Как писать с помощью снов

Автор: Люк Кармен

Вот как человек становится прекрасным автодидактом с помощью снов. Сам сон может не принести многих перемен, однако моя литература настолько короткая, что я могу быстро пообедать в ресторане даже на кратчайшие, неясные видения для книги. Это может быть не особо интересным сном, но аудитория австралийской короткой прозы столь незначительна, что узнавать предпочтения читателей – пустая трата времени, во всяком случае, для меня. Кроме того, какой писатель озадачивается предпочтениями читателя? Не особо интересный писатель. Для интересных писателей отношения между читателем и писателем это прогибание и доминирование в чистом виде. Писатель командует, читатель подчиняется. Уильям Берроуз однажды сказал, что «учить писательству» это как «пытаться научить кого-то мечтать». Я подозреваю, что он был прав в этом смысле: если ты не можешь мечтать, в той или иной форме, тогда вообще не утруждайся мыслями о писательстве. Возможно, те, кто притязает на преподавание писательства молодежи и прочим неугомонным, должны быть более заинтересованы неосязаемыми сферами, чем сейчас. Политика и воображение – пересекающиеся магистерии; обе сферы не должны передаваться в отрыве друг от друга, но мне кажется, что большинство литературы, производимой в этой проблемной стране, немного чересчур обязано своей собственной серьезности и чрезмерному здравомыслию. Фанатичное сглаживание требований коммерциализации наших высших учебных заведений – это разрушение, культура «общих искусств», которая жаждет превращать в товар каждый аспект «писательской жизни» и принижает литературу до экономической болтовни. Но вокруг и без того много осуждений, чтобы распространяться об этом.

Во вступлении к «Культурной амнезии» (Cultural Amnesia) – собрании, высмеивающем потворство своим желаниям и многочисленным эго-маниакальным свободам – Клайв Джеймс, этот скандальный бессовестный австралийский эрудит, пишет:

«Мы могли бы, если бы пожелали, обойтись без запоминания и получить все преимущества путешествия налегке; но глубокий инстинкт, не слишком отличающийся от любви, напоминает нам, что эффективность должна быть куплена ценой пустоты. В конечном счете, причина, по которой мы продолжаем думать – это чувство. Мы должны по возможности хранить его чистым, и, если мы когда-нибудь потеряем его, попытаться вернуть назад».

Эти слова со мной почти каждый день. Существует атмосфера без сновидений – мутный, беспечный сон, – как если бы наши коллективные встречи с бессознательным сплющились в киношное клише. Они были бы узурпированы добрыми, но бесчувственными руками. Я не знаю, что стоит запоминания, но я знаю будоражащее чувство, которое слишком часто исчезает из мира, когда оно написано на странице. Чистый свет приходит отсюда и оттуда, как секрет, прошептанный друг другу друзьями. Там, в лихорадочных заметках и в сырой мономании «Эфемерных вод» (Ephemeral Waters) Кейт Миддлтон, в заунывном многословии «Фицроя» (Fitzroy) П.О. (т.ж. PiO, греко-австралийский поэт – прим. пер.), в эктоплазматических кинопоэтических рассуждениях Миро Билбро в картине «Венеция и секс», в некрофилических политических псалмах Холли Айсмонгер, в раздутой саморефлексии «Нападение льва» (Lion Attack) Оливера Мола, и в каждой линии тектонической лингвистической природы, созданной гипнотическими новеллами Алексис Райт. Через мечтателей, находящихся среди нас, истории и воспоминания о двадцать первом столетии поднимаются над тусклым горизонтом, как дым призрачного джинна, неясно вырисовывающегося существа без органов и границ – новые и еще более странные видения для детей завтрашнего дня, которым они могут последовать и затем забыть их.

Доктор Мария Энджел была женщиной, которая научила меня всему, что писатель-неофит должен знать о своем предмете, и она сделала это в основном через призму сновидений. Под ее наблюдением я и мои однокурсники – все писатели-подражатели, тайком убегающие на высшие курсы, проводимые Университетом Западного Сиднея специально для обычных студентов – начали наше путешествие в сумрак создания литературы, позволяя снам доминировать над нашей жизнью наяву. Наши сны стали способом распутывания и перестройки сознания: нам сказали относиться к ним, как к художественной литературе – экспериментам со стилем и внутренним голосом, – чтобы увидеть в обыденности безумия, как в нашей вечерней лихорадке все детали дневного мира перемещаются, маскируются, деформируются и обновляются. Нас учили, что сны могут быть пересмотрены и переписаны, даже пока они длятся, и что любой непонятный материал бессознательного влияет на порождение образов сновидений, которые могут быть легко преувеличены – под ослабевшим вниманием они расцветают и распространяются в дикий простор цветов, запахов и чувств. Кое-какие сыры и некоторые специи могут помочь увеличить продолжительность и ясность сновидений, и сделать их более подвижными. Лекарства, конечно, тоже, хотя они, наряду с более приземленными новшествами, такими как никотиновые пластыри, налепляемые перед сном, не рекомендованы доктором Энджел. Будильник, поставленный на полночь, поймает неосторожное бессознательное, застигнутое врасплох, а блокнот и ручка у кровати необходимы, чтобы задокументировать важнейшие вещи до слепящей забывчивости утра.

Терпеливая к нашим непоколебимым глупостям и культурным недостаткам, доктор Энджел (постоянно почесывающая свою голову во время чтения лекции) давала литературные дополнения к практикам креативного сна, вместе с единичными читателями загромождала открытиями Бодлера, Бенджамина, Фрейда и Штейна – малопонятное чтиво для студентов, которые до этого момента в своей жизни едва надломили корешок книги. Нелегкая задача – объяснить «Я расскажу тебе сон» (Dream I Tell You) Элен Сиксу не слишком образованным девочкам и мальчикам с пустыми холмами Веррингтона и бесконечными голубыми небесами, на мили протянувшимися за тесными окнами классного кабинета. Сиксу сказала нам: «Что за восторг – отражать высокими надеждами соблазны ночи, без каких-либо знаний о том, что может случиться! Куда меня занесет сегодня ночью! В какую страну? В какую страну стран?» Что значило писать о неуловимых удовольствиях суда ночи в форме длинного любовного письма к очередной знаменитой француженке, когда нефильтрованная полнота австралийского послеполуденного солнца проталкивает кондиционированный воздух кампуса в вооруженный беспилотник? Вернитесь к «Я расскажу тебе сон» с ретроспективным взглядом; разве удивительно, что молодой студент мог бы отказаться от такого стойкого, не примирительного потворства своим желаниям? Кто бы чествовал Сиксу, если бы ее произведение появилось здесь и сейчас? Отдельные поэты и чтецы поэзии все еще могут пойти на такого рода роскошь, но кто еще сегодня будет стоять за такое самокопание? Уровень энтузиазма, с которым пишет Сиксу, должен бы исключить ее из большинства дискуссий в этой натянутой атмосфере нео-либерального прагматизма, и всемогущие интернет-критики, вероятно, находят ее легкомыслие аполитичным нонсенсом, хотя им тяжело признаться в этом самим себе. Доктор Энджел, пережившая эпоху интеллектуальной деморализации, упорствовала вместе с нами, несмотря на наш цинизм и холодное безразличие, накапливающееся в нашем институтском окружении, хотя она часто краснела от разочарования в том, что находится у внешних границ того, что могло бы объяснить все. Для нас более важными в университетском предмете были уже предпринятые шаги к бегству, а чтения казались бестолковыми. Но тогда серьезность сновидений была весьма привлекательна для ветреных чудаков, которые обычно проходят творческие писательские курсы. Как Бодлер, мои погруженные в сны однокурсники и я держали наши головы в облаках, рассеянно блуждая в поисках чудес совершенного воображения – одно из которых состояло в постоянно меняющейся паутине сознания, что письмо вплетает в бытие возможность раскрыть его уникальность – пойманную с нашими собственными именами на обложках.

Сначала я неохотно последовал указанию доктора Энджел начать записывать сны – они всегда были проблемой для меня и моей католической семьи. Большинство из нас видели пророческие «видения», проклятые сатанинским обычаем пророчествовать, от которых мы ворочались и метались во сне. С ранних лет я и мама после чая и Вит-Бикс (злаковое печенье для завтрака с пониженным содержанием сахара и большим количеством пищевых волокон, производится в Австралии и Новой Зеландии – прим. пер.) должны были просмотреть огромную книгу, которая называлась «1001 толкование сновидений», и потворствовали дьявольскому ритуалу этого оккультного анализа. На обложке книги, которая до сих пор стоит здесь, на полке, придавленная весом детской Библии – кристальная сфера с изображениями случайных слов (тигр, губы, великая пирамида Гизы), дрейфующими в эфирной тьме, заключенной в шаре для предсказывания судьбы. «Акулы, увиденные во сне, – предупреждает книга, – предзнаменовывают раздор в семье». Тогда как «видеть кого-то едущим на велосипеде» значит «желать достичь большего равновесия в домашней и профессиональной сферах». Это странная и туповатая книга, тем не менее, является полезным инструментом, работающим подобно предсказательным картам, и намечает нити истории, на которые можно наложить свои собственные предчувствия и грезы. Наше поведение было поведением другого века: прежде чем новости стали приходить в город по кабельному, а интернет – почти мгновенно предоставлять информацию, моя мама часто была раздражена тем, что потерявшегося ребенка, которого она видела плачущим в своем сне, могут удерживать на задворках ближайшей улицы, и он все еще ждет спасения, или что раздутое тело убитой женщины, которое она увидела плывущим вниз по течению в зеленых водах реки Джорджес, слишком долго не находят, и это задерживает справедливый суд над убийцей. Иногда было очевидно, что она действительно увидела реальность – за неимением лучшего выражения. Никто из нас не сомневался в этом мистическом даре или спиритических сеансах, еженедельно проводимых в нашем доме. Порой эти посещения были жестокими и опустошительными, и талисманы (керамический глаз от сглаза, гностический камень) были расставлены по дому, чтобы сдерживать призраков. У моего брата были самые приземленные пророческие видения, какие только можно вообразить: время от времени он видел заранее серийные номера и штрихкоды на коробках с замороженными продуктами, доставленными на склад, где он работал: воистину, бесполезный Нострадамус. Для меня же сны были чем-то вроде изнурительной аллергии, которая делала дневные часы полными раздражения, колючего, как куст ежевики. Я бродил вокруг, уставший от сна, оглушенный, с головой, заполненной ночными драмами. Возможно, по этой причине, и потому, что когда мы садились за обеденный стол, я смотрел в никуда, моя мама показала меня психиатру в Ливерпуле. Его имя, как я помню по резной двери его офиса, было доктор Редоявич. У него была коротко остриженная рыжая борода – мало чем отличающаяся от бороды моего отчима, – и корзина из прутьев, стоящая рядом с его столом. В ней были сложены фигурки: маленький Йода, мускулистый Хи-Мен, профессиональные борцы в ярких цветных трико. По играм, которые я устроил с этими идолами и тотемами, Редоявич заключил, что я – проблемный ребенок. Я также рассказал ему о своих повторяющихся ночных кошмарах: иногда гигантский глаз с золотой радужкой обрушивался в мою спальню через окно, в других я видел злобную тень, горящую, как черная свеча, которая овладевала моим телом. Из-за этих повторяющихся снов я терял контроль, не мог дышать, потел, пока не становился слишком скользким, чтобы уснуть. Доктор сделал заметки обо всем этом, а позже выставил меня и перешел к моей матери, о которой он написал докторскую диссертацию.

Подозревая, что возобновление тех агрессивных кошмаров, давно уничтоженных половым созреванием и всеми его эксцессами, ничего хорошего не сулит, я все же выполнил инструкции доктора Энджел. С высоким уровнем постструктурализма, убывающим в университетах и уступающим место чистейшей коммерциализации, эти уроки о сновидениях угнездили в нас что-то важное: доктор Энджел основала в нас глубокий и плодородный мир воображения. Моя истощенная, необразованная голова благодаря ее перепрограммированию была внезапно подвергнута еженощной лавине чередующихся онтологий – миров внутри миров, настолько сложных и запутанных, насколько их основой являлась материальная реальность. Они стали высшей точкой существования. Как указывает Сиксу, меридианы эмоций в повседневной жизни – это не более чем сноски к полной веренице чувств в области снов, с их психоделическими страхами и восторгами. Там – в анализе снов – люди, языки, голоса, лица, города, обстоятельства, боги и отношения, все, казалось бы, невообразимое для любого сознательного усилия, всплеск со всей свирепостью бесконечного источника жизни. Все вселенные, постижимые для человеческого разума, проходят перед взором без помощи глаз. Что это было за богатство, представленное нам как молодым писателям, оно было нескончаемой королевской дорогой к созданию произведений в реальном мире. Ничего больше не было нужно; реальные материалы жизни стали излишним источником вдохновения в свете бесконечности снов. Чтобы это не читалось как гипербола, я докажу это через эксперимент.

Я взял роман, который попался под руку, «Историю книг» (History of Books) Джералда Мернейна, и пошел к дивану. Это была середина дня, и мой сосед изображал собаку – его лающий кашель отчетливо доносился до меня сквозь тонкие стены нашего дома на холме. Теперь, на диване, я наблюдаю, как белая занавеска на входной двери придает траурный отблеск моей матери, которая спит на стуле; я вижу ее между моими ступнями, лежащими на подлокотнике. Ничего не движется, кроме пылинок, дрейфующих вокруг нас двоих на странной сцене гостиной, как светящиеся спутники. Жарко, и сосед продолжает упражняться в изображении собаки. Я одолел только тридцать страниц «Истории книг» и положил ее себе на грудь, как сломанный веер. Странный образ параграфа Мернейна о параграфе – рассказчики без имен, без лиц, повторяющиеся предложения – повторение онемевшего хорового шепота по мере того, как книга скользит по груди к моему лицу: я уже у врат сна. Книга неудобно впивается в тело, и я думаю о чем-то, что уносит сознание прочь. Вот оно: где-то карабкаюсь на вершину скалы в прохладный весенний день. Захват куста, растущего из трещины в гладком камне рядом с маяком на побережье, помогает мне сделать последние шаги наверх; открывается вид на берег. Я был там с семьей – братом, женой, одним из моих отцов, – клал наши разные руки на стальное ограждение, чтобы получить лучший обзор. Длинный, дрожащий чернильно-голубой поток воды на востоке страны простирался до кутикульно-белого горизонта. Я задавался вопросом, есть ли что-то в этом напряженном чувстве предвкушения, когда смотришь вниз со скалы на море против обнажающегося обрамленного берега. Волны, сталкиваясь, колыхались и пузырились. Странно чужой пляжный куст своими сухими ветками накинулся на наши ноги в высотном бризе. Маяк – это руины из песчаника, большие серые кирпичи свалены на круглом основании, как брошенные внутренности, и пустые останки окружает ограда, чтобы удержать туристов от лазания через разломы. Деревянный знак с изображениями призрачных семей, умерших столетия назад, говорит нам, что маяк был построен неправильно, без обсуждения с морскими авторитетами, его обманчивый свет вел корабли к крушениям у неровной береговой линии. Сын хозяина упал со скалы в 1896-м. Дочь была случайно застрелена. Другой перерезали горло от уха до уха. Я сделал вид, что хочу увидеть кита, ушел от своей семьи, очарованный не историей, морем или небом, но предвкушением – почти незаметным чувством разочарования, как будто постоянно отливающие и приливающие волны всегда удерживали утонувшие и проглоченные ими секреты. Далеко от берега поверхность разрушается пеной, и над водой мерцает черный необъятный вал с плавниками. Вид этой пропитанной солью кожи млекопитающего напомнил мне сон, который я видел перед моей первой брачной ночью: я был один в лодке, зелено-серым вечером, прорезая катящиеся волны со стуком весел в их гнездах, и мое тело скользило вместе с морскими брызгами и потом. Снизу доносится всплеск воды, большая голова огромного черного кита поднимается рядом со мной, как внезапно нахлынувшее затмение – открытая пасть, выстланная бесцветными зубами, и безъязычная глотка, ведущая в его глубокое розовое нутро, стали всасывать море – все это время раздавалось громкое бульканье, пока пробуждение не оборвало видение.

Позже я говорил с подругой на лужайке Сиднейского университета, под полуденным солнцем, падающим на нашу бледную кожу, как горячий жир, и она сказала мне, что киты означают разрушительную женскую энергию. Я вернулся к маяку, но реальный кит не появился. Я не был уверен, был ли он когда-нибудь там. Сосед прекратил свой лай. Сейчас я могу услышать, как он стучит молотком об стену. Этот человек всегда что-то делает. Говорит со своим сыном между взмахами молотка, потом со своей женой. Что он говорит? Снаружи, на улице, хлопают крышки багажников. Наверное, время идти в церковь. Мои глаза устали, и моя мама ушла. Я снова проснулся и вспомнил свой сон.

*Миллер цитируется по книге «Сонник, или Толкование сновидений»