21 февраля 2016 г., 03:09
56K
Лучшие литературные сочинения о сексе
Автор: Hannah Tennant-Moore
От Эллис Манро до Эйлин Майлс: как писать о настоящем сексе.
В большинстве случаев при упоминании литературы о сексе, в голову приходят либо классические авторы, ярко описавшие сцены прелюбодеяния (Маркиз де Сад, Анаис Нин, Генри Миллер, Эрика Джонг), либо современные эротические бестселлеры («50 оттенков серого», «Сексуальная жизнь Катрин М.», «Болота»). Однако часто самые лучшие описания сексуальных сцен можно найти в книгах, для которых тема секса не главная. Точнее множество великих романов описывают сексуальные отношения как незаменимую часть необыкновенно заурядной повседневной жизни. Таким образом, у авторов, которые гонятся не за запрещенным контентом, а предпочитающие писать необыкновенно прецизионную прозу и описывать проницательные наблюдения о человеческой натуре, получаются правдоподобные и трогательные сексуальные сцены. Эти сцены скорее заставят читателя прочувствовать действия с физической и эмоциональной стороны, помогут понять какого это: для каждого из характеров почувствовать себя живым, чем просто покажут обыкновенные физические кривляния.
В книге Сью Миллер «Хорошая мать» (‘The Good Mother’) недавно разведенная женщина встречает мужчину, впервые пробуждающего в ней страстное желание. Это кажется довольно банальным: фригидная женщина «освобождается», получив свою долю качественного секса. Но форма, которую принимает новая страсть Анны, очень далека от клише или фантастики. Вообще-то Анна чувствует что ее «тазовые кости тяжелеют и раздвигаются», она не падает в обморок, и не чувствует беспомощность, и у нее не захватывает дух в присутствии Лео. И, когда у них впервые случается секс, Анна испытывает не фейерверки из множественных оргазмов, а реалистичную жажду секса и желание сделать это снова. Со своим бывшим мужем Брайаном и бывшими любовниками – начиная с ощупываний мальчиками-подростками – Анна всегда была пассивна, терпела все мужские «вторжения», хотела, чтобы мужчина поскорее кончил, чтобы секс скорее закончился. Но с Лео Анна чувствует свое «отставание», когда он кончает, чувствует непреодолимое желание испытать то же наслаждение, что и он. Это гораздо интереснее – и правдоподобнее – изображение пробуждения желания в гетеросексуальной женщине, чем, скажем, получение своего первого оргазма от того, что мужчина поигрывает с твоими сосками (как происходит с Анастейшей в «50 оттенках серого»).
Для Анны получение удовольствия от секса – это не результат магической химии, а логичный результат ее собственного желания получить удовольствие и, наконец, связь ее желаний и желаний ее партнера.
Когда мы танцевали, я растворилась – в нем, в музыке, в образах на стене – я ощущала физический страх за саму себя. И тем не менее я чувствовала, как тяжелеют мои тазовые кости и как-то раздвигаются. И когда он вошел в меня, там, на матрасе, я была такой мокрой, какой еще никогда не была. Его горячие движения туда и обратно ощущались не как те «вторжения», которые всегда были при Брайане, а так, будто мы были одним целым. У меня не возникало желания чтобы он поскорее закончил: чтобы чувствовать больше я начала двигаться против него,. Лео что-то выкрикивал, пока кончал, я тоже хотела кричать, я была так горько разочарована, что снова осталась позади.
«Короткие интервью с отвратительными мужчинами» (‘Brief Interviews with Hideous Men’) Дэвида Фостера Уоллеса настолько полны великолепных, многогранных изображений сексуальных чувств, что ужасно тяжело выбрать всего одну сцену. Но Короткое Интервью №51 является наиболее лаконичным примером того, как Уоллес связывает сексуальные импульсы такой сложности, что даже самое беспокойное поведение становится понятным, веселым, грустным и даже, неожиданно, нежным. В данном интервью описывается беспокойство мужчины по поводу своего последнего сексуального «выхода»: его истинное желание – доставить удовольствие партнеру – становится причиной его грубого поведения и небрежного обращения с женщиной. В К.И.№51 абсолютно нелитературным, откровенным и четким языком описываются все его чувства, результатом которых стало такое отношение к женщине: страх, что у него ничего не выйдет в постели; раздражение от дискомфорта, вызванного страхом; непрестанное чувство стыда за тот дискомфорт, который испытывает женщина и за ее осуждения, которые он себе воображает; проходит он через всю эту неприятную неразбериху невысказанных чувств с обыкновенной бездумной яростью.
Я всегда думал: «А что, если я не смогу?». Потом думал: «Вот черт, не думаю, что это произойдет!». Потому что, если об этом думать, это случится. Не то чтобы это часто происходило. Но я этого боюсь. Все боятся. Все, кто говорит, что не боится – определенно боится. Они всегда боятся, что это случится. Я всегда думаю: «Если бы ее там не было, я бы даже не беспокоился». И тогда я раздражаюсь. Мне кажется будто она чего-то ждет. И, если бы она не лгала и не ждала этого, и не поражалась, и не оценивала, этого бы даже не случилось со мной. Тогда я начинаю беситься. Я так бешусь, я не могу успокоится, плевать – смогу я или нет. Будто я хочу ее изобличить. Что-то типа: «Окей, сучка, сама напросилась». И тогда все становится хорошо.
В «Американском Чистилище» (‘American Purgatorio’) Джона Хаскелла – одном из лучших и недооцененных романов последнего десятилетия – главный герой – потерянный, отчаявшийся, убитый горем мужчина, у которого исчезла жена. Чтобы исцелиться, он пытается преодолеть то, что он называет «сексуальной мембраной», которая «отделяет нашу повседневную жизнь от нашей сексуальной жизни». Он верит, что пробуждение чувств поможет ему сбросить оковы боли: «Если бы у меня было чуть больше желания, тогда мои мысли, моя жизнь автоматически сфокусировались бы на мире, и вступили бы в этот мир, и избавили бы меня от моих страданий». Итак, он западет на одну женщину на вечеринке, они идут в комнату и начинают целоваться. Они очень стараются «преодолеть мембрану», но в конечном счете оба остаются обделенными и неудовлетворенными, потому что каждый из них пытается удовлетворить собственные потребности, не зацикливаясь на партнере.
Трудно одновременно испытывать желание и пытаться его контролировать. Мы старались отдаться чувствам и, когда она взяла мою голову в свои руки, мы думали, что мы на правильном пути. Мы целовали друг друга, и прикасались друг к другу, и скользили друг по другу, медленно, потом энергично, будто два слишком твердых тела пытались проникнуть друг в друга. Мы двигались целенаправленно, то сближались, то отдалялись, но, казалось, ничего не происходило. Ничего не получалось. Ни один из приемов не срабатывал. Она держалась за спинку кровати, ее веки были опущены, и мы старались отдаться нашим желаниям, таким, какими мы их видели, и, можно сказать, мы были близки к чему-то, но «прорваться» нам не удалось. Я с моим языком и она со всем своим чертовым телом боролись с какой-то силой внутри ее тела и моего, упрямо блокировавших доступ к тому, чего нам так хотелось.
Это не плохо - то, что нам хотелось. Но нужно нам было что-то другое…
Ну и мы остановились. Мы облокотились на спинку маленькой кровати, уставились в потолок и почувствовали свою непричастность к этому миру.
В «Поджигателях» (‘The Flamethrowers’) Рейчел Кушнер описывает женщину, которой, как называет это сама Кушнер, «дрочат» в кинотеатре в Чайнатауне на ее первом свидании с мужчиной старше ее (почему нет таких разговорных выражений, применимых к женщинам, как применяемых к мужчинам «дрочить» и «отсасывать»?) Эта сцена примечательна как тем, что здесь не используются привычные эротические тропы (мы привыкли, что это мужчины кончают быстро и методично, а не женщины), так и тем, что все эти точные детали, описываемые Кушнер, скорее уменьшают градус эротизма, чем повышают его; мы слишком заинтересованы процессом телесного и физиологического возбуждения. Сцена так же изображает необычную, сильную, динамичную, романтичную игру, которая выглядит как клише: старый состоявшийся художник соблазняет молодую девушку, которая тоже хочет стать художником. Сандро пытается привязать к себе Рено не путем пробуждения в ней чувственности или страстного желания после наслаждения ее телом, а заставляя ее чувствовать переполняющую ее «благодарность» за его казалось бы бескорыстное изображение «уверенности и мастерства».
Пока мы продолжали смотреть кино, он начал расстегивать пуговицы на моей юбке. По одной за раз, медленно, методично, без колебаний. Он понимал толк в расстегивании пуговиц. Не было никакой неловкости, что напрочь лишило меня смелости сказать ему: «Эй, что ты делаешь?». Так же я не набралась смелости, чтобы остановить его, потому что не хотела, чтобы он останавливался. Не было никого ни на нашем ряду, ни позади нас. Моя юбка расстегнута, он снял свое пальто и положил на мои колени с поистине рыцарской заботой. Его рука скользнула под пальто и пробралась сквозь расстегнутую юбку. Он прижал свою теплую твердую ладонь к моему нижнему белью. Я посмотрела на него. Он смотрел прямо перед собой, его лицо выражало лишь заинтересованность этим китайским фильмом на кантонском или мандаринском, кто их разберет? Я тоже старалась смотреть, но была абсолютно сбита с толку теплотой его руки, и чувством защищенности от его пальто, которым он укрыл меня, деним и шерсть, необычные ощущения, хотелось, чтобы этот момент не кончался. Он был сконцентрирован на фильме, ну или делал вид, и ни разу не взглянул на меня, пока его пальцы проскальзывали под мое нижнее белье. Так мы оба и сидели и смотрели фильм, его движения рукой были не эротичными, а слегка меланхоличными и немного тяжелыми. Я откинула голову на спинку сидения и попыталась расслабиться, чтобы не нервничать и не стесняться. Я сконцентрировалась на круглых золотых гонгах, белых, словно рис, лицах и красных губах, выбеленных лицах с розовыми щеками, которые выглядели так, будто их пощипали, или похлопали, или ошпарили. Я смотрела эти золотые, и красные, и белые картинки, пока пальцы Сандро дергались и двигались.
Когда мое тело стало напрягаться, его рука стала замедляться и мы слились в едином ритме.
Для обладательницы Пулитцеровской премии – поэтессы Шэрон Олдс человеческое тело – это бесконечный источник благоговения и удивления. Несколько стихотворений из ее коллекции «Источник» (‘The Wellspring’) пробуждают пубертатную похоть с редкой формой страстного животного желания – откровенной развратностью («Кожа, то как кожа \ утолщается и истончается, ее гибкость\ то, как голова едва держится на шее»), метафизической необузданностью («встретить мужчину \ полного близнеца женщины, нерожденного \ полу-студенистого, сдавленного, ничего между нами \ только между нашими телами»). В «Целибате в Двадцать» (‘Celibacy at Twenty’) девушка, несмотря на то, что автор сделала ее беспомощной перед желанием, чувствует его силу над собой, как своего рода обещание будущей цельности.
Как только я с кем-нибудь порву,
Или кто-то порвет со мной, полетят дни,
Ночи, недели, незаметно пройдут месяцы с того раза,
Когда я в последний раз прикоснулась к кому-нибудь. Я буду двигаться как можно
Меньше, будет казаться, что воздух давит на кожу,
Грудная клетка будто вскрыта, и не прикрыта ничем,
Прямо посередине - бутон, Если слишком резко сверну,
Почти сразу кончу. Чувства распирают,
Ходишь будто наполнена до краев, Дрожащие губы
Влажные, натянутые по краям и сверху –
В это время, в душе, неважно
Как быстро я моюсь, я кончаю через пару секунд,
И тогда одиночество, которое уже становится ненормальным,
Нарастает легко, быстро,
Троекратно, шестикратно, двенадцатикратно,
Листья пальмы и бутоны камелии изгибаются
Удваиваются под железным небом.
Позже, со следующим первым поцелуем,
Размер и сила счастья шокируют,
И все тоже самое – губы болят и
Тянут, ноги и руки сковывает, я буду
Стараться не стонать, медленно вытекать через арку неба –
Это всегда возвращение, лицо в свете ближе и ближе,
Как приближающаяся земля,
Пока это все, что ты можешь видеть. Каждый раз,
Я хочу вернуться домой,
И остаться. Но каждый раз после очередных голодных месяцев
Без первых поцелуев - Скоро они будут последними –
Я чувствую,
Что отстаю от жизни, колеблюсь
Но никто меня не поддерживает,
Я ждала, так близко к людям,
Моя жестокость не знает границ,
Я ее берегла. Однажды я разделась и вошла в яму
И не хочу никогда ее покидать.
Возможно, «Поправки» (‘The Corrections’) Джонатана Франзена лучше всего иллюстрируют то, как пост-военный брак между двумя порядочными людьми среднего класса превращается для обоих в ад благодаря их попыткам соответствовать социальным нормам и нежеланию откровенно поговорить о чувствах. Сильнее всего этот недостаток общения и нравственная непоколебимость ощущается в спальне.
Альфред уезжает в командировку на 10 дней, большинство из которых он мучается от внутренней борьбы, поскольку он видит всю бесстыжую распутность внешнего мира: пары громко занимаются сексом в комнатах мотелей, официантки демонстрируют глубокое декольте, школьницы-черлидерши садятся на шпагат. Тем временем, Энид, будучи на 4 месяце беременности, все время проводит одна, проклиная сдержанность и холодность своего мужа, в тоже время страстно желая его с какой-то болезненной беспомощностью. Однако ни один из них не думает о сексе, как о чем-то, что может удовлетворить женщину, не беря в расчет беременность. В первую ночь в постели после возвращения Альфреда из командировки, Энид вынуждена терпеть его нападки по поводу того, что она что-то сделала не так, но она никак не может устоять перед тем, чтобы не инициировать секс, взяв его пенис себе в рот, пытаясь показать, что у нее есть определенные нужды: «Все в ней [Энид] таяло и замирало от любовного прикосновения к ее телу». Но из-за глубины их обоюдного несчастья и из-за пунктиков по поводу секса (Альфред не признавал орального секса, а Энид была против проникновений, пока она беременна) провокационные действия Энид привели лишь к быстрой виноватой эякулиции, что заставило Энид чувствовать себя еще более одинокой и отчаянной, а Альфреда еще более злым на внешний мир, из-за которого ему крайне тяжело теперь было оставаться добродетельным мужчиной, просто выполняющим свою работу и содержащим семью.
Когда Энид убрала голову из промежности Альфреда, чтобы обсудить некоторые вопросы, касающиеся управления семейными финансами, он «пришел в себя» и оттолкнул ее.
Суккуб снова его поймала, но он схватил ее за запястье, а другой рукой сорвал ночную рубашку…
«Эл, не уверена, что это хорошая идея, не думаю…»
«В книге сказано, что ничего такого страшного в этом нет»
«Все-таки я беспокоюсь. Ооо. Ну серьезно. Эл?»
Он был мужчиной, вступающим в законную половую связь со своей законной женой.
«Эл, может все-таки не надо. Так»
Все никак не выходит из головы образ о затянутой в лосины киске той девчонки. И всех остальных щелок, с их сиськами и задницами, которые мужчина хотел бы трахнуть. Образ все не уходил, хотя в комнате было темно, а в темноте многое дозволено…
«Как это все ужасно!» - тихонько всхлипнула Энид.
Хуже всего была мысль о крохотной девочке, клубком свернувшейся внутри нее, девочке, которая была размером всего-навсего с крупного жука и уже стала свидетельницей такого срама. Видела, как нечто похожее на разбухший мозжечок тычется взад-вперед чуть пониже шейки матки и после краткой двойной судороги – едва ли ее можно считать достаточным предупреждением – выбрасывает тягучие щелочные волокна спермы прямо в ее тихую обитель. Еще и на свет не родилась, а уже окунулась в это липкое знание.
Альфред лежал, пытаясь отдышаться, сожалея, что осквернил младенца. … Альфред оттолкнул жену, повернулся к ней спиной. Поддавшись половому инстинкту (по выражению Шопенгауэра), Альфред позабыл, как скоро, беспощадно скоро ему придется бриться и спешить на поезд, но теперь инстинкт был удовлетворен, краткость оставшихся ночных часов давила на грудь, словно 140-фунтовая опорная шпала. Энид опять расплакалась, как плачут жены в истерически поздний час, а переводить будильник он себе не позволит. Много лет назад, когда они только что поженились, Энид тоже иногда плакала по ночам, но тогда Альфред испытывал такую благодарность за украденное блаженство, за терпеливо перенесенную женой пытку, что непременно спрашивал, отчего она плачет.
Тяжело выбрать какой-то один отрывок из романа Эйлин Майлз «Круто» (‘Cool for you’) потому что этот язык – грязный и элегантный, литературный и разговорный, со множеством грамматических находок – сам по себе является миром, который читатель должен оценить в полной мере. Но не включить Майлз в этот список было бы ужасной ошибкой, множество ее работ заряжены ее фирменной лингвистической чувственностью, будто все ее романы сочиняет не мозг, а ее тело. Майлз, которая в первую очередь поэт, говорит: «Написание романа это дело преданности, выражение желаний». Документальный роман «Круто» пропитан необходимостью в связи, в основном – сексуальной - как для читателя, так и для главного героя книги, необходимостью, ощущаемой буквально телом, даже в моментах, где Майлз не пишет о сексе. Вообще, ни один из ее ранних сексуальных опытов не был эротическим, частично от того, что они были с мужчинами; Майлз еще не признавала себя лесбиянкой. Сидя в комнате вместе с парнем, которого она недавно встретила, она пишет: «Я никогда не понимала, что мужчинам от меня нужно. Ну, то есть я всегда знала, но меня раз за разом шокировала их предсказуемость и желание сделать это с незнакомкой. Почему тебе так хочется трахнуть того, кого ты даже не знаешь. Может, я восхитительно хорошо выгляжу. Не думаю. Я всего лишь довольно молодая женщина». Когда Майлз «подчинялась ситуации», отдавалась мужчине, она чувствовала, будто совершает грехопадение: «Ты лежишь и лежишь. Просто не можешь подняться».
До сих пор все «выходы в свет» у Майлз полны эротики. Она возбуждается от истории про Питера Пена и «Маленьких женщин», от разговоров с братом о сексе: «Многие годы мы с братом приводили друг друга в возбуждение разговорами. В нашей семье мы разговариваем о горячем сексе». Ужасный случай с ядовитым плющом целомудрен, правда, не очень приятен: «Я нежилась в пене желтого мыла и густого розового каламинового лосьона, в глубокой чаше того лета. Я виновато отдавалась власти предоргазмического зуда». Когда Майлз описывает, как она, будучи молоденькой девочкой, начинала барабанить по столу в католической школе, как только монахиня отворачивалась, мы понимаем, что ее склонность к «физическому самовыражению» в не самых лучших для этого местах, это, возможно, способ показать, что она чего-то стоит в этом мире, который твердит, что можно делать девочкам и чего делать нельзя:
Наши деревянные парты были покрыты густым слоем чернил. Внутри у них было углубление, заполненное старыми бумажками и половинками карандашей, обертками от жвачки – школьным запахом, и, если вы постучите суставами пальцев по золотой полоске древесины, окружающей место отсутствующей чернильницы, вы услышите этот глухой звук. Будто все ваше тело растворяется в этом месте, это как рисование без картинок, просто ОООООООО бренчащая нервозность, сладкий звук. Парта играла, будто бонго, которое никто никогда не слышал. У меня есть запись Джека Констанца, Мистера Бонго: у него соломенная шляпа и бабочка, а перед ним длинноволосая женщина с кастаньетами, ее голова откинута, она очень красивая. Она танцевала для Джека, как и дети в той комнате, где я играла. Это была шутка, я знаю, что была идиоткой, но это так здорово звучало в пустой комнате, и я делала бит, глаза закрыты. А монахиня повернулась и спросила: «Что за мальчишка барабанит по парте?». Я остановилась. Сейчас комната погружена в тишину. Что за мальчишка. Комната была такой громкой.
Главная героиня романа Эллис Манро «Жизнь девочек и женщин» (‘Lives of Girls and Women’) – подросток Дел Джордан фантазирует о взрослом мужчине, друге семьи, который провозит много времени в их доме. Дел очень хочется испытать эту «беззастенчивость» и «вспышки страсти», но она слишком молода и замкнута, чтобы понять, что эти вещи значат на самом деле в реальной жизни. Так что ее мечты ограничиваются тем, что мистер Чемберлен случайно видит ее обнаженной. Настоящий мистер Чемберлен, однако, ощущает детскую непосредственность Дел и начинает украдкой поглядывать на ее грудь и ягодицы пока никто не видит. Дел воспринимает эти короткие «брутальные» моменты, как побег от ограничивающих социальных правил повседневной жизни: «так сексуальную связь я себе и представляла – вспышка безумия, фантастическая, беспощадная, великое открытие в мире благопристойностей».
Но когда мистер Чемберлен заходит дальше и отвозит Дел в укромное место в поля и мастурбирует перед ней, «весь ее пыл и свербящий зуд между ног» гаснет, как только она видит пенис мистера Чемберлена, «туповатый и дурацкий, по сравнению, скажем, с пальцами рук и ног, с их интеллигентной выразительностью». «Обыкновенный» отросток, «с которым и сделать-то ничего нельзя». После «выступления» мистера Чемберлена Дел потеряла всякое удовольствие от фантазий о «целеустремленном, простодушном, энергичном, услужливом развратнике», и вместо этого начинает воспринимать секс, как еще одну проблему среди всего множества проблем человеческого быта.
Все еще глядя мне в глаза и улыбаясь мистер Чемберлен положил свою руку на свою штуку и начал тереть вверх и вниз, не слишком сильно, в контролируемом умелом ритме. Его лицо расслабилось, его глаза, все еще смотрящие на меня, будто остекленели. Постепенно, он попытался ускорить свою руку, ритм стал менее плавным. Он наклонился, он улыбнулся, обнажая зубы, и его глаза слегка закатились наверх. Его дыхание стало громким и сбивчивым, теперь он неистово работал рукой, стонал, почти согнулся в судорожной агонии. Лицо, которое он на меня поднял, было слепо и дрожало, будто маска на палочке, и эти звуки, невольно срывавшиеся с его губ, последнего оплота человеческих звуков, в тоже время звучали как-то театрально. На самом деле весь этот спектакль, окруженный спокойными цветущими ветвями, казался нереальным, фантастически и предсказуемо преувеличенным, как индийский танец. Я читала о состоянии тела при чувстве экстремального удовольствия, но это не шло ни в какое сравнение с этими дикими усилиями, осознанным исступлением, не пониманием, что вокруг происходит. Если бы он в скором времени не достиг того, что собирался достигнуть, я думаю, он бы умер. Но вдруг у него вновь вырвался стон, самый отчаянный и громкий из всех, что были; выглядело это так, будто его ударили. При тихом благодарном всхлипе из него выстрелила субстанция, настоящая беловатая субстанция, семя, и зацепило мою юбку. Он выпрямился, вздрогнул, и, запыхавшись, влез обратно в штаны. Он достал платок и вытер сначала руки, а потом и мою юбку.
Моя вера в разврат угасла. Наверное нигде, кроме как в мечтах, ловушка не открывается так легко и сладко, а слившиеся тела, свободны от мыслей и личностей, в снисходительной распущенности. Вместо этого мистер Чемберлен показал мне, что люди заключают неплохую сделку - плоть нельзя обмануть, но она нуждается в выбросе экстаза.
«Не обмануть, но…нуждается в выбросе экстаза»: эту фразу можно использовать как инструкцию к тому, как написать хорошую сцену секса – не отпускать бессмысленный поток фантазий, а тщательно изучать себя и других, а затем заняться тяжким трудом перевода всех этих наблюдений в литературную комбинацию слов. Секс не должен расцениваться как особая сторона жизни, которую можно описать только как шокирующе развратную или раскованную. Большинство книг явно или скрыто содержат тени сексуальности. Мастерские описания плотских сцен можно легко найти в книгах Владимира Набокова, Милана Кундеры, Дорис Лессинг, Филипа Рота, Джанетт Винтерсон, Гете, Дороти Эллисон, Нормана Раша, Мэри Гэйтскилл, Рэймонда Карвера, Клэр Мессад И Елены Ферран. Для того, чтобы хорошо написать о сексуальном поведении и импульсах нужно тоже самое, что и для написания о собачьей выставке: внимательность и время.
Ханна Теннант-Мур - автор книги «Крах и порядок», которая публикуется в этом месяце издательством Hogarth. Ее работы публикуют New York Times, The New Republic, n+1, Tin House, Salon, The Los Angeles Review of Books. Также она дважды была включена в сборник Best Buddhist Writing. Проживает она в Хадсон Вэйли.
перевод: moontaro911
Комментарии
Читайте также
-
-
-
-
-
15 сентября 2021 г.
16K
Дэймон Гэлгут: «После прочтения Роальда Даля мир уже никогда не выглядел прежним»
-
-
-
-
-
Комментариев пока нет — ваш может стать первым
Поделитесь мнением с другими читателями!