Путеводитель по художественной литературе (и жизни) для интроверта

Автор: Джо Моран (Joe Moran)
Фото: намечается культурный сдвиг вокруг застенчивости... Алан Беннет. Фотограф: Мердо Маклауд для Guardian.

Во взрослой жизни скромность кажется преградой, которую тяжело преодолеть. Но как показывают Агата Кристи, Алан Беннет, Моррисси и многие другие, молчаливость может помочь писателям и актерам превзойти других

Скромность — привычная тема для писателей. Писатели зачастую интроверты и наблюдатели, печатные слова помогают им передать то, что другие могут сообщить только при личном присутствии. По словам Зигмунда Фрейда, художественное произведение — это “звучание голоса человека, которого нет рядом”: оно помогает нам преодолеть границы собственной скромности и стеснения. И когда я это обнаружил, начав писать о собственной застенчивости, я понял, в чем проблема. Это слабое, медлительное и смутное чувство тяжело превратить в рассказ или драму. В нем нет воодушевления, повествовательного импульса, которые есть в главных жизненных событиях, таких как любовь, утрата, болезнь и печаль. Застенчивые люди — совсем не прирожденные главные герои, они слишком пассивные, чтобы побуждать к развитию сюжета. Однако скромность отлично помогает писать автобиографии, которые не боятся чувства самобичевания и жалости к себе, способные убить любую хорошую прозу.

Скромность часто понимают только как желание отгородиться от других, о ней часто составляют неверное представление, как о желании человека закрыться, порожденное страхами и сомнениями. Мне кажется, мы имеем дело не столько с обычной робостью, сколько с чувством “социальной глухоты”, боязнью не услышать негласных намеков, чувстве, что я не смогу воспринять невидимые нити, соединяющие людей. Застенчивый автор часто пытается решить эту проблему, сосредотачиваясь на биографии общества, становясь молчаливым наблюдателем социального мира.

Английская беллетристка Элизабет Тейлор определенно подходит под это описание. Она нередко проводила целые дни, гуляя по торговому городу Бакингемшира, сидя в одиночестве в чайном кафе Тюдора, в общественных парках и закусочных, просто слушая. В своих рассказах и повестях она говорит об абсурдности общества, выражает ненависть к ложной общительности. Неуклюжесть и нерешительность, подтверждают Мег и Патрик в “Воплощении доброты” (The Soul of Kindness, 1964 г.), — это “недооцененная разновидность страдания”. “Я никогда не считала нерешительность обыденным чувством”, — говорит Беатриче в рассказе Тейлор “Эстер Лилли” (Hester Lilly, 1954 г.). Герои Тэйлор живут жизнью биржевого работника с его молчаливыми муками, c сухими промокашками во время утреннего кофе, разведенными мостами вечером и постоянными ленчами, которые начинаются с хереса и заканчиваются насмешками. Одно из ее вводных предложений представляет способ, который люди используют, чтобы подготовить себя, чтобы включиться в разговор: “По утрам Чарли шел в сад тренироваться произносить приветственные высказывания”.

Новозеландская писательница Дженет Фрейм также великолепно описывает невидимые многими трагедии застенчивости. Ее лирический герой полон скрытого воодушевления и индивидуальности, в противоположность напуганному человеку, которым он предстает перед окружающими. В детстве врожденная замкнутость Фрейм усилилась из-за ее непослушных кучерявых рыжих волос и испорченных зубов, которых она стеснялась и из-за которых ей приходилось прикрывать рот, когда она разговаривала. Она начала писать, отступая в параллельный мир, который назвала “Город Зеркал”. Этот город стал для нее более реальным, чем настоящий, в котором она была лишь молчаливым и робким призраком. Она неохотно проживала действительность, и самое плохое, что могло совершиться с ней в реальном мире, если она кому-нибудь расскажет о Городе Зеркал, — это разрушение его чар. Фрейм даже никому не говорила названия книг. Она называла это “первобытная застенчивось”, и была уверена, “что упоминание названия вслух может уменьшить его силу”.

У всех писателей бывает чувство отличия между собой в литературе и собой настоящим, для Фрейм это отличие было очень явным и приносящим вред ее жизни. “Разговоры сбивали меня с толку, — писала она в 1955 году. — Вдохновение для меня было как посещение ангела”. Ее молчаливость и несвязность способствовали тому, что встречные люди принимали ее за дурочку. Весь свой ум и талант она направляла совсем в другое русло — сидела в одиночку за письменным столом и ждала появления ангела.

Книжное альтер-эго Фрейм — застенчивая девушка, которая считает, что лепет и бормотание произнесенных слов никогда не смогут передать всей глубины и тонкости слов написанных. “Каково назначение речи?” Неразговорчивость Эрлин отражена в романе Фрейм “Благоухающий сад для слепых” (Scented Gardens for the Blind, 1963 г.). “Ничего не говоря, снова и снова ободранные дешевые слова с большими красными ценниками появляются на распродаже отсутствия ума”. В другой повести Фрейм, “В сторону другого лета” ( Towards Another Summer ), Грейс Клив, ужасно стеснительная писательница, опрометчиво принимает предложение Филлипа Тиркиттла провести выходные с ним и его молодой семьей. (Книга опубликована посмертно, потому что она основана на выходных, которые Фрейм провела в доме писателя “The Guardian” Джеффри Мурхауса). Для Грейс это были адские выходные. Она повторяла избитые фразы в своей голове — “Я так люблю тосты с сыром”, “Вы очень вкусно готовите”, — и иногда ей удавалось сказать их. Но в большинстве случаев ее слова “убегали в укромный мир непоследовательности и бессвязности”. Она с нетерпением ждала, когда наконец сможет сесть за свою печатную машинку Оливетти в Лондоне, и под светом настольной лампы “выбросит все эти воспоминания”. Фрейм, как и большинство застенчивых писателей, всегда трезво понимала, что язык в конце концов выдаст нас. Слова — это компромисс, нацеленный на быстрое понимание непреодолимого различия между нами. Мы все косноязычны, просто некоторые осведомлены об этом более других.

Агата Кристи, как и Фрейм, избегала больших скоплений людей из страха показаться “ненормально застенчивой”. Она тоже компенсировала свою непонятность при живом разговоре свободным владением письменной речью. В ее случае результат — почти 100 книг, миллионы слов, выступающие в противовес ее молчаливости в реальной жизни. Но решение Кристи совсем иное, нежели Фрейм. Она создавала персонажей, совершенно противоположных ей, например, шумная и бесстрашная Мисс Марпл или слишком уверенный в себе Эркюль Пуаро, несостоявшийся актер, который видит роль отрицательного героя как возможность блестящего показа для интеллигенции. “Если вы обременены не только сильной застенчивостью, но и можете решить, как правильно себя повести или что сказать только спустя 24 часа, что вы сможете сделать?” — написала Кристи в Daily Mail в 1938 году. “Только написать о сообразительных мужчинах и находчивых девчонках с молниеносной реакцией”. Она призналась в своем дневнике, что считает Пуаро “эгоцентричной сволочью”.

Писатели нашли много способов косвенно рассказать о своей застенчивости. Одна из таких стратегий — создать воображаемый мир, в котором застенчивость — общее чувство – то, которое вместо того, чтобы отчуждать людей друг от друга, объединяет их в страхах и уязвимостях. Для Гаррисона Кейлора, который рос неуклюжим, неловким мальчиком с “сильным желанием быть невидимым”, вымышленный город прерии озера Уобегон выполняет именно эту роль. Здесь, в этой части мира, где поощряют застенчивость, где-нибудь к северо-западу от Миннеаполиса, даже близкие друзья держатся на расстоянии вытянутой руки, романтичная страсть — всего лишь умеренный интерес, а все норвежские фермеры едят, застенчиво разламывая, булочки Подермилк.

Комикс "Арахис” Чарльза Шульца, поклонником которого является Кейлор, передает то же самое настроение застенчивости Среднего Запада. Чарли Браун — собственная застенчивость Шульца в мультипликационной форме. С его неприметной круглой головой Чарли переносит это знакомое колебание между ощущением себя ужасно невидимым большую часть времени и ужасно видимым остальную часть времени. Виртуозный поворот сюжета — и в комиксе появляется собака, Снуппи, блестящий коммуникатор, которому не требуются слова, и чья роль состоит в том, чтобы сделать это его главное чувство еще более нелепым.

Когда он появился на страницах ярких комиксов, Арахис привлек внимание чистыми линиями и белыми пространствами, а также смелостью. Передача настроения миннесотской погоды – мягко падающих снежинок, замороженных водоемов, на которых персонажи тихо катаются на коньках, снеговиков с замершими лицами, которых они строят, помогая друг другу, хоть и знают, что те растают – добавляет к общему окружению неподвижности и тишины. В Арахисе проблемы остаются нерешенными, а слова — невысказанными. Его собственные подписи — до смешного сентиментальная незаконченность, заканчивается комикс кадром с Чарли Брауном, вздыхающим, слабо улыбающимся, с капельками пота, капающими с его лица или краснеющим так, что на его лице появляются диагональные линии. Шульц знал, что застенчивость не создает развития событий: застенчивые просто должны продолжить быть застенчивыми. Ежедневный комикс был его способом показать это, общаясь с миром удаленно, создавая свой собственный мир с несколькими жирными строчками, написанными от руки, и ставя свою подпись в конце.

Шульц, с традиционным среднезападным самоосуждением, был уверен, что его собственная подавленность — это просто инвертированная самовлюбленность. “Застенчивость, — писал он, — это мысль, что Вы — единственный человек в мире; будто то, как Вы смотрите и что Вы делаете, имеет важное значение”. Но Арахис учит совсем другому. Кто, в конце концов, лучшая модель человечества: Люси ван Пелт, которая пылко кричит всему миру не всегда уместные убеждения, или Чарли Браун, спокойный и справедливый стоик?

Книги о муми-троллях Туве Янссон также полны интровертов, угрюмых животных, которые скрываются под сливовыми деревьями или блуждают по всему миру, глядя на небо и не произнося ни слова. Иллюстрации Янссон выцарапывают этих героев из черного фона индийскими чернилами, выглядит так, будто они осторожно появляются из сумрака. Используя только тонкую линию ручки – рисуя крошечные глаза, опущенные брови или подошвы ног, шагающих осторожно через снег – она передает их страх. Но сами по себе муми-тролли — очень подходящие примеры для застенчивых. Им нравится блуждать в одиночку в лесу, наслаждаясь его молчанием и неподвижностью, или прятаться в теплые, уединенные места. Но они не дуются и не прячутся. Обычно они отступают от всего мира, чтобы что-то обдумать или сотворить – картину, стихотворение или лодку, вырезанную из коры – для них это способ уменьшить давление пугающего мира. Урок Туве Янссон состоит не в том, что застенчивые люди должны выйти из своих раковин, а в том, что они должны принять свою застенчивость и пустить ее в творческое русло.

Фрейд рассматривает писательство как одного из “искусственных богов”, которых люди создали, в частности, чтобы оградить себя от мира. Давая нам временную незаметность и свободу, написанное слово позволяет нам общаться с другими людьми на расстоянии. Застенчивые писатели могут использовать писательство как для того, чтобы отгородиться от других, так и для того, чтобы связаться с кем-то. Дженет Фрейм любила свою пишущую машинку, как будто это была ее правая рука, которая соединяла ее с миром, без нее она чувствовала себя потерянной, как сегодняшний подросток без своего телефона. Наиболее самоуверенной в своей жизни она была, когда боролась, чтобы ей вернули ее пишущую машинку во время заключения в психиатрических больницах Новой Зеландии. Агата Кристи, между прочим, была одним из первых пользователей портативного магнитофона. Она стеснялась диктовать своему секретарю, боясь, что она споткнется и потеряет свой ритм. Кассета в магнитофоне, треща и гулко хрипя, была дружелюбной аудиторией, и она позволяла ей нажать кнопку паузы и собраться с мыслями. Для Гаррисона Кейлора радио-микрофон помог добиться своей цели. Учась справляться с искусственной непосредственностью радио, пропускать постоянные слова-паразиты в своих предложениях, ему удалось научиться говорить свободно, не волнуясь о людях, зевающих или смотрящих на свои часы. Почти у всех застенчивых людей, я думаю, есть тот же самый страх, как у Кейлор или меня: скучающая аудитория.

Писанина, как и остальные виды искусства, является шансом для застенчивого приобрести уверенность и непринужденность. Когда люди увидели в первый раз Моррисси, солиста "The Smiths", исполнявшего йодль диким фальцетом, вращающего гладиолусы над своей головой, корчась на полу – мог ли кто-нибудь из них предполагать, что таким образом он пытался справиться с тем, что сам называл “скрытой застенчивостью моей жизни”? И все же во многих его песнях, например “Half a Person” или “Never Had No One Ever”, затрагивается тема одиночества, безответного чувства, когда залезаешь в пустую кровать, чувствуешь себя ужасным и никому не нужным. Его лирика осторожно лавирует между противоположными качествами, дразнит соединением искреннего и уклончивого. Песня "The Smiths" “Ask”, кажется, уговаривает кого-то, возможно, самого молодого Моррисси, отбросить свою застенчивость, но так и не может решить, “застенчивость это хорошо” или нет.

Моррисси удается, как это ни угрожало бы собственной безопасности, обнажить свою душу, однако не выглядеть убогим или неполноценным. Его странное соединение застенчивости и уверенности — ловкий трюк, чтобы добиться успеха – возможно, сегодня просто необходимый, поскольку в нашей конфессиональной культуре, с ее культом терапевтической открытости, застенчивость, кажется, все больше и больше принимается за растерянность и подозрительность. Мой коллега рассказал мне, как дал Ребекку Дафны Дюморье другу, который вернул ему книгу, оскорбленный застенчивостью рассказчика, которую он назвал “высокомерием проститутки”. Застенчивость теперь часто порождает такую раздражительность, размышлял мой коллега; она “потеряла свой целомудренный румянец в откровенности поколения”.

Алан Беннет, который подружился с Моррисси, когда они жили неподалеку друг от друга в Камдене в 1990-х, отмечает это культурное изменение в своей работе. Беннет унаследовал от своей матери чувство, что застенчивость означает впечатлительность и утонченность. Она считала это обременительным достоинством – одним из тех, которые вы, возможно, предпочли бы не иметь, но которое спасало вас от того, чтобы иметь “распространенное”, противоположное застенчивости качество “необоснованного проталкивания себя вперед”. Беннет в конечном счете решил — вздор, что застенчивые люди “более скучные”, и что “социальная непринужденность может и должна имитироваться”. Но для героев Беннета от застенчивости, оказывается, не так легко избавиться. Энди в "Преуспевании" (Getting On, 1971) является девственницей, нетронутой контркультурой 60-х, отец которой по ошибке полагает, что живет в “сумраке обмана и дешевого товарищества”. Тревор Хопкинс, преподаватель в политехническом институте в фильме "Я боюсь Вирджинию Вульф" ( Me, I`m Afraid of Virginia Woolf , 1978), не мог мочиться в общественном туалете и всегда брал книгу в автобус, чтобы было куда смотреть. Жизнь, нетерпеливая относительно их страхов и колебаний, оставляет этих героев позади.

“Вы когда-либо задумывались, что стало со всеми застенчивыми людьми?” — Энди спрашивает в "Преуспевании". “Что произошло с чувством замкнутости, папа, или с чувством неловкости? Как правительство избавляется от чувства вины?” В отличие от своего отца, Энди уже знает, что застенчивость так же устойчива, как и другие качества, порожденные молодежным культом 60-х, такие как снобизм, сексуальное ханжество и самоуверенность среднего возраста. Герои Беннета вступили в эпоху, когда застенчивость перестала быть достоинством, каким оно было для его матери, теперь это препятствие, которое необходимо преодолеть.

Личный рост — одна из развивающихся сегодня отраслей. Его руководящий принцип — то, что ваша индивидуальность гибкая и составляет лишь набор навыков, который вы можете изучить и развить. Наша культура самоусовершенствования торгует на историях людей, которые превратились из подавленных отшельников в светских красавиц, психологический эквивалент людей, позирующих после специальных диет в своих старых джинсах, которые теперь стали им велики. Но Беннет и другие писатели говорят нам — застенчивость не может просто быть “сломлена” или “побеждена”. Это — устойчивое качество: мы можем научиться скрывать его, управлять им, ловко обходить или работать над ним, но мы никогда не сможем полностью его преодолеть.

Даже коммуникация посредством печати приносит разочарование. Невропатолог и писатель Оливер Сакс боролся с этой проблемой в течение многих лет, желая, чтобы его произведения заметили, но не уверенный, что это возможно. Когда о его первой книге написали в газетах, его отец, тоже доктор, был потрясен. А Сакс в течение многих лет читал слово “издают” как “наказывают”. Когда он достиг преклонного возраста, он сказал себе: “Плохо быть таким же мучительно застенчивым в 80, каким я был в 20”. Диагностированный глазной рак вызывал боли, от которых можно было вопить, но он был слишком застенчив, чтобы кричать, даже когда находился один.

Если все эти писатели не могут успокоить меня, что застенчивость можно преодолеть, что полезного могут они мне преподать? Возможно, то, что, рассматривая застенчивость в качестве предмета, они отвели ей свое место в мире. Всю свою жизнь я считал застенчивость слабостью, неполноценностью, недостатком. Но для этих писателей это — окончательное, тягостное качество – что-то, делающее вас самим собой, но одновременно с этим — что-то, что не дает вам быть самим собой. Это не столько бегство от мира, сколько перенаправление наших энергий. Мы не совсем отказываемся от общения, просто осуществляем его другими способами. Застенчивость — часть человеческой жизни, которая делает нас более или менее общительными, это странный подарок, который постоянно напоминает о себе. Между нашим желанием общаться и желанием уползти от общества и остаться наедине со своими мыслями всегда будут разногласия. Во всех нас это разногласие имеет разную силу, но всегда присутствует.

Может показаться, что трудно быть застенчивым в эпоху селфи, когда социальные сети и смартфоны придали людям храбрости огласить свою личную жизнь способами, которые казались бы причудливыми всего несколько лет назад и все еще кажутся причудливыми мне сейчас. Наше время — эпоха большого помещения с открытой планировкой, где библиотека — “общественная зона для изучения”, встреча — творческая “песочница”, твит — самовосхваление: время непрерывной связи, ложной скромности и перегруженности информацией. Но я помню, как эти же самые технологии создавали собственные формы застенчивого искусства. Отправка смс-сообщений, введенных Nokia в 90-х для поздно пришедших в голову мыслей, неожиданно завоевала популярность среди застенчивых финских подростков, большие пальцы которых оказались более ловкими, чем их языки, для того, чтобы показать себя более бесстрашным, чем в реальной жизни. Тексты, твиты и обновления социальных сетей позволяют нам смешивать близкую связь с обманами. Мы можем спрятаться за аватарами и смайлами и сказать вещи, которые не смогли бы сказать в лицо, или поэкспериментировать с более вежливыми версиями себя.

Возможно, люди придумали текстовые сообщения по той же самой причине, что и алфавит несколько тысяч лет назад. Мы хотим высказать то, что чувствуем, чтобы открыть наши сердца для других. Но у нас не получается сделать это даже с их помощью. Выходит, что мы все теперь — застенчивые авторы. Мы тщательно составляем предложения при помощи больших пальцев, редактируем и удаляем ненужные слова. И затем, содрогнувшись, мы нажимаем "отправить".

Перевод: yukostrange
Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ