучше, чем все, включая создателей, могли ожидать. Искусство — это всегда риск, и некоторые из нас делают высокие ставки.

Если вы, ну, кто-то из вас, закроет глаза и представит себе захватывающий мюзикл (даже если вы никогда не были на мюзикле), вы бы сделали это? Если бы вы могли добавить, в каком угодно обличье, пришельца, рок-звезду или Эмму Лазарус, пишущую «give me your tired, your poor», или, что ещё лучше, мелодии музыки мариачи.

Хотя, этого не требуется. Будет достаточно, более чем достаточно, если вы просто спокойно сядете и вообразите себе что-то глубокомысленное и в то же время смешное, грустное и обнадёживающее — что-то такое, что вдохновит новое поколение мечтательных и эксцентричных мальчиков и девочек, застрявших в Пасадене или в другом нетипичном для Боуи месте.

Всё потому, что даже те мюзиклы, которые закончены, и те, которые воистину знаменательны, лишь проекты чего-то неописуемого, божественного, недосягаемого; чего-то такого, что мы можем себе представить, но не можем воплотить; оно проникает в нас, меняет и делает наши жизни светлее, чем они были до этого.

Готовы? Слышите это, видите? Не переживайте, если в мюзикле нет смысла. Он всего лишь должен быть для вас самым красивым, трогательным и правдивым. Он должен быть тем, что мы ожидаем увидеть, когда поднимается занавес.

Майкл Каннингем – автор романов Часы , Избранные дни и Начинается ночь . В октябре 2016 года был опубликован сборник Дикий лебедь и другие сказки .

Перевод: Felosial
Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ