Цитаты

Необходимость выполнять план ставила перед многими лагерными начальниками дилемму. С одной стороны, они искренне хотели лечить больных, чтобы те снова могли полноценно работать. С другой – они не хотели поощрять “лентяев”. На практике это зачастую означало, что лагерная администрация устанавливала лимиты, иногда очень четкие, на то, сколько заключенных могут одновременно числиться больными и сколько их может быть отправлено в оздоровительные лагпункты или “сангородки”. Иными словами, при любом количестве больных врачи могли освобождать от работы лишь определенный небольшой процент. Бывший лагерный врач В. Александровский вспоминает, что в его лагере каждый день на прием к врачу являлось тридцать – сорок человек, то есть около 10 процентов заключенных лагпункта. При этом “фактически освобождать более 3–5 процентов не полагалось. Дальше начинались разборы”.

For Europeans, Africa remained the supplier of valuable raw materials—human bodies and elephant tusks. But otherwise they saw the continent as faceless, blank, empty, a place on the map waiting to be explored, one ever more frequently described by the phrase that says more about the seer than the seen: the Dark Continent.

Путешествия, совсем как художники, рождаются сами собой, а не создаются чьим-то трудом. Помогает им в этом тысяча разнообразнейших обстоятельств, и лишь малая толика из них определяется нашей волей или зависит от нее — что бы мы сами об этом ни думали. Почвой для роста им служат наши сокровенные желания — и лучшие из них влекут нас не только в куда-то вдаль, вовне, но и внутрь нас самих. Путешествие может на поверку оказаться самой благодарной из всех возможных форм интроспекции…

Не все стратегии выживания в лагерях были порождением самой системы. Не все они были связаны с пособничеством начальству, жестокостью или членовредительством. Если некоторые из выживших, возможно, подавляющее большинство, выжили благодаря манипулированию лагерными правилами к своей выгоде, то другие опирались на то, что Цветан Тодоров в своей книге о морали концлагерей называет “обычными добродетелями”, – на дружбу, заботу, достоинство и духовную жизнь.

Так или иначе, в подавляющем большинстве мемуаристы пишут об уклонении от работы (в определенной мере о том же говорят и архивные документы). В основе этого уклонения лежала не лень и даже не желание выразить презрение к советской власти. В его основе лежало стремление выжить. Плохо одетые, голодные, вынужденные работать в тяжелейших погодных условиях и на неисправной технике, зэки очень часто видели в уклонении от работы единственный шанс спастись.

Тем не менее многие заключенные считали, что игра стоит свеч. Себя при этом не жалели. Блатные часто отрубали себе три средних пальца руки – без них нельзя было работать на лесоповале или катить тачку на приисках. Случалось, человек отрубал себе ступню или кисть руки, выжигал глаза кислотой. Некоторые, идя в мороз на работу, обматывали ступню мокрой тряпкой. Возвращались с обморожением третьей степени. Так же поступали с пальцами рук.

Из многого, что было необычным в лагерной жизни, возможно, самое странное было одновременно самым естественным: лагерный врач. Он был в каждом лагпункте. Если квалифицированных врачей не хватало, в лагпункте имелся по крайней мере санитар или фельдшер (с медицинским образованием или без него). Как ангелы-хранители, медики ГУЛАГа порой выхватывали зэков из ледяной пустыни и помещали их в чистые лагерные больницы, где они могли подлечиться, подкормиться, отогреться и вернуться к жизни. Все прочие – надзиратели, конвоиры, бригадиры – постоянно говорили зэку: “Давай, давай!” Только врач не обязан был это делать.

Но, хотя он “сам подставил себя под вечный шах, объявившись советским человеком”, Солженицын вначале отказался стать доносчиком. Тогда оперуполномоченный изменил тактику. Он выключил радио и заговорил более жестко. В какой-то момент упомянул о блатных, о которых, он знал, Солженицын высказывался резко. Кто-нибудь из этих самых блатных, бежав из лагеря, может напасть в Москве на его одинокую жену! В результате Солженицын согласился сообщать оперуполномоченному о готовящихся побегах. Он подписал соответствующее обязательство и получил псевдоним для письменных сообщений: Ветров. “Эти шесть букв выкаляются в моей памяти позорными трещинами”.

Правила различались от лагеря к лагерю и от периода к периоду, но некоторые принципы соблюдались более или менее постоянно. Что самое главное, в придурки гораздо легче было попадать “социально близким” уголовникам, чем “социально опасным” политическим. Согласно извращенным “нравственным” представлениям ГУЛАГа, “социально близкие”, в том числе не только профессиональные воры и убийцы, но и “бытовики”, легче, чем политические, могли превратиться в добропорядочных советских граждан и поэтому больше заслуживали “придурочных” должностей. И в некоторых отношениях уголовники, которые только рады были проявить жестокость, оказывались идеальными придурками.

Such a look would have confirmed that only in Africa could Leopold hope to achieve his dream of seizing a colony, especially one immensely larger than Belgium. There was no more unclaimed territory in the Americas, and Maximilian and Carlota's disastrous adventure in Mexico was a reminder of what could happen if one tried to take control of an independent country there. Nor were there blank spaces in Asia: the Russian Empire stretched all the way to the Pacific, the French had taken Indochina, the Dutch the East Indies, and most of the rest of southern Asia, from Aden to Singapore, was colored with the British Empire's pink. Only Africa remained.

“Bad spots” were everywhere, he wrote in a late essay. We do better to “slide over this world a bit lightly and on the surface.” Through this discovery of gliding and drifting, he lost much of his fear, and at the same time acquired a new sense that life, as it passed through his body—his particular life, Michel de Montaigne’s—was a very interesting subject for investigation.

Out on the forest paths, Montaigne’s thoughts could wander as widely as he wished, although even here he was invariably accompanied by servants and acquaintances. People rarely went around alone in the sixteenth century. But he could spur his horse away from boring conversations, or turn his mind aside in order to daydream, watching the light glinting in the canopy of trees over the forest path.

Сохранять человеческий облик помогало не только уважение к другим, но и уважение к себе. Многие, особенно женщины, пишут о необходимости держать себя, насколько возможно, в чистоте. Это был способ поддерживать собственное достоинство. Ольга Адамова-Слиозберг вспоминала, как ее сокамерница “с утра очень озабоченно стирала, сушила и пришивала к блузке белый воротничок”. Заключенные японцы устроили в Магадане национальную “баню” – ею служила большая бочка, к которой были приделаны скамейки.

After Affonso's death, the power of the Kongo state gradually diminished as provincial and village chiefs, themselves growing rich on slave sales, no longer gave much allegiance to the court at Mbanza Kongo. By the end of the 1500s, other European countries had joined in the slave trade; British, French, and Dutch vessels roamed the African coast, looking for human cargo. In 1665, the army of the weakened Kingdom of the Kongo fought a battle with the Portuguese. It was defeated, and the ManiKongo was beheaded. Internal strife further depleted the kingdom, whose territory was all taken over by European colonies by the late 1800s.

Because virtually everything we know about this part of Africa for the next several hundred years comes to us from its white conquerors, King Affonso I provides something rare and valuable: an African voice. Indeed, his is one of the very few central African voices that we can hear at all before the twentieth century. He used his fluency in Portuguese to dictate a remarkable series of letters to two successive Portuguese kings, the first known documents composed by a black African in any European language.

In other ways, African slavery was more flexible and benign than the system Europeans would soon establish in the New World. Over a generation or two, slaves could often earn or be granted their freedom, and free people and slaves sometimes intermarried. Nonetheless, the fact that trading in human beings existed in any form turned out to be catastrophic for Africa, for when Europeans showed up, ready to buy endless shiploads of slaves, they found African chiefs willing to sell.

Tyranny creates a drama of submission and domination, rather like the tense battle confrontation scenes often described by Montaigne. The populace willingly gives itself up, and this only encourages the tyrant to take away everything they have—even their lives, if he sends them to war to fight for him. Something in human beings drives them to a “deep forgetfulness of freedom.” Everyone, from top to bottom of the system, is mesmerized by their voluntary servitude and by the power of habit, since often they have known nothing else. Yet all they need to do is to wake up and withdraw their cooperation.

Как читателю этой книги уже известно, не все, кого советская система обрекала на принудительный труд, отбывали срок в концлагерях, подведомственных ГУЛАГу. Во-первых, приведенные выше цифры не включают сотни тысяч людей, приговоренных к “принудительному труду без лишения свободы” за производственные правонарушения. Что еще более важно, было еще по меньшей мере три многочисленные категории подневольных тружеников: военнопленные, обитатели послевоенных проверочно-фильтрационных лагерей и, самое главное, спецпереселенцы – вначале “кулаки”, затем поляки, прибалтийцы и прочие, депортированные в 1939–1940 годах, и наконец кавказцы, татары, немцы Поволжья и представители других народов, депортированные во время войны.

Как и официальная статистика числа заключенных, эта таблица выявляет некоторые закономерности, согласующиеся с другими данными. В частности, резкий всплеск 1933 года – безусловно, результат голода, убившего от шести до семи миллионов “свободных” советских граждан. Меньший всплеск 1938-го, скорее всего, отражает массовые расстрелы, происходившие в том году в некоторых лагерях. О колоссальном увеличении смертности во время войны (в 1942‑м умерла почти четверть заключенных) говорится и в воспоминаниях людей, бывших тогда в лагерях. Главная причина – голод. Продовольствия не хватало не только в лагерях, но и в стране в целом.

Никакие цифры не способны отразить совокупное воздействие сталинских репрессий на жизнь и здоровье целых семей. Мужчину осудили и расстреляли как “врага народа”; его жену отправили в лагерь как “члена семьи”; его дети выросли в приютах и стали уголовниками; его мать умерла от горя; его двоюродные братья, дяди и тети перестали знаться друг с другом, боясь, что на них упадет тень. Семьи разваливались, дружбы прекращались, страх тяжело давил на тех, кого оставили на свободе, пусть даже они не умирали.