Цитаты — стр. 6

Главным убийцей был алкоголь, в основном водка, хотя не из-за объема потребления как такового, а из-за обычая пьяных кутежей, предписывавших по определенным случаям напиваться в стельку. Показатели потребления спиртного на душу населения в дореволюционной России были даже ниже, чем в сопоставимых с ней странах Европы, таких как Германия, Франция и даже Бельгия. Однако разрушительные последствия имел не столько уровень потребления, столько то, что и как именно пили: по большей части водку, а не менее крепкие напитки вроде вина или пива; причем, как заметил Александр Герцен еще в середине XIX века, каждый стакан опустошался “залпом”, в один глоток. А кроме того, основной объем выпитого приходился на несколько определенных дней, таких, например, как свадьбы, поминки и похороны, а также на некоторые церковные праздники. В российских городах нередко можно было увидеть пьяного, валяющегося в сугробе, а насилие, вызванное пьянством, было настоящим бедствием, хотя и ставшим привычной частью деревенской и городской жизни. В целом к концу правления Романовых уровень смертности из-за потребления алкоголя в Российской империи был в четыре-пять раз выше, чем в Западной Европе.

Весной 2007 года Ху Цзиньтао объявил Политбюро, что цифровых фильтров и цензоров уже недостаточно. Партии нужно было “использовать” интернет, сказал он. Она должна “добиться господства над общественным мнением в Сети”.
Для этого партия создала корпус “контролеров общественного мнения”, которые, маскируясь под обычных пользователей, старались направить ход дискуссий в нужное русло. За оставленный в Сети комментарий им платили пол-юаня, поэтому критики прозвали “контролеров” умаоданом. Как и сотрудники Отдела, “контролеры” должны быть вездесущи – и незримы. Им запрещено упоминать, что они работают на партию. Ай Вэйвэй объявил, что подарит “айпэд” тому “умаодановцу”, который расскажет о своей деятельности. Двадцатисемилетний В. принял предложение. Он изучал журналистику, иногда выполнял работу для телевидения, но основную часть дохода получал как “контролер”.
Любое задание, объяснил В., начиналось со слов: “Повлияйте на общественный взгляд” или “Успокойте пользователей”. Если он открыто хвалил правительство, люди игнорировали его или называли “умаодановцем”, поэтому приходилось действовать тоньше. Когда начиналась большая дискуссия, он вставлял глупую шутку или скучную рекламу, чтобы отпугнуть случайных читателей. Если люди критиковали партию, например, за рост цены бензина, он мог подбросить идею: “Вы слишком бедны, чтобы водить машину? Тогда поделом вам”. “Когда люди видят это, они начинают нападать на меня, – говорил он, – и постепенно фокус смещается с цен на бензин на мои комментарии. Дело сделано”.
В. не пытался создать впечатление, что гордится своей работой. Он делал это за деньги и не рассказывал ни о чем семье и друзьям, поскольку это могло “повредить репутации… У всех есть желание знать правду – и у меня тоже… Мы обладаем большей свободой слова, чем прежде. Но как только ты получаешь свободу, ты видишь, что у некоторых больше свободы. Так что мы снова чувствуем себя несвободными. Угнетает сравнение”. Всего несколько минут спустя после публикации Ай Вэйвэем этого интервью с “контролером” цензоры заблокировали текст. Но это уже не имело значения: оно успело разойтись по Сети.

High school teachers and college professors who have discussed this book in thousands of classrooms over the years tend to do so in terms of Freud, Jung, and Nietzsche; of classical myth, Victorian innocence, and original sin; of postmodernism, postcolonialism, and poststructuralism. European and American readers, not comfortable acknowledging the genocidal scale of the killing in Africa at the turn of the century, have cast Heart of Darkness loose from its historical moorings. We read it as a parable for all times and places, not as a book about one time and place. Two of the three times the story was filmed, most notably in Francis Ford Coppola's Apocalypse Now, it was not even set in Africa. But Conrad himself wrote, "Heart of Darkness is experience ... pushed a little (and only very little) beyond the actual facts of the case." Whatever the rich levels of meaning the book has as literature, for our purposes what is notable is how precise and detailed a description it is of "the actual facts of the case": King Leopold's Congo in 1890, just as the exploitation of the territory was getting under way in earnest.

Whether Williams was calling for self-government or for international trusteeship, it would be many years before anyone else from Europe or the United States would do the same. In a letter Williams wrote to the American secretary of state, he used a phrase that seems plucked from the Nuremberg trials of more than half a century later. Leopold's Congo state, Williams wrote, was guilty of "crimes against humanity."

Обращение гида к группе китайских туристов, путешествующих по Европе: "Мы должны привыкнуть к тому, что европейцы иногда двигаются медленно... В китайском магазине мы не удивляемся тому, что сразу трое покупателей ставят товар на прилавок и пожилая продавщица безошибочно отсчитывает этим троим сдачу. Европейцы так не делают... Я не говорю, что они глупы. Если бы они были тупыми, они бы не имели все эти технологии, требующие точных расчетов. Они просто обращаются с математикой на другом уровне... Позвольте им делать все в своем ритме, потому что если мы будем их торопить, они будут напряженны, у них испортится настроение, и тогда мы будем думать, что нас дискриминируют, а это не обязательно так"

Митрофан объясняет, что русское православие – религия, которая всегда основывалась на надежде. Праздником, формирующим самую суть этой веры, была и остается Пасха, а не Рождество. Христос православия – это Христос, воцарившийся на троне, окруженный святыми и ангелами, воскресший Господь во славе, возглавляющий торжественные церемонии, а не изломанная фигура на кресте и даже не хрупкий младенец Иисус. Смерть попирается бесконечно и неизменно, и человеческие души как фрагменты божественного разделят это бессмертие в том случае, если им удается избежать вечных мук ада. Ад – единственная альтернатива спасению и жизни вечной в царствии небесном. Православным так же трудно представить себе чистилище, как смириться с идей существования другой правды (точнее, других правд – именно так, во множественном числе), иных оттенков смысла, смириться с возможностью торга на пути к духовному откровению. Их литургия прекрасна, но она умышленно создана таинственной и непостижимой, чтобы быть принятой безоговорочно и без лишних вопросов.

Похоронные практики, как и прежде, отражают коллективизм российской и советской жизни. Британские покойники зачастую совершают свое последнее путешествие на кладбище или в крематорий в одиночестве, в отдельном автомобиле для погребальных услуг, за которым по пригородным скоростным шоссе следуют в иерархическом порядке родственники или друзья покойного в своих лимузинах и частных автомобилях. Однако на советских и постсоветских похоронах скорбящие собраны в один довольно потрепанный автобус. В центре его размещается гроб, а вокруг сидят все те, кто пришел почтить память покойного, некоторые курят, некоторые делано подчиняются запрету на курение. Родственники, друзья, коллеги, собранные в одном пространстве автобуса “для ритуальных услуг”, ведут вполне будничные разговоры. Тело покойного некоторым образом вписано во все происходящее. Собственные похороны до сих пор остаются событием, которое люди планируют заранее и на которое они “не могут не прийти”.

Пожалуй, самый странный элемент кладбищенского убранства – фотографии на могильных памятниках. Не существует единого мнения о том, что именно они призваны означать. Возможно, это все, что осталось от культуры икон, победа искусства гравировки или доказательство того, что дух умершего человека действительно обитает в этом маленьком надгробном вместилище. В любом случае могилы представляют собой гибридные явления, наследующие древним традициям (специальное угощение для мертвых и освященная земля) и использующие элементы современности (красные звезды, надписи, пластиковые цветы или венки).

Фундаментальное значение здесь имела коллективная традиция, а также привычка прибегать к иносказаниям и отмалчиваться. Отчасти свою роль сыграло огромное бремя работы – каждый, кто рассказывает вам о послевоенной жизни, обязательно упоминает, что людям в то время просто некогда было вглядываться в себя и заниматься самоанализом. Однако в результате у общества оказалось слишком много тайн и секретов (истории голода, воровства, людоедства, воспоминания о тех, кто исчез без следа, рассказы о жестоком кровопролитии военного времени, о пуле в спину товарища, о массовых изнасилованиях и расправах с гражданским населением в Пруссии), а молчание стало всепобеждающим правилом.

Говоря о планах и целях, ветераны абстрагируются от отчаяния. Если не настаивать на том, чтобы они остановились подробнее на уродливых деталях, они, вероятно, вычеркнут из своего рассказа воспоминания о панике, чувстве вины, шуме, скуке и вони. У большинства есть наготове леденящий кровь эпизод, ладно скроенный страшный рассказ, и иногда он оказывается очень кстати, ведь некоторые хотят услышать именно про кровь, мозги и раздробленные кости. Однако большинство ветеранов предпочитают не отходить от привычного повествовательного канона. Война, ставшая публичным достоянием, война официальная есть китч, какие бы личные воспоминания ни были живы до сих пор. Даже фронтовые медики, мужчины и женщины, чьей задачей было возвращение раненых в строй, отлично умеют уходить от разговоров о смерти. “Мы никогда об этом не говорили, – утверждают они. – Мы никогда не сообщали человеку, что он умрет. О таких вещах не говорят”.
...
В отличие от других рассказов о смерти и горе Великая Отечественная война всегда была частью советской публичной памяти.

Хотя на протяжении четырех лет смерть и умирание были частью каждодневной жизни в Советском Союзе, люди, как правило, не спешат упоминать о них, когда принимаются вспоминать войну. Каким бы на самом деле ни был их опыт, обыкновенно рассказ начинается с “домашних заготовок”: немецкого вторжения в июне 1941 года, сдачи Украины, осады Ленинграда, обороны Москвы. Вам расскажут о захвате и разрушении исторических русских городов, например, Новгорода, в котором за несколько недель была истреблена 201 тысяча мирных жителей и население которого из-за смертей и депортаций к 1943 году сократилось до нескольких десятков человек.

Психоаналитики говорят, что память о травме зачастую подавляется. Бывшие заключенные относятся к подобному утверждению скептически – столь же скептически, как и к психоанализу в целом, – и отрицают, что вообще были травмированы. Повседневные смерти, говорят они, не были проблемой, как не были проблемой голод, холод, изнуряющий труд – то есть все то, что люди научились принимать как часть своего существования. Ни в одном интервью, сколь угодно длинном, не удается проникнуть дальше подробностей повседневности и деталей, которые люди решают поведать вам потому, что они не причиняют им боли. Но иногда кто-то обронит какое-то слово невпопад, что-то тревожное, что-то, что произносится другим голосом.

В культуре, позволявшей слухам циркулировать, но не позволявшей им сливаться и разрастаться, выбор очевидным образом пал на убийства тайком. Это вполне соответствовало духу режима, основной идейный посыл которого заключался в том, что без государства человеческая жизнь гроша ломаного не стоит. Угроза случайного, обыденного исчезновения и сопутствующий страх пытки могли надломить целостность морально-нравственных принципов, которых придерживался человек, его базовое достоинство, могли практически любого заставить схватиться, говоря фигурально, за красный стяг, поставить свою подпись под признательными показаниями, сочинить прославляющие вождя вирши. В конце концов, публичные казни передают некоторое ощущение человеческой драмы, и всегда сохраняется возможность, что жертва встретится взглядом с человеком из толпы или даже со своим палачом, и все это в присутствии множества зевак. Даже с повязкой на глазах жертва, пока еще жива, остается человеком, мужчиной или женщиной. Подпольные расстрелы, при которых заключенных убивают в подвалах или посреди поля, превращают людей в ничто, раз их жизни даже не заслуживают того, чтобы их отнимали публично.