«Поговорим о жанре»: беседа Нила Геймана и Кадзуо Исигуро. Часть 2

Иллюстрация: Тим Макдонах

Два литературных авторитета обсуждают политику писательства, искусство сражений на мечах и экономическую выгоду от драконов.

Первая часть здесь.

Исигуро: Может быть, мы упускаем какой-нибудь важный аспект? Возможно, в книгах есть что-то – в отличие от фильмов и сериалов, – неразрывно связанное с принадлежностью к определённому жанру? Вы смотрели «Воспитание Риты» (социальная драма 1983 года с элементами комедии британского режиссёра Льюиса Гилберта – прим. перев.)?

Гейман: Конечно.

Исигуро: По сюжету девушка из рабочего класса стремится к «самосовершенствованию» и ради этой цели идёт в колледж изучать литературу. Отдаляясь тем самым от своего классового происхождения. Она лишается доверительных отношений с родными, но приобретает некоторые умения, которые позволят ей освоиться в кругу среднего класса. Книги всегда несут в себе подобный аспект. И я прекрасно понимаю, что некоторые люди именно поэтому хотят прочесть мои произведения: они полагают престижным показываться на людях с книгой известного автора в руках. Если они хотят продвинуться по классовой лестнице, недостаточно просто зарабатывать много денег: им также нужно будет научиться поддерживать разговор о культуре, читать книги определённых авторов и ходить в театр на нужные пьесы. Меня всегда тревожило такое отношение.

Гейман: То есть мы сейчас противопоставляем чтение для удовольствия чтению ради саморазвития. В викторианскую эпоху возникло понятие литературы для самосовершенствования – которую читают те, кто стремится развивать свои тело и душу; одного взгляда на книжную полку любителя подобного жанра будет достаточно, чтобы понять, что он из себя представляет, – и особняком стоят люди, читающие просто для того, чтобы получить удовольствие от книги.

Исигуро: В общем и целом, я не против чтения для саморазвития. Частенько я выбираю книгу, от которой жду не только интересного сюжета, но также и некоторых возможностей для совершенствования. Но что вы на самом деле имеете в виду, когда задаётесь вопросом: «Принесёт ли мне пользу это произведение?» Я думаю, что меня больше привлекают книги, способные обогатить духовно или интеллектуально, в которых я могу узнать что-нибудь о мире и о людях. Но если под «совершенствованием» подразумевать помощь в преодолении ступеньки классовой лестницы, то чтение или сочинительство вообще не должны ставить перед собой подобную цель. Ведь книги тогда будут исполнять те же функции, что и марки машин или бренды ювелирных изделий, всего лишь определяя социальную позицию. Такого рода мотивация ассоциируется с чтением в гораздо большей степени, нежели с фильмами.

Многие великие картины признанных классиков, изучаемые киноведами, относятся к научной фантастике: «Метрополис» Фрица Ланга, «Солярис» Тарковского, «Космическая одиссея» Кубрика. Непохоже, чтобы они подверглись жанровому клеймению, которого не могут избежать их книжные собратья.

Гейман: Помню, в детстве я читал эссе К.С. Льюиса, где писатель рассуждает о различных применениях термина «эскапизм», выделяя ту самую ситуацию, когда на литературу смотрят свысока, считая её средством ухода от реальности. Льюис считал подобную позицию весьма странной, ведь единственная категория людей, отрицающая побег – это тюремщики, которые хотят держать своих подопечных под замком. Я никогда не имел ничего против эскапистской литературы, потому что, как мне кажется, путешествия – отличная штука: можно отправиться в незнакомые места, научиться чему-то новому и вернуться с познаниями, которых раньше не имел.

В начале восьмидесятых я писал много рецензий на книги, и в те времена мне казалось, будто бы все подростковые романы абсолютно одинаковы: о каком-нибудь ребёнке, живущем в не самых привлекательных условиях со старшим братом или сестрой, обладающими не лучшими душевными качествами. Протагонист сворачивал с пути истинного, и ему тут же встречался учитель или просто кто-то из взрослых, который побуждал его вернуться на проторенную жизненную дорожку. Чем примечательно влияние Дж.К. Роулинг: внезапно идея писать детские книги, отправляющие маленьких читателей в странные и чудесные места – и при этом делать путешествие увлекательным – стала одной из причин, по которым детская литература из небольшого раздела в книжных магазинах превратилась в двигатель британской издательской деятельности.

Когда я в 1991 начал работать над Коралиной и показал её своему редактору, тот объяснил, что написанное мной нельзя было опубликовать. И он был совершенно прав. Ричард Эванс – так его зовут – очень умный человек с хорошим литературным чутьём. И когда он объяснил мне, почему не мог взять к печати детско-взрослую книгу, фактически относящуюся к жанру ужасов, я ему поверил.

Исигуро: В чём же конкретно заключались возражения? Книга была слишком страшной?

Гейман: Да, слишком страшной, а ещё она чересчур очевидно была ориентирована и на детскую, и на взрослую аудиторию, представляла собой странный, фантастический ужастик, и поэтому её не могли напечатать. Издатели знали, что лучше всего покупалось в отрасли, и как к публикуемым произведениям относились критики, а мою книгу им попросту не удалось бы продать. И только спустя некоторое время, когда в наш мир явились произведения Лемони Сникета (псевдоним писателя Дэниела Хэндлера, автора серии детских книг «33 несчастья» – прим. перев.), а публика стала читать романы Филипа Пулмана и Роулинг, наконец-то оформилась идея книг, интересных одновременно и детям, и взрослым, вот тогда-то «Коралину» и напечатали.

Исигуро: Возможно, к произведениям, отрицающим реалистические традиции, читатели всегда относятся с некоторой опаской. Но ведь «Коралина» со всей очевидностью ставит нас лицом к лицу с самыми что ни на есть реальными проблемами. Она о ребёнке, который учится различать формы родительской любви: разграничивать любовь, происходящую от чьих-то нужд и нацеленную на удовлетворение эгоистичных потребностей, и по-настоящему искреннюю родительскую любовь, не всегда сразу бросающуюся в глаза. Не понимаю, как кто-нибудь может назвать подобное эскапизмом: вы ведь не просто отправляете детей в фантастическое и увлекательное путешествие.

Гейман: Как мне кажется, правила сейчас слабеют, а границы – рушатся. Мне нравится мысль о том, что иногда, дабы написать реалистическое произведение, нам приходится обращаться к фантастическим приёмам. К примеру, у многих есть религиозные друзья, верящие в то, что Бог о них заботится, а почившие родные и близкие наблюдают с Небес – и это совершенно нормальные современные люди в здравом уме, но сто́ит нам попытаться описать их ви́дение мира в художественном произведении, и приходится обращаться к магическому реализму или даже фэнтези.

Исигуро: Когда я писал Погребенного великана, основным ограничителем для меня служила картина мира, в которую верили люди, жившие в примитивном, донаучном обществе. Поэтому, если не существует рационального объяснения болезни дорогого персонажу человека, вполне логично ожидать от героя подобного истолкования: «Ночью прилетала фея и наколдовала моей любимой жене эту болезнь. Ах, если бы я мог что-то сделать, ведь я слышал, как кто-то шебуршался в темноте, но я слишком устал и подумал, что это, наверное, всего лишь крыса пробежала…»

В моём художественном мире могло воплотиться всё то, что способны были вообразить люди тех времён, но, конечно же, элементы вроде летающих тарелок или ТАРДИСа (машины времени и космического корабля из британского телесериала «Доктор Кто» – прим. перев.) их фантазия не сумела бы произвести, а значит, и использовать их я не мог.

Гейман: Границы сейчас не настолько строги. Взгляните на писателей вроде Майкла Чабона, Дэвида Митчелла, Эмили Сент-Джон Мандел, которые всегда стремятся открывать новые направления. Они выросли в окружении научной фантастики и фэнтези, в мире хороших детских книг.

Исигуро: Да, сейчас для писателя стало почти стандартным использовать приёмы антиутопии или научной фантастики.

Гейман: Это не худшее направление развития. Не думаю, что на нашей планете остался хоть один человек, за последние 15-20 лет ни разу не испытавший на себе в той или иной степени феномен футурошока*, описанный Элвином Тоффлером: осознание того, что всё вокруг развивается слишком стремительно, реалии меняются до неузнаваемости, а мир наших отцов и дедов совсем не похож на тот, который окружает нас с вами. В подобной обстановке научная фантастика способна описать преобладающие вокруг тенденции, в особенности – антиутопическая проза, идеи которой рождаются, сто́ит писателю оглянуться вокруг, увидеть какой-либо неблагоприятный процесс и задуматься, «что же будет, если он продолжит развиваться в негативном направлении...?»

Исигуро: Интересно, что слово «антиутопический» сейчас стало таким популярным. Лично мне оно кажется убедительным, потому что описывает некое мрачное логическое продолжение знакомого нам мира, в некотором роде дополнение к реальности. Так что можно не бояться не проникнуться им. А вот если я вижу, что автор изобретает какую-то совершенно новую альтернативную реальность, которая не даёт мне никаких эмоциональных или интеллектуальных связей с окружающим меня миром, я вполне могу потерять терпение и возмутиться: «У меня нет никакой причины отправиться в этот мир; зачем бы мне это?» Сможете ли вы увлечься произведением в подобном случае?

Гейман: В этом мы с вами похожи. Но я могу продолжить мысль: эскапизм бывает полезен – и здесь можно упомянуть книги Mills & Boon (импринт британского издательства Harlequin, основанный в 1908 году Джеральдом Расгроувом Миллзом и Чальзом Буном, специализирующийся на любовной прозе, – прим. перев.) – как средство, приносящее людям радость. Тот вид удовольствия, который никогда не будет обсуждаться в серьёзных литературных кругах, потому что его можно приравнять к чему-то весьма приземлённому – например, поеданию мороженого. По-моему, к таким вещам всегда относятся с подозрением. Вот, скажем, викторианские трёхтомные романы, которые читала и сочиняла Мисс Призм в пьесе «Как важно быть серьёзным», или, в случае леди Чаттерли: «Позволили бы Вы своим слугам читать подобные книги?», что значит: если слугам вообще нужно что-либо читать, то пусть уж это будет развивающая литература, а не пустое отвлечение от работы.

Я не утверждаю, что одни книги лучше других, я просто пытаюсь объяснить, что у каждого литературного произведения своя цель. В сущности, я выступаю за демократию в книжной среде, равно как и за идею о том, что по меньшей мере большинство книжных классификаций искусственно созданы. В сороковые-пятидесятые годы один научно-фантастический автор, Теодор Старджон, придумал закон, названный его именем. Он утверждал: «Пожалуй, 90 процентов научно-фантастических произведений – полная чушь, но тогда 90 процентов чего угодно – полная чушь» (у закона Старджона есть продолжение: «…научная фантастика подчиняется тем же закономерностям, что и другие жанры», - прим. перев.), и об этом всем нам неплохо было бы помнить.

Исигуро: Мне бы хотелось, чтобы ограничений стало ещё меньше. В основе моих убеждений лежит уверенность в том, что я против любых преград для воображения, лежат ли в их основе маркетинговые принципы или классовый снобизм.

Но, возможно, клеймение фэнтезийного жанра уходит корнями куда глубже, чем сфера художественной литературы. Можно утверждать, что с началом индустриальной эпохи детям позволялось погружаться в запретные миры, где фэнтези и игра воображения были не только сами собой разумеющимися, а попросту необходимыми. Однако по достижении определённого возраста им нужно было готовиться к вступлению в ряды рабочего класса. Таким образом, общество начинало вытравлять из детей любые фантазии, чтобы они могли стать рабочими на фабриках, солдатами, офисными работниками и т.д., потому что бытовало мнение, что сохранение этих творческих элементов не принесёт пользы развитию экономики. Никому не нужны были мечтатели или работники, склонные к творческому восприятию мира: от людей требовалось акцентировать внимание на бытовых мелочах реальной жизни, и с этими тенденциями приходилось мириться.

И я не имею в виду, что нами манипулирует зловещее правительство или что-то в этом духе, это всего лишь направление развития общества. Для родителей совершенно нормально разубеждать подрастающих детей насчет некоторых фантазий; тем же занимаются и школы. Так воображение в обществе попадает под своеобразный запрет.

Возможно, границы и предрассудки за последние 25 лет стали значительно менее влиятельными из-за изменения природы нашего капиталистического общества. Мы больше не рабочие на фабриках, офисные работники, солдаты и т.д. А «витание в облаках» поспособствовало появлению новых технических отраслей, требующих от работников развитого воображения. Возможно, среди людей сейчас начинает формироваться мнение, что для экономики на самом деле полезно иногда позволять себе увлекаться чем-то, считавшимся раньше детскими фантазиями. Я говорю сейчас как какой-нибудь преподаватель социологии из семидесятых, но подобная точка зрения кажется мне верной.

Гейман: Знаете, в 2007 я ездил на первый китайский научно-фантастический конвент, спонсированный государством и одобренный партией. Организаторы пригласили некоторое количество участников с запада, и меня в том числе, так что мне удалось пообщаться с опытными китайскими фантастами, рассказавшими мне, как в их стране на фантастику не просто косились с неодобрением, её считали подозрительной и контрреволюционной, ведь можно было написать историю, местом действия которой стал бы гигантский муравейник будущего, где люди превращались в муравьёв, но никто не сумел бы с уверенностью сказать: является ли такой сеттинг критикой государственного устройства? В таких условиях авторам приходилось быть весьма изворотливыми.

Я отвёл в сторонку одного из партийных организаторов и спросил: «Ладно, и почему же вы в 2007 году утвердили идею научно-фантастического конвента?» Ответ был таков: партийных деятелей беспокоил тот факт, что, хотя в Китае и создавались раньше чудесные и инновационные изобретения, сейчас его жители перестали фантазировать. Они достигли колоссальных успехов в изготовлении вещей, но при этом ничего не изобретали. И тогда эти самые деятели отправились в Америку и поговорили с представителями «Гугла», «Эппла» и «Майкрософта», побеседовали с изобретателями и выяснили, что каждый из них в юности читал научную фантастику. Вот почему китайцы решили одобрить увлечение нф и фэнтези на официальном уровне.

Исигуро: Надо же, как интересно.

Гейман: И в точности подтверждает вашу теорию. Всё дело в экономике и рабочей силе общества, в котором творческий акт не менее важен, чем трудовой процесс. У нас есть машины, которые могут смастерить всё, что душе угодно, но приборов, способных изобретать, ещё никто не придумал.

Исигуро: Вы когда-нибудь проводили мероприятия в штабе «Майкрософта» или офисе «Гугла»?

Гейман: Да. Мне довелось побывать и там, и там. «Гугл» оставил впечатление, будто я пришёл на замечательную вечеринку, устроенную чудесными людьми. Это случилось несколько лет назад, и я не знаю, остались ли работники этой компании такими же вдохновенными, доброжелательными и целеустремлёнными. Что касается штаба «Майкрософта», мне пришлось полчаса убеждать сотрудника на стойке администрации, что моё имя вовсе не то, которое он пытался мне навязать, хотя и у того были инициалы «Н» и «Г», и что я приехал прочесть лекцию о кибер-безопасности. Когда же я наконец нашёл нужную комнату, несколько человек ждали меня там уже 45 минут, а сотовые телефоны работали с перебоями, так что мы никак не могли сообщить им о задержке. Контраст получился разительным.

Исигуро: В любом случае, здорово, что вас приглашали в штаб «Майкрософта». Я там тоже был, в прошлом месяце. Похоже, такая практика выгодна компании, и, полагаю, в более широком смысле полезна и экономике в целом.

Продолжение следует…

* Футурошок – шок будущего, психологическая реакция человека или общества на стремительные и радикальные изменения в его окружении, вызванные ускорением темпов технологического и социального прогресса.

Перевод: Solnechnaja2201
Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ