Все чаще задумываюсь о том, что если книга мне не понравилась, я все чаще и чаще возвращаюсь к ней в мыслях. Может быть стоит пересмотреть свою позицию критика! Если она так сильно запала мне в душу, что я о ней постоянно думаю и анализирую - может быть не так уж она и плоха!
Я называю это книгами на "подумать"..
Я прочитала "Вегетарианку" около недели назад, и уже с успехом прочитала несколько других произведений, но сюжет из книги Хан Ган до сих пор жив в памяти. Бывает, что книги быстро забываются, или я не помню деталей.. здесь все иначе. Глубоко переживала травму главной героини, или меня тронула ее история, что она была "невидимкой".. не знаю точно! Но зацепила - это 100%
Размышления навели на мысль, что я неосознанно примерила ее проблему на себя, где-то были совпадения, что я одинока или однообразная жизнь лишила меня права называться личностью, к слову сказать я совсем не страдаю расстройством питания и прочими "штуками".. а вот психологически тема оказалась мне близка! Как знать, какие еще тайны откроет мне литература, особенно такая вот нестандартная!
"Корейцы - все красноармейцы" - говаривала моя подруга юности. И не права бывала. Только половина.Те, что в Северной Корее. В Южной все иначе. И вообще не Южной Кореей, а Республикой Кореей официально называется. Мы сидели на Совете гимназии и представительница одного из одиннадцатых классов возмущенно спросила, почему КИМы после пробных ЕГЭ не отдают, за что, мол, платим? - Платите за возможность проведения процедуры, за экспертизу уровня знаний вашего ребенка и повышение его стрессоустойчивости, большую адаптированность к ситуации. КИМы - это закрытые сведения, - ответила директриса. После улыбнулась, пожала слегка плечами, - Спасибо, не в Корее живем.
Аудитория согласилась. Гипотетически - это да, хорошо, что не в Корее. Больше, чем уверена, львиная доля присутствующих, подобно мне, решила - речь о КНДР, а реплика из разряда: "Главное - чтобы войны не было". Но последовало продолжение: Там во время экзаменов самолеты не летают и глушилки работают. А сами экзамены проходят в казарме и никаких учителей - военные охраняют. -Это вы сейчас про какую Корею говорите? - не выдержал кто-то. - Про Южную. Страна, в которой в пятидесятые лучшим подарком ребенку было яйцо (поднимает правую руку с округленными пальцами, словно держащими что-то хрупкое и чрезвычайно ценное на уровень глаз, слегка поворачивает, разглядывая и все видят - есть оно) Куриное яйцо. Потому что голод был.
И дальше обсуждаются организационные вопросы, локальные акты, мероприятия к 70-летию победы. А меня все не отпускают образы детей, пишущих тесты в казарме и куриного яйца. И вечером. И на другой день. И на следующий. Да что там вообще в той Южной Корее, что я о ней знаю? Практически ничего. Машина, на которой езжу - тамошняя разработка, вообще-то ее целиком с Опель-Кадета переперли, а делают в Узбекистане. Но все-таки тамошняя. И слова худого никто не говорит, в отличие от китайских авто в том же ценовом диапазоне, о которых чего не услышишь. Еще приятель несколько лет назад побывал в Сеуле и после везде ел палочками (помню, с ехидным любопытством думала, как управляется с супом). И давным-давно, не помню откуда засела в голове мысль, что корейцы - евреи Востока, отношение к ним у азиатов то же, что на Западе к евреям.
Хорошо, еще? Самый высокий в мире уровень востребованности услуг пластических хирургов. Апгрейд внешности успел стать настолько естественным, что лицевая коррекция - распространенный подарок к совершеннолетию (не куриное яйцо, как прежде). Нет, не придурки. Статистически больше шансов на получение хорошей работы с большей оплатой и перспективами карьерного роста у внешне привлекательного человека. И больше надежд на привлекательного брачного партнера. И в "Облачном атласе" Митчелла, долгое время жившего в Японии, япономанана Нью-Сеул - город будущего (не Нью-Токио если вы улавиваете).
И отправляюсь гуглить о корейском образовании. Боже, как интересно. Самая прогрессивная в мире система. Первая страна, где образовательные учреждения всех ступеней охвачены широкополосным интернетом и первая, издавшая бесплатный цифровой учебник. То есть, абсолютно и без необходимости каждый год покупать тонны дорогущей перманентно устаревающей макулатуры для родителей учеников. Общество, которое все и всегда учится, а экзамены продолжают сдаваться и пересдаваться на всем протяжении жизни. Там это естественно легло на конфуцианство с его традиционным уважением к образованному человеку. И все же, такой рывок. Такой потрясающий прогресс.
Сунён (экзамен в высшие учебные заведения) правда становится тяжелейшим испытанием для абитуриентов. Страна в преддверие его живет, сообразуясь с особым ритмом, вплоть до изменения режима работы частных предприятий - открываются с десяти, идя навстречу родителям, которые допоздна помогают своим детям в подготовке. А клубы и другие развлекательные заведения закрываются раньше, чтобы не отвлекать. И профессуру, ответственную за подготовку вопросов, изолируют на месяц в секретном месте. Дабы препятствовать давлению.
За три месяца газеты публикуют фотографии матерей, молящихся о благополучной сдаче детьми экзаменов. За месяц - это уже похоже на психоз. В День Сунён родственники и друзья абитуриентов, а также младшие школьники выстраиваются вдоль дорог с транспарантами и бренчат на барабанах в поддержку отправляющихся на экзамен. Хороший результат дает возможность поступления в один из трех престижнейших ВУЗов, выпускники которых пополнят ряды административной и управленческой элиты. Несдача: стать бездомным и безработным; пойти в армию; иммигрировать. Очень высокий процент суицида среди школьников до и после Сунён.
Стоит овчинка выделки? Возможно, не в таких радикальных формах, но стоит. Мы живем в меняющемся мире, нужно соответствовать. А потом, куриное яйцо...
– Есть вещи, которые происходят сами собой, есть путешествия, начинающиеся и заканчивающиеся во сне, есть путешественники, отзывающиеся на смутный сигнал внутренней тревоги. Именно такой человек сегодня предстал перед вами
По пути на работу, я зашла в один из магазинов сети «Озбай», чтобы забрать свой предзаказ из нескольких книг, среди которых была «Бегуны» Ольги Татарчук. Поскольку интрига во время чтения гораздо предпочтительнее спойлеров, я заранее не читала ни статей, ни рецензий, посвященных сей славной книге, и не имела представления о её перипетиях и сюжетных линиях. Нобелевская премия, присужденная автору, послужила для меня достаточной рекомендацией для того, чтобы раскошелиться на бумажное издание, тем более с 20 % скидкой. (Литературный Афоня, и только! Что с меня возьмешь?!!)
Сначала ничего, как говорится, не предвещало. Однако, в конце рабочего дня, меня охватило какое-то необъяснимое предчувствие, напоминающее коктейль из смутного томления и сумеречного беспокойства… Чуть позже, в сознательно-бессознательном поселилась, проросла и пустила корни мысль о том, что привычные маршруты и окружение безобразно предсказуемы и навевают первобытную тоску, а «мне летать охота» либо же «сесть в кабриолет и уехать куда-нибудь»…
С кабриолетом не вышло, а вот на электричке прокатиться удалось вполне. В полупустом вагоне, под умиротворяющий стук колес, всё пыталась вспомнить, в каком же году нашей эры я последний раз делала это самое... Катилась по рельсам, в смысле. Летом 2012 в поезде «Минск-Симферополь».
Много воды утекло с тех пор. Поезд ушёл и рельсы разобрали…
Как вы уже, наверное, догадались, вместо того, чтобы тихо-мирно вернуться с работы домой, я, вопреки логике и здравому смыслу, отправилась прямиком на железнодорожный вокзал, где приобрела билет на ближайшую электричку, которая отправлялась в Борисов.
Отчего не поезд? Оттого, что в рюкзаке у меня имелись: телефон, наушники, паспорт, пудра, небольшая сумма денег (в районе 50$), бумажные салфетки и несколько книг… Как-то абсолютно не была готова к спонтанному «побегу из повседневности». Повторюсь, до вечера ничего не предвещало.
Итак, где-то в 23.40 я первый раз оказалась в Борисове, где никого и ничего не знала, помимо гостиницы «Березина», знакомство с которой состоялось заочно, по средством всемирной паутины. «Березина» расположилась в шаговой доступности от вокзала. С наличием свободных номеров проблем не возникло. Заполучив «довоенный» ключ от номера 12, я отправилась почивать, но не тут то было. Ночь, проведенная в гостинице, оказалась одной из самых беспокойных, длинных и удручающих в моей биографии. В номере я имела уникальную возможность отчетливо слышать «волнующую» музыку в стиле: «А белый лебедь на пруду», которая чуть позже сменилась «таинственными и чарующими звуками» пьяного многоголосья, периодически оттеняемыми ритмичными аккордами разборок с мордобоем, бесконечно и неумолимо хлопающих дверей, резвой и задорной беготни по коридорам, которые производили неутомимо энергичные, относительно молодые и в меру упитанные организмы. Выспаться у меня не получилось, но насладиться чтением вполне.
Ещё меня изрядно повеселило то обстоятельство, что в прикроватной я обнаружила Библию. (Намедни, сетовала подруге на то, что необъяснимым образом, повсюду, где бы я ни оказалась, вокруг меня буквальным образом «материализуются» пятидесятники, призывающие к покаянию и зазывающие в свою церковь. «Прислушайся к ним! Иисус любит тебя! Случайности, не случайны», – угарно хихикая, советовала подружка).
Утром сотрудница гостиницы сказала, что такой «Вальпургиевой ночи» у них ранее никогда не было: «Неприятное стечение обстоятельств. Вам просто ужасно не повезло оказаться на одном этаже с сотрудниками (30 мужиков и 4 женщины) предприятия (такого-то), которые отмечали (такое-то) событие».
Я сдала ключ и пошла прогуляться по городу, в котором оказалась благодаря «неисповедимым путям Господним» и собственному слабоумию. Дальше уже было неинтересно: разрядился телефон, мне было холодно и немного голодно…
Всё-таки, блудному попугаю пришлось вернуться домой, где его ожидали мелодраматические разборки.
Самое странное, что книгу Ольги Токарчук во время своего «иррационального вояжа» я не читала (нераспечатанная, она просто болталась в рюкзаке), а только через несколько дней, благополучно находясь в родных пенатах, ознакомилась с идеями «Бегунов».
До сих пор не могу дать себе вразумительный ответ на вопрос: «Что это было? Полнолуние? Обострение хронического дебилизма?».
Супруг утверждает, что в моей голове склад боеприпасов, и он никогда не знает заранее, когда и какой из них рванет.
Вероятно, он прав, зато со мной не соскучишься…
Продолжаю находиться под влиянием этой необычной книги. Поневоле приходится признать, что главный герой книги Мавлют лишь на 5-7 лет старше меня. И тем удивительней различия в характерах и ментальности.
Хотя что ж тут удивительного!? Мы просто абсолютно разные. Удивительно, что мне интересна эта жизнь центрального персонажа, в которой нет никакого стремления к развитию, к новому, передовому. Никакого желания овладеть хоть какой-то техникой, освоить что-то новое в развивающемся мире! Мавлют живет лишь своей семьей, всеми силами души он хочет заниматься своим древним и очевидно отмирающим ремеслом: готовить и продавать бузу, плов или йогурт на улицах Стамбула.
Мавлют со своим древним восточным занятием на улицах города напомнил черту моего детства, в котором еще были грузовые повозки (сухо называемые гужевым транспортом).
В маленьком Южно-Уральском городке моего детства на берегу красивой реки Белая эти конные повозки развозили продукты по магазинам. Довольно большие деревянные кузова на «резиновом» ходу своим обликом напоминали знаменитые «полуторки» с тем большим отличием, что передвигались одной лошадиной силой, а управлялись дядьками извозчиками с вожжами. Загадочное «ОРС НГДУ» было написано на деревянных бортах этих повозок (позже я узнал, что этот Великий ОРС был отделом рабочего снабжения нефтегазодобывающего управления).
Эта безвозвратно ушедшая примета времени пока еще остается в виде редких и веселых реставраций:
«Мои странные мысли» - пронзительная книга прежде всего о том, что никогда не отпускает, как бы ни изменилась жизнь человека на всем ее протяжении. Книга о среде, в которой родился и вырос. Черты той среды, звуки, запахи, свет тех дней иногда снятся и возможно вернутся на смертном одре наверно каждому из нас.
Блоковский, грустный микрокосм декораций: ночь, комната, лампа. Таблетки от бессонницы на столике и раскрытая упаковка презервативов.
На постели лежат мужчина и женщина. Тихо, без движения.
Со стороны может показаться, что они покончили с собой: женщина прижалась к мужчине и как бы обнимает его душу, что вот-вот отлетит.
Тишина, как заплаканный ребёнок, забилась в тёмный угол, и сидит там, перепуганная, бледная, поджав острые колени к груди: ей страшно смотреть на постель.
На ней происходит что-то страшное…
Лампа мигнула, как бы пожав плечиками света, озарив мысли мужчины.
Он лежит на левом боку, на котором любит спать его любимая.
У него за спиной — она: её руки на его груди похожи на бледные зачатки крыльев, а сама женщина, её теплое движение за его плечами — уже как полноценные крылья: заплечная потусторонняя жизнь семейных отношений, не менее таинственная, призрачная, чем жизнь после смерти.
Мысли мужчины стали видны и слышны: родная, мне кажется, что мы теряем друг друга.
Я этого боюсь даже больше, чем смерти.
Странно.. я только сейчас понял, что боюсь не смерти, а что умерев, я потеряю тебя, не увижу тебя никогда.
У Гейне есть грустный стих: они любили друг друга долго и нежно, но ни один не решался сказать об этом другому...
Они умерли. Наступило за гробом свиданье… и они не узнали друг друга.
Когда я просыпаюсь пораньше, и смотрю на тебя, спящую, такую беззащитную, я целую твои волосы на подушке, словно милую тень твоего тёплого существования.
Мне страшно и стыдно до тебя дотронуться, словно мы ещё не знакомы и передо мной лежит прекрасная незнакомка.
Как она оказалась рядом со мною в постели?
Почему я так часто с ней просыпаюсь?
Это уже не смешно. Представь, что ты просыпаешься каждое утро с одним и тем же незнакомым мужчиной..
Мне как-то приснилось, что я занимаюсь с тобой любовью на кухонном столе.
Холодильник, полочки, кран, как бы притихли и прижались к стене. Они переглядывались..
Кран уронил яркую каплю звука и вздрогнул от страха, закрыв лицо ладонями тишины.
На кухню кто-то вошёл и замер.
Кран на миг открыл заплаканное лицо.
Лунный свет из окна осветил незнакомку… Это была тоже ты.
Ты встала ночью попить, пошла на кухню, а пришла в ад.
Ты стояла в сорочке, тихая, бледная, как призрак, и грустно смотрела.. как я занимаюсь любовью, с тобой же, простёртой на столе.
Ты на столе не видела себя, но я заметил, и…к каким-то сладострастием стыда продолжал заниматься любовью, смотря тебе, стоящей в двух шагах от меня, нас — в глаза.
Это было так странно, потусторонне: во всём этом была какая-то грустная тайна наших отношений, словно я занимался любовью с лунным светом, томно вздрагивающим подо мной, отражаясь от столика складками тёплого вскрика.
Я запутался, родная. Я чувствую, как ты уходишь мыслями куда-то от меня.
Кажется, я даже вижу эти перелётные мысли, словно птицы, летящие на юг чужого и жаркого сердца.
Но самое страшное, я точно знаю, что у тебя никого нет.
Мы как-то запутались оба..
Твои мысли летят в пустоту нашей жизни. Жизни вообще. И мои мысли летят.. листвой, перелётной, вслед за тобой.
Только представь: птицы покинули полыхающую багровой лиственностью осени, Землю, и летят на юг, так похожий на рай, летят почти к звёздам.
Но вот, птицы подлетают к желанным, лунным берегам, и в ужасе видят, что всё пространство вечной весны, охвачено безумием войны: горят деревья, облака, и обезумевшие звери, одетые в огонь и боль, в ужасе бегут по бессмысленному и слепому от дыма, пространству.
В последнее время мне вообще снятся странные сны, впрочем, как и тебе.
Если честно, это похоже на безумие, какой то ритуал в аду.
Да и не сон это вовсе: идеальное отражение в реке листвы реальности…
Мы вечером сидим за кухонным столом, кушаем что-то, странно похожее на наши мысли друг о друге, смутно догадываясь об этом.
Ты молчишь, смотришь на меня и ешь свои любимые суши, тщательно разжёвывая: ешь как бы меня. Улыбаешься и глотаешь.
Запиваешь красным вином.
В уголке губ у тебя крошечка… хочется её поцеловать, съесть.
Есть себя же на твоих губах… Томительно-бескрылый эрос перед зеркалом недостижимого счастья.
Я тоже не отстаю. Медленно кладу твой тёплый кусочек в рот, не особо желая есть.
С улыбкой перекладываю тебя то сюда, то туда, за щекой.
Так в одиночестве летнего дворика ребёнок грустно играет ногой с какой-то нежной чепухой, скучая и тоскуя по другу.
Облизываю палец: смутная память о нашем счастье..
Глотаю тебя и довольно улыбаюсь, вспоминая что-то из прошлого.
Я вегетарианец, а ты любила меня нежно помучить.
Бывало, ешь что-то мясное… твои блестящие от еды пальцы перед лицом, похожи на веточки ранней весной после дождя на заре. Красота..
Ты облизнула их с озорной улыбкой, встала из-за стола и подошла ко мне, села на колени и взяла моё лицо в свои руки с той ласковой инфернальностью ангела смерти, с какой он берёт душу умершего в небо ночи.
Ты делала это так нежно, что я не мог тебе сопротивляться: я был в твоих руках, целиком, и телом и душой.
Моего тела не существовало..
Не было на Земле смерти невинных животных, да и Земли уже не было: она превратилась в голубую и тихую точку, а мы с тобой возносились на крыльях твоих к далёким звёздам.
К твоей тёплой груди, словно бледный цветок лилии, было прижато моё лицо..
Где-то в прохладной высоте звёзд, ты целовала меня, и я ощущал в твоей милой и тёплой плоти, как бы цветущей мне навстречу, присутствие чего-то инородного, что меня сладостно разрушает, как запретный плод.
Твоя милая слюна проникала в меня, неся в себе нравственный яд, но я почему-то не мог тебе сопротивляться, я впускал тебя в своё тело целиком, и по своей интимности, доверию, это было больше чем секс.
Ты входила в меня и заполняла теплотой и сердцебиением, каждую клеточку моего тела.
Я нежно пропитывался тобой, умирал у тебя в объятиях и с трепетом рождался вновь, и мы словно бы поднимались с тобою к звёздам, дальше звёзд.
Во всём этом была ещё и экзистенциальная ревность: чужая и тёплая жизнь мерцала у тебя на губах, жизнь другого существа, уже умершего, которого я любил, и который был мёртв, и я.. ревновал тебя к нему и к его смерти, но он как бы оживал во мне твоей нежностью и ты снова как бы поедала его, меня, поедала… словно замкнулся в мире какой-то блаженный круг и смерти больше не было, как в раю.
Я закрывал глаза, сердце замирало, как бы тоже прикрывая веки сердцебиений, и наши ноги касались сиреневой планеты, заселённой одними цветами и деревьями, словно бы бога отвлекли на 3-м дне творения и островок мира навеки замер раем, в котором не было и не может быть греха и порока, а есть одно лишь счастье.
В романе Андрея Платонова «Счастливая Москва», я не так давно с изумлением увидел… нашу с тобой фотографию, словно бы сделанную 100 лет назад.
Знаешь, одно из очарований искусства вообще в таких вот неожиданных фиксациях мгновений, как бы в профиль их лиц, поразительно похожих на нас, словно мы жили когда то давно, 100, 300, лет назад: жили вечно на этой земле..
Это запретные фотографии счастья: с ними не впускают в рай. Их не понимают ангелы.. хотя они случайно попали в кадр.
Да и многие люди их не понимают, и осуждают, бог знает за что.
Женщина с мужчиной шли по вечернему.
Озорно улыбнувшись, женщина отошла на пару шагов в цветы и присела по маленькому.
Мужчина всё видел, но это было так невинно и чисто, как в раю.
Потом женщина встала, ещё раз улыбнулась по-женски, улыбкой милейшего разворота к мужчине, всем шелестящим и тёплым таинством юбки, плечей и наклона лица… и пошла впереди мужчины, в сторону звёзд.
А мужчина шёл за ней, шёл с нежным напряжением крыльев, стелящихся по цветам, словно длинная и белая фата в раю.
Крылья нежно замерли над тем местом, где присела женщина.. которая его не любила.
Я не помню, так ли было у Платонова, может даже я всё это выдумал, вспомнив, как мы с тобой шли по сиреневой планете, ещё не любовники, а просто, друзья… Ты помнишь?
Я с наслаждением смотрел тогда, как ты ешь на пикнике, в цветах, свои любимые суши, креветки: ты любила есть таинственных существ из бездны, потому что твоя душа — бездна. Ты любила есть то, что словно бы могло водиться на других планетах… неземная моя.
Я с нежностью смотрел на твою шею, милые глоточки еды и счастья, и мне хотелось приникнуть к твоей шее губами и сопровождать эту теплоту еды в тебе, дальше, туда, где она станет нежной частью тебя.
В этом было что-то эдемически-нежное.
Ты ела фрукты, птиц небесных и существ из бездны, и этот нежный Эдем продолжал жить в тебе, словно бы свершался немыслимый доселе перевод, ещё более сложный и прекрасный, чем перевод Бальмонтом, стихов Шелли: эти фрукты и птицы в тебе, продолжали жить тайной блеска лазури твоих серо-синих глаз, улыбки и роскошно распущенных карих волос.
Не удержавшись, я украдкой коснулся тогда твоих волос, коснулся счастья и тайны.. бессмертия.
Но мысленно я прижался к твоей шее, и, губы мои, словно Вергилий, сопровождали твою еду, моих милых друзей, по загробной жизни твоей милой плоти, становящейся как бы душой.
Уже позже, мы сделали это наяву: нежнейший разврат в раю далёкой планеты…
Мне нельзя было есть мясо: животные милые, были моим запретным плодом, но я, приложившись губами к шее твоей, чувствовал малейшую рябь теплоты твоего наслаждения и жизни: так нежно не часто прикладываются ухом к животу беременной женщины.
Из моих губ словно бы расцветал стройный цветок тепла и жизни твоей; его стебель тянулся по твоей шее, через грудь, блаженно замирая в животе.
Весь этот таинственный путь я сопровождал цветок, приложившись к нему губами, когда он был в твоём животе, ладонями, ухом: всей тёплой пястью осязаний, я слушал тебя всю, целиком: боже мой! Так астроном не слушает звёзды, желая поймать сигнал новой жизни!
Невинно и райски, я проникал в тебя теплом своих губ, внимательной алостью слуха: это было блаженнее секса: я с наслаждением ловил каждый раскрывающийся лилово лепесток движения в твоём животе: милые птицы, плоды прекрасных деревьев, таинственней чем в метаморфозах Овидия, превращались в милую душу твою и улыбку счастья на твоих губах.
Стоп, я что-то путаю. Мы ещё были друзьями, и шли с тобой по сиреневой и далёкой планете, где и случился тот Платоновский рай, только с тем пронзительным отличием, что мы были не одни, и ты вернулась с подругой, к лагерю, а я остался в лесу.
Какая то грустная сила привела меня к тому месту, где ты была… скрывшись от меня и подруги.
Был вечер и солнце ало светило в белой пене прибоя цветов и как бы прорастало счастьем на карих стволах высоких деревьев.
Из света и счастья пели птицы: это было похоже на рай.
Под ногами я увидел влажные цветы: они были пропитаны тобой и солнцем.
Я слышал твой смех у костра вдалеке: ты была со своим любимым..
А где был я? Каким словом тоски и нежности это назвать?
Это был и рай и ад одновременно.
Я сел в траву возле влажных, как бы закатных цветов.
Колени возле моей груди были похожи на сложенные крылья, как бы колыхающиеся от лёгкого ветра: я их обнял руками, успокаивая их и прижимая к груди.
С нежной грустью я смотрел на эти милые, влажные цветы и разговаривал с ними, гладил их даже, рассказывая им свою нежность и боль.
В какой-то миг в цветах появился чудесный муравей, яркий от солнца и влажных цветов: он был похож на пылинку в луче солнца, плывущую невесомо, почти в пустоте. Счастливый, милый, солнечный муравей..
Я взял его на руку и поцеловал…
А потом лёг в цветы рядом с тобой и заплакал..
Этого ангелы не поймут и многие люди, быть может даже друзья, посчитают меня развратником, а я просто… любил тебя.
Что же случилось с нами, родная?
Почему я всё чаще слышу в ночи, как ты тихо плачешь в постели? Словно бы пои плечи плачут… рождая в муке — крылья.
Мы всё чаще молчим, когда едим, и это похоже на наши сны, немые сны, как бы снятые в начале 20 века.
Просто сидим за столом, пьём чай, беседуя о чём-то неважном, словно кто-то фоном включил старое и грустное кино.
Потом мы занимаемся сексом, но наши ослепшие губы, дыхания, руки даже, судорожно шарят во тьме, желая найти что-то, что мы потеряли.
Когда я слышу ночью, как ты плачешь, лёжа на левом боку, спиною ко мне, я протягиваю руку к твоему плечу, но почему-то.. отдёргиваю, в который раз.
Мне легче было бы выдержать руку над огнём свечи, чем дотронуться дотронуться до тебя и твоей боли…
Я чувствую, что как-то виновен в этой боли: фактически, я мог дотронуться не до тебя, а до своей души, её ада, сжигающего и мою жизнь.
Сколько мы молчали друг с другом, родная?
Если вытянуть их в тёплую нить, то можно дотянуться до далёкой звезды.
Это было невыносимо. В нашей постели нарушались все законы времени, пола и физики, сбывались самые смелые теории Эйнштейна.
Ты лежишь сейчас рядом со мной, и дотянуться до тебя невозможно: ты где-то в тёмном и безвоздушном пространстве среди звёзд.
Я могу дотянуться до тебя.. ощутив всё густое напряжение причинённой тебе боли.
Я дотянулся бы до далёкой и умирающей звезды: сил вернуться обратно уже не будет, родная, понимаешь ли ты?
Моя рука умерла бы, содрогаясь в рыданиях на твоём плече.
И если бы я вернул руку обратно, это была бы уже не моя рука.
Так, на лунной печали твоего плеча, пронеслось бы 30, 60 лет, и несчастная рука вернулась бы ко мне старой, седой и беспомощной.
Я сдерживаю рыдания и касаюсь твоих милых волос, целуя их и шёпотом прося у них прощения…
Эти мучительные ночи повторяются с постоянством ритма блоковского стиха: ночь, улица, фонарь, аптека…
Я больше так не могу, любимая!
Наша комната в ночи, шагаловски плывёт вокруг земли, странной и грустной луной..
Перед полётом Гагарина, некоторые учёные считали, что человек может сойти с ума от звёздного ужаса и лавинной безмерности безмолвия вечной ночи.
Гагарину даже дали с собой таблетку с ядом..
А в нашем неземном безумии отношений, и яд не нужен: мы питаемся друг другом, умираем каждую ночь, бессмертные и почти счастливые, и вновь пробуждаемся утром, несчастными и ранимыми.. израненными.
Интересно, если бы человек умер на орбите земли, почти вне притяжения, его свободная душа быть может не вернётся уже на безумную Землю а отправится к далёким звёздам? Измена ли это или.. настоящая любовь и только заря жизни?
Любимая, кто-то из нас словно бы умер и находится на далёкой звезде.
Мы не можем друг для друга дотянуться, услышать не можем друг друга: я больше так не могу!
Но и без тебя я не могу!!
Цветаева однажды записала в дневнике: душа живёт не во мне, а во вне: она меня зовёт.
Совсем не удивилась бы, встретив её на улице: ты похожа на мою душу!
Родная, я встретил в том августовском парке вовсе не тебя, а душу свою, как и ты.
Две души встретили другу друга, души, хотевшие умереть до того.
Бесплотные и бесприютные, чуточку умершие, с суицидальными наклонностями: чем больше мы любим, тем больше становимся собой, а значит… что-то начинаем вспоминать: как мы убили себя, быть может.
В том же дневнике Марины, есть странная строчка: садизм по отношению к себе: души к телу.
Желание… загнать их насмерть.
Понимаешь? Не мазохизм, а садизм, словно Марина смотрит на душу и тело откуда-то со стороны.
Мы зашли в тупик, родная. Мы словно бы вспомнили, что умерли, и не можем в невесомой ночи смерти дотянуться друг до друга, убить в себе… последний мысок жизни: нашу гордость.
Она своим чудовищным притяжением удерживает нашу комнату на орбите Земли.
Я больше так не могу, любимая!
А что.. если ты — жива? Молю тебя, найди мою душу во тьме, обними меня, как я сейчас обнимаю твои тёплые руки на своей груди!
Ночь, комната, лампа.
Свет пожал плечиками, словно ангел, осветив тела прижавшихся друг к другу мужчины и женщины.
Но на этот раз руки женщины были уже не на груди у мужчины, а на его плечах, как и руки мужчины, как бы проросли бледной травой крыльев на плечах женщины.
Притяжения Земли больше не было. Все ссоры и разногласия тел остались позади.
Две души лежали на простынях, словно смятых, белоснежных крыльях.
Женщина дышала дышала на обнажённую грудь мужчины, и ему казалось во сне, что у него прямо из сердца, словно ребёнок, рождается тёплый цветок их общей и бессмертной любви.
Моя бабушка была скорняком. Одним из лучших в азиатской столице. То есть, нет, в ней много разных ипостасей уживалось: мать, жена, общественный активист и персональный пенсионер, автор вкуснейшего и красивого хвороста для всех торжеств татарской родни, записной балагур, гадалка. Так и не вспомнишь всего. Но шила из меха наш Асме, как никто другой.
Сарафанное радио несло славу о ней в уголки и закоулки. Отбою от клиентов не было. Незаконно по советским временам, но если Бог положил в тебя какого-то таланта, ну, вы понимаете? Да и труд это не из легких. И все детство в гостях у нее примеряла меха. Не рвалась к этому, бабуля нуждалась в модели. Любая шапка, надетая на хорошенькую девичью головку, выглядит куда лучше, чем на солидной тетке, для которой предназначена. И уж точно лучше, чем на шляпном болване.
Процесс взаимообратный. Не только шапочки преображались над милым лицом, оно тоже неуловимо хорошело, обрамленное роскошью (красивый мех - роскошь, потому и дорог). Скажем так, о том, что меха к лицу мне, узнала рано. И пользовалась этим знанием умело. Кто же от хорошего откажется?
Только вот, года два назад приснился сон. Странный, потому что не понимала сначала, отчего так близко земля и такое объемное, значимое все не ней. Запахи, они были острыми и каждый отдельно и всякий о чем-то рассказывал. Запах земли поверх всего, мощный и покойный. Цвета другие. Зеленый и белый много ярче, чем привычные. Остальные тускнее и неуловимо стремящиеся в коричневый.
И очень быстро двигалась. И, как бы объяснить. Ярко проживалось каждое мгновение. Сначала была одна, потом встретила лучшего парня на свете. Мы стали семьей. После родились дети и как я их любила! Жгучее, звериное - глотку перегрызу любому за них. Целая жизнь, годы в том сне. А потом меня убили, чтобы сделать красивую шубку, добавив еще пару дюжин таких же (как может быть, ТАКИХ не бывает!?).
Была соболем в том сне. Проснулась, зная - никогда не куплю больше ничего мехового. Нет, что было, не выбросила. Но и носить не могу. Вот и все.
В фойе нашего офиса есть кофейня, куда из пекарни завозят румяные, аппетитные, гигантские круассаны. Купить хочется очень, но стоит эта ароматная сдоба недешево.
Несколько дней я работала из дома, и перед глазами у меня стояли эти круассаны. Одни посыпаны миндалем, другие – шоколадом. Укусить бы хоть разок... да с чаем! А лучше с капучино! Я вообще не фанат разных там булок, а тут прямо мечтала.
Короче, попросила сестру зайти после работы куда-нибудь и купить мне круассан. С таким нетерпением я не ждала ее возвращения никогда. Она вернулась только в 10 вечера с маленькой булочкой в форме круассана. А по вкусу так вообще только жалкое подобие.
«Слава богу, завтра мне нужно в офис, куплю тот самый круассан», - подумала я.
Но с утра в кофейню их не завезли. Пообещали ближе к обеду...И вот я с надеждой и предвкушением спускаюсь в 12 часов за долгожданным лакомством.
- Извините, только что забрали последний, - говорит мне бариста.
По дороге домой я зашла в кофейню около метро. Как назло, там не было круассанов! Что поделать, ближе всего от нее был Мак. Я никогда не пробовала маковскую выпечку, слышала только пару нелестных отзывов. Но терять мне было уже нечего.
- Вам обычный или с шоколадом? – спросила равнодушная кассирша.
Конечно, с шоколадом! Мне было плевать, что он не такой гигантский, как я мечтала. Плевать, что он, вероятно, был испечен еще утром...
Этот круассан был восхитительным! Давно я не ела круассаны, да еще с таким удовольствием. И да – в следующий раз обязательно попробую именно тот, что продается в фойе нашего офиса и надеюсь, что он меня тоже не разочарует.
Неформат, но хотелось бы сделать такую зарубку на память.
Вот такая цитата из книги:
- Вот если бы мне захотелось написать воспоминания, то как за это лучше взяться? - я говорила довольно смущенно.
- Надо сесть за стол и заставить себя писать. Дальше само пойдет. Нельзя себя останавливать. Надо записывать все, что приходит в голову.
И сразу вспомнилось, что Гоголь говорил нечто подобное:
- А вы все-таки пишите... возьмите хорошенькое перышко, хорошенько его очините, положите перед собою лист бумаги и начните таким образом: - "Мне сегодня что-то не пишется".
Напишите это много раз сряду, и вдруг придет хорошая мысль в голову.
И вот это тоже Гоголь:
Сначала нужно набросать все, как придется, хотя бы плохо, водянисто, но решительно все <...>
Наверное, это универсальный совет для начинающих и не очень писателей. На самом деле, это работает практически для всего. Садись и занимайся, даже если сначала не идет, потом пойдет. Не начав, не узнаешь, что там дальше... Вот такие прописные истины.
Восемь лет назад Кэндзабуро Оэ в беседе «Революция. Смерть. Литература. (Опыт Достоевского и современность)», организованной журналом «Сэкай», говоря об одной из левацких группировок «Рэнго сэкигун», заявил: «Я уверен, что самые разные люди, на которых обрушилась лавина газетных сообщений о деле так называемой группы „Рэнго сэкигун“, оторвавшись от газет, сразу же обратились к „Бесам“ Достоевского. И я убежден, что благодаря „Бесам“ многие смогли понять, что представляет собой эта группа. Я убежден в этом потому, что Достоевский помогает более глубокому, более объемному пониманию того, что есть человек, что есть жизнь и смерть, что есть революция и в чем спасение человечества, когда мир находится на переломе к новому». И далее: «Каждый раз, когда я задумываюсь над так называемой ядерной стратегией, я прихожу к выводу, что идеи „Бесов“ имеют еще один аспект. Достоевский не напрасно приводит притчу об Ионе… Как известно, Иона, бродя по Ниневии, предсказывал скорую ее гибель и разгневался на бога за то, что тот не уничтожил города… Если посмотреть на эту притчу с позиций сегодняшнего дня, она находит конкретное воплощение в идее атомной войны. В Хиросиме я часто слышал от людей, переживших атомную бомбардировку, пожелание, чтобы и на головы остального человечества упали атомные бомбы, есть даже песня об этом. Такие люди считают, что человечество все равно по-настоящему не переменится до тех пор, пока атомная война не поставит его у порога гибели».
В. Гривнин. Левый экстремизм перед лицом читателя.
Ой, как интересно.
Одна из героинь, Музыкант, читает «Даму с камелиями» Дюма. Автор (это «имя» другого героя, от лица которого в этом отрывке ведётся повествование) говорит о книге и её читательнице:
«In order to attract men, Marguerite would wear a camellia blossom and therefore always smelled of camellias. The Musician, too, always emitted a camellia-like scent of cold cream.”
(Чтобы привлекать мужчин, Маргарита носила цветки камелии, и потому постоянно пахла ими. От Музыканта тоже постоянно исходил камелиеподобный запах крема, которым она пользовалась.)
Дело в том, что Европейские камелии не пахнут. У героини «Дамы с камелиями» туберкулёз, и только эти цветки без запаха не вызывали у неё кашель. Азиатские камелии пахнут, так что для китайских читателей этот нюанс полностью потерян. Они читают и представляют всё по-своему, согласно своему опыту.
“If I painted flowers on myself, would you do it then?”
Вспомнился старый анекдот.
Некий любитель запретных наслаждений пришел в публичный дом и попросил найти ему юную девственницу. Очень юную. Экстремально. А чтобы не напугать ее видом своей восставшей плоти, повязал бантик и разрисовал цветочками. Девочка вошла, посмотрела и сказала: "Семь лет живу, семь лет е..сь - никогда такого дурака не встречала"
Йонас Эйка попал в мой список на прочтение по одной простой причине – это современная датская проза. Меня это заинтриговало. Я не так много читала датских писателей: классик Карл Гьеллеруп, современная проза Питера Хёга, детективы Юсси Адлера-Ольсена и Сорена Свейструпа и, конечно, в детстве были сказки Андерсена. Вот, собственно, и все. И сейчас меня ожидало что-то новое, интересное, необычное…
«Пять историй – "Алвин", две части "Мексиканской шавки", "Рэйчел, Невада", "Я, Рори и Аврора" – это смелые фантазии о мире в эпоху глобализации, о сексуальности, темной стороне капитализма и людских желаниях. Воображаемое и гиперреалистичное то и дело балансируют на острие пера автора, в очередной раз доказывая, что в гротеске сокрыта поразительная красота»
Не то, чтобы я была абсолютно не восприимчива к сюрреализму. Думаю у меня просто есть некий порог. Я способна увидеть красоту в таком: «Сквозь дырку в стене солнце бросает квадратный луч на его живот. Сквозь нее я вижу море». Или допустим я могу увидеть символизм вот в таком: «Моя рука тонет в жире — он смыкается над запястьем. Я ощупываю внутренние органы, вытаскиваю почку и швыряю ее в небо, а потом вижу, как пускаюсь вслед за ней, точно падающая звезда или, может, чайка». Но когда я сталкиваюсь с глубоким, каким-то сверх глубоким сюрреализмом, мой мозг отказывается воспринимать информацию. Четыре мальчика вокруг трупа в воде, воткнутые в анус пляжные зонты, кровь, боль, море, повторение слов прощания, все сливается, слова и кровь. Короче… всё. Собственно я даже цитату не стала выписывать себе. До такой степени это не доступно моему пониманию.
Так вот о чем я. Мне кажется, что я могла бы воспринимать сюр, если бы он был в каком-то дозированном виде. Думаю, мой максимум это «Голем» Майринка. Вот что-то в этом роде. Или даже в этой книге – первый рассказ «Алвин» мне даже понравился. Что-то такое безумное… как в картинах Рене Магритта. Но безумие в форме реализма. Если я смотрю условно на картину, где у человека лицо парит отдельно от тела, я могу постичь глубину смыслов. А впрочем, может это потому что смыслы на поверхности?
Когда я стала читать рассказ «Мексиканская шавка», я очутилась в мире Кирико и Пикассо. Полуденный зной и безумие, гомосексуальные фантазии и абсурд. Здесь я уже не могу оставаться. Мне либо нужен проводник (человек, который мне как маленькой объяснит, что вот это значит то-то, а это то и то), либо инструкция по применению (пониманию). Но только третий рассказ «Рэйчел, Невада», заставил меня остановиться. Потому что сюр не сбавлял оборотов, а как раз наоборот, и оказавшись вслед за героем где-то в ночной степи, погружаясь в его ощущения, я отчетливо поняла «с меня хватит».
В общем, не удалась мне попытка узнать датскую литературу ближе. С треском провалилась. И конечно, здесь нет смысла пенять на негибкость своего ума и сетовать на узость мышления. Это же искусство, и мой уровень восприятия имеет четкие границы. И увы, Йонас Эйка, как Франц Кафка, Альфред Дёблин, Мигель Отеро Сильва, и остальные – не для меня.
Не дочитала. Бросила.
P.S. На ЛЛ я не люблю опцию "не дочитала". Эти книги висят отдельным списком как Дамоклов меч, словно я должна их еще дочитать (это конечно, мои тараканы, но именно так я их вижу). Недочитанные книги я отмечаю прочитанными, просто не ставлю никаких оценок.
Четвертую книгу Неаполитанского квартета я никак не могла начать читать. Я испытывала страх перед ней - на физическом уровне. Может быть от того что это последняя книга, от того что я узнаю чем закончится дружба двух девочек,; может быть боялась возможного разочарования ... не знаю.... Факт остается фактом - целый месяц я смотрела на нее и не могла ее начать читать - брала ее в руки, открывала читала 1/2 страницы и останавливалась. Самое удивительное, что я не могла читать вообще ничего... немного книги по саморазвитию... и всё...
И вот в пятницу, я взяла ее вновь, и она больше не отпустила меня, пока я не прочла последнюю страницу, с полным осознанием, что Неаполитанский квартет стал частью меня
A Strangeness in My Mind я читала долго. О нет. Не так. ДОЛГО. Памук писал этот роман шесть лет и это ощущается. Это работа. В ней чувствуется research, лучшие его - Памука - усилия, время. Это настоящий массив.
Я читала с перерывами 10 месяцев. Granted, посередине случился, как пишут на просторах ЛЛ, жуткий "нечитун" и я вообще не брала в руки книги, и её - отложила. Но начала я читать в феврале 2017 года, вскоре после того как узнала, что любимый писатель приезжает в Москву в конце этого же месяца. Конечно, я была еще совсем на первой половине странных мыслей , когда увесистый том лежал у меня на коленях, а я сама - сидела на встрече с писателем в РГБ. И, еще не успев погрузиться полноценно в повествование, я слушала Памука, слушала жадно и ловила все его - странные мысли. На самом деле он рассказывал потрясающие вещи о своём писательском и преподавательском деле, о студентах, о чтении, работе над собой и книгами, о своих персонажах и - обязательно - любимых авторах.
Я помню его слова, когда он рассуждал о счастье и вспомнил Мевлюта. Слова, которые именно что тогда показались мне очень странными. Что внутренне, что в озвученной реальности, я бы никогда не решилась спорить с писателем, поэтому всё, что мне оставалось, - это замирать от удивления и недоумения. Он сказал, что Мевлют никогда не имел завышенных или вообще особых ожиданий от жизни, высоких, конкретных, и хотя он и был беден и жил крайне простой жизнью, - он был счастливым человеком. Именно потому что не ждал слишком многого. Я опустила взгляд на книгу и задумалась. Со всем пылом не забытого в юношестве максимализма я говорила сама себе - разве он счастлив, Мевлют? Разве можно быть счастливым в таких обстоятельствах со всем, что выпало ему?
Прошло десять месяцев, а я всё еще помню встречу с Памуком в Москве и его слова о счастье. Мевлют, как много позже я для себя решила, и правда был счастлив. В любви, в поисках, в ежедневных заботах. Но более всего - в своем собственном мире. Потому что никогда не переставал быть верным своей природе и оттого - никогда не страдал от самой болезненной формы обмана. Обмана самого себя.
Now he knew what it was that he wanted to tell Istanbul and write on its walls. It was both public and private view; it was what his heart intended as much as what his words had always meant to say. He said it to himself:
"I have loved Rayiha more than anything in this world."
Переводчики на русский все как один совершенно ужасающе обращаются с едой. Понятно, что за Железным занавесом, когда у нас не было ничего, кроме картошки и выросшей на своём огороде малины, представить себе всю эту экзотику было сложно. Но сейчас всё это стало намного доступнее, люди стали больше путешествовать и пробовать еду за границей, стало больше продуктов, овощей. И, что самое главное, появился гугол, который и опишет блюдо, и картинку покажет. Так что я в шоке, что переводчикам мешает.
В книге героиня описывает её любимый салат. Переводчик на русский изобрёл какие-то зелёные ростки фасоли. Побегами бобовых можно украшать блюда - они вполне съедобны, но это не то чтобы еда. Я уверена, что речь идёт о стручковой фасоли, и английский вариант книги это подтверждает.
Привожу исправленную русскую версию салата:
Много стручковой фасоли с картошкой, варёным яйцом и томатами, заправленные майонезом и посыпанные зеленью петрушки.
В интернете можно даже найти более точные рецепты, например вот.
Я попробовала, только вместо майонеза на этот раз пришлось использовать сметану - муж майонез не ест. Не бог весть какая вершина кулинарного искусства, но правда хороший салат, довольно быстро готовится, особенно если картошку порезать мелкими кусочками, а фасоль добавить прямо в неё за несколько минут до готовности.
Буду экспериментировать с этим блюдом ещё.
Гаустин - герой романа "Времеубежище" Георги Господинова создал сеть клиник "Лечение прошлым" для людей с прогрессирующей деменцией. Страдающиеболещнью Альцгеймера или просто стареющие пациенты постепенно теряют нить реальности - для них исчезает настоящее и словно не наступает будущее, но, как правило, в их памяти остаются какие-то якоря из прошлой жизни - запахи, звуки, иногда отрывочные воспоминания о значимых событиях... Гаустин уверен, что воссоздав аутентичную их остаточным воспоминаниям обстановку, он поможет им хотя бы частично восстановить связь с сегодняшним днём, затормозить деменцию. Терапия прошлым набирает популярность и постепенно завоёвывает массовое сознание. Уже не только отдельные люди, но и целые государства мечтают спрятаться от дня сегодняшнего в счастливом (а счастливом ли?) вчерашнем дне, и ничем хорошим подобные эксперименты, само собой, не кончаются. Поскольку прошлое - это, как доказано нейробиолонами, "не только то, что с тобой случилось, но и то, что ты всего лишь себе придумал". Мозг постоянно корректирует - искажает, урезает, дополняет и сочиняет наши воспоминания.
Но даже на первом уровне игры в реминисцентную терапию идея прошедшего времени как убежища уже нехороша. Не зря еще в начале повествования автор-рассказчик задаёт тревожные вопросы: "Можно ли оживить прошлое или хотя бы вновь собрать его? Нужно ли это делать? И сколько прошлого может взвалить на себя человек?" Ведь человек, утративший нейронные связи, которые позволяли ему на протяжении всей жизни анализировать, принимать решения, оценивая ситуацию здесь и сейчас, больше не в состоянии осознать, хочет ли он, пусть и иллюзорно, вернуться в своё "вчера", а точнее "псевдовчера", многажды отредактированное мозгом в потоке дней. Имеет ли право кто-либо принять такое решение за другого человека?
Задумалась о себе. Хотела бы я даже не на долго вернуться в своё прошлое? Ностальгирую ли по детству, юности? Признаюсь, совершенно точно - нет. Даже в наше тревожное время, от которого, казалось бы, должно хотеться спрятаться, сбежать, развидеть... Однако было ли коллективное прошлое, прошлое моей страны тогда проще и светлее, чем сейчас? Отнюдь. Просто монстры вчерашнего дня спрятались в тени настоящего. Да и в моём личном прошлом не происходило ничего такого, что позволяло бы мне тогда чувствовать себя счастливее, чем сейчас, желать это повторить, пережить вновь. Была обычная жизнь, со всеми её мелкими радостями и крупными печалями, ни лучше, ни хуже текущего момента. Даже тело моё не было крепче и здоровее, чтобы мне вдруг захотелось его вернуть в мои 10-20-30. И если придёт время, когда настоящее начнёт ускользать от меня, в прошлом не найдётся сколько-нибудь уютного и надёжного убежища для слабеющего мозга. Напротив, я предпочла бы стереть из памяти многие, очень многие моменты и поступки, слова и чувства.
"Ты должен быть беспощадным к прошлому. Потому что и прошлое беспощадно."
Жить без памяти о прошлом неправильно и опасно, но жить только прошлым - гибельно.
Завершу цитатами:
"Да, прошлое заразно. Зараза распространилась повсюду. Но самым страшным было не это, не эпидемия, а какие-то быстро мутирующие штаммы, приводящие к срыву иммунитета. Европа, которая после нескольких случаев сумасшествия в XX веке вроде как выработала устойчивость к определенным обсессиям, национальным безумствам и пр., по сути, сдалась одной из первых.
Конечно, никто не умирал (по крайней мере, вначале), но вирус действовал. Было непонятно, пе- редается ли он воздушно-капельным путем. А вдруг кто-то выкрикнет: «Германия (Франция, Польша...) превыше всего!», «Венгрия для венгров!», «Болгария на три моря!" - и брызги слюны передадут вирус?
Быстрее всего вирус передавался через уши и глаза."
"Хочу дать один совет: никогда, никогда не возвращайтесь после долгого отсутствия туда, от- куда уехали, будучи ребенком. Это место изменилось, время покинуло его, там пусто и призрачно. Там. Ничего. Нет."
"Пока я пишу эту книгу, признаков возвращения прошлого становится всё больше и больше. Оно уже близко. "
Мишель Уэльбек
Платформа (2001)
Покорность (2015)
Серотонин (2019)
Страдание
Пусть даже в книгах иногда и мелькает некий Мишель или от его же лица ведётся повествование, тут всё же ситуация как по азбуке автофикшена - "Я в книге", это не реальный "Я". Поэтому несмотря на то, что чаще всего герои Уэльбека это одинокие или ставшие одинокими, фокус всё же на страдание, утрату, горе и всегда, неизменно присутствующее ускользание или "исчезание" (как по названию романа Перека), той самой женщины, с которой строились долгоидущие планы. Героям Уэльбека всегда кто-то нужен рядом, чтобы жить (не жить дальше, а жить вообще). В таком виде Уэльбек не так уж далеко уходит от Буковски, где у него есть "обычная женщина" и "ТА-САМАЯ". Разница лишь в том, что Буковски я читать не могу, а Уэльбек при всех всплывающих отвлекающих манёвров (в виде исламофобии, сексизма, расизма и так далее), вскрывается всё же как человек поставивший на себе крест.
Сантименты
Кто-то посчитает что такой путь ведёт к созависимости или что это бессмысленное страдание, я же скажу, что это скорее литературный сентиментализм. Собственно падение в "чувства" (или чувство), когда они (оно) важнее рационального спасения. Что не отменяет картинку перед нами: загнанные французские мужчины проявляют типичное поведение потребителей женщин и бесконечно страдают от своих же взглядов.
Почему страдание?
Местами герои Уэльбека походят на собак с изначально слабым темпераментом и стоило один раз человеку плохо повести себя с ними, они изгоняли образ возможного друга-компаньона прибиваясь к другим бродячим собакам. В этом смысле, аналогия бродяжничества очень даже соотносится с прочитанными мной романами: В "Серотонине" герой бродяжничает потому что вынужден изменить свой образ жизни сначала из-за расставания, затем из-за приёма таблеток. В "Покорности" герой путешествует потому что пишет текст о Гюисмансе (средней известности французский автор, по моему впечатлению читают его преимущественно филологи и литературоведы, реже свободно читающие любители французской литературы, у нас издан в приятных карманных риполах) . В "Платформе" помимо вероятной ссылки на Генри Миллера "Тропик Рака" (у него это Тропик Тай), опять же архетип путешествия. Другой частый элемент: герои либо прямо либо косвенно служат в крупных государственных структурах, то есть человек работающий на бюрократическую машину - здесь справедливо припомнить многострадального Кафку
В "Платформе" государственный служащий (помню что экономист), в "Серотонине" сотрудник министерства сельского хозяйства (если память не выкинула кульбит и я ничего не путаю, ключевой момент в любом случае, что это французские бюджетники).
Стилистика
Вообще, что интересно, Уэльбек кажется, осознанно использует классическую формулу "героя в путешествии" и натягивает это на современное время, а путешествия, которые нам сейчас доступны - это цивильные, прилизанные туристические. По мнению Уэльбека созданные лишь угождать, пробуждать желание и провоцировать "объедание чувствами". Туризм соединяется таким образом с экономической моделью (причём туризм там как классического формата: отели-спа-еда-походы, так и секс-туризм). В "Серотонине", как мне показалось, больше было социологии, классовости, ну и ведущей деятельности героя - влияние поправок на сельское хозяйство, собственно на фермеров, на пищевое производство (о мясной индустрии тоже опущено достаточно слов - об убитых животных пишет с состраданием, так что ПЭТА вряд ли сможет навесить на Уэльбека удобный ярлык правочка-естественника, что оправдывает страдание животных природными причинами, а вот сексизм и расизм остаётся на месте).> есть ещё вторая часть, где смотреть - найдёте.
Безусловно великолепный слог и сила образа. Пожалуй, это сельский апофеоз и он прекрасен.
Во-первых, он был потрясающе хорош собой, его отечное лицо волшебным образом разгладилось, но главное, он выглядел совершенно спокойно, чуть ли не радостно, его длинные светлые волосы развевались на ветру, который внезапно подул именно в эту минуту; как всегда, у него с губ свисал косяк, он стоял, уперев в бедро свой «шмайссер», чуть приподняв его; на заднем плане разворачивалась картина, наводящая вселенский, метафизический ужас, на фоне черного дыма корчился столб пламени; в это мгновение Эмерик казался счастливым, ну почти счастливым, во всяком случае, он казался человеком на своем месте, а главное, его взгляд и расслабленная поза выдавали совершенно невероятную дерзость, он воплощал один из вечных образов мятежника, поэтому столько новостников по всему миру выбрали эту картинку.
А еще – и вряд ли это понял кто-то, кроме меня, – это был тот Эмерик, которого я всегда знал, хороший мужик, мягкий по натуре и даже добрый, он просто хотел жить счастливо, но слишком увлекся своей фермерской мечтой, построенной на разумных объемах производства и качестве продукции, а еще мечтой о Сесиль, а Сесиль оказалась просто жирной сукой, помешанной на лондонской тусовке и своем пианисте, да и Евросоюз тоже оказался жирной сукой, придумал молочные квоты, Эмерик, конечно, не ожидал, что все так повернется.
В который раз убеждаюсь, что чувство юмора может быть только у несчастливых людей. Несчастных людей. Ведь если жизнь тебя не очень-то любит, без юмора ты просто не справишься. Когда тебе плохо, единственный способ остаться на ногах - отшутиться. Отшутиться от неудобных вопросов, грубости, хамства, собственных слез и боли. В конце концов ты становишься в этом так хорош, что можешь пойти, ну например, в стэндап.
Удивительно, но я затрудняюсь сказать были ли смешными анекдоты в этой книге. То есть ты посмеешься обязательно, но оттого ли что они действительно смешны, или потому, что у тебя наконец есть возможность отдышаться. Твои душевные струны натянут до такой степени, что любая глупая шуточка становится спасением. Я тоже всегда так делаю. Просто не знаю другого способа разрядить обстановку. Да и никто не знает.
Видимо, люди, которые не поняли или не дочитали книгу, это те же самые люди, которые ушли посреди выступления Довале, те же самые люди, которые смотрели как издеваются над 14-ти летним подростком, те же самые люди, которые не могли толком сказать ребенку кто у него умер мама или папа.
Да, книга неудобная, неловкая, непростая, неприличная и очень грустная. Тяжело не только смотреть со стороны на эту боль. Тяжело даже читать про нее. А кто-то ее испытывает.
«Памяти памяти» Мария Степанова
Было и так ясно, что вот когда-нибудь (когда дорасту до той лучшей-себя) я возьму специальную тетрадь, мы с мамой сядем рядом, и она расскажет мне все с начала, и тут будет, наконец, и смысл, и система; и генеалогическое дерево, которое я нарисую, и точное знание каждого брата и племянника, и, наконец, книга.
...
Когда я собиралась вспоминать всерьез, стало вдруг ясно, что у меня ничего нет. От тех вечеров при свете старых фотографий не осталось ни дат, ни данных, ни даже простого пунктира родственных связей: кто чей брат и чей племянник.
⠀
Мои мысли о доме. О нем мои лучшие тексты. О месте, где маленькая я, брат, молодые родители и бодрые бабушки, деды.
⠀
Здесь много солнца и простая еда. Очень много разговоров. Начиная от моих "А из чего сделано..." перед сном до воспоминаний бабушки о сиротском детстве.
⠀
Так много разговоров, что взрослой я цепляюсь за эти обрывки, закрываю глаза и прокручиваю слышанные тысячу раз истории. Про папу, девчат в лодке и "солдата без винтовки", про то, как мама ездила к нему в Монголию, когда служил, и как там звали его Гузиком. Про Царя Гороха от прабабушки и про встречу "с Брежневым аж в Москве" от ее брата...
«Памяти памяти» Мария Степанова
Что я, собственно, имела в виду, что собиралась сделать все эти годы? Поставить памятник этим людям, сделать так, чтобы они не растворились неупомянутыми и неупомненными. Между тем на поверку оказалось, что не помню их прежде всего я сама.
⠀
Больше, чем разговоров было только работы. Посадить картошку, прополоть картошку, выкопать. Делалось все энергично, быстро, но всегда вместе. Утром встал - сел на велосипед, поехал собирать ягоды. Свиньи, куры, утки, индюки, корова. Дрова, торфбрикеты, сено, зерно, закатки...
Эти истории становятся почти осязаемыми, стоит только отключить звук внешнего мира. И рассыпаются в прах, когда я открываю глаза. Кукожатся от ярких экранов мобильных телефонов, замолкают от громкой музыки в наушниках.
⠀
Я пытаюсь их ловить. Пишу поздно ночью в тетрадь, в заметки, иду к метро и повторяю в слух одно и тоже. Кто я? Почему я идя вперед, иду назад? Что. Я. Там. Забыла?
Это прекрасно. Так узнаваемо: включаешь телевизор и видишь те-же, протестующие ради протеста, лица, в тех же ролях вплоть до некоторого внешнего сходства и набора ролей... Узнавание разыгрываемой "пьесы" приятно. Становится понятней основная линия - интеллигенствующая "тусовка" в поисках научного подтверждения собственного божественного предназначения. Понятно, что не найдет. Понятно, что пойдет искать опять. Нет покоя...
Бедный, бедный Фуко - ему возможно обещалось царствие земное лишенное всяческой иерархии, а лег он в оказавшееся на этом месте подножие противного ему трона объективно существующего властного ресурса)))
Рассказанная в самом финале книги история о том, как евреям из Королевки удалось выжить в Холокост, проведя полтора года в пещере, подлинная
Об этом есть фильм "No Place on Earth" ("Нет места на земле")
Узнал об этом сегодня
