Цитаты — стр. 2

Чем старше был Помещик Попельский, тем мир казался ему страшнее. Человек юный занят собственным расцветом, стремлением вперед и расширением границ: колыбель, детская комната, дом, парк, город, страна, мир. В более зрелом возрасте приходит время грез о великих свершениях. Около сорока лет наступает перелом. Молодость с ее интенсивностью, с ее силой устает сама от себя. В какую-то из ночей или в какое-то утро человек переходит границу, достигает своей вершины и делает первый шаг вниз, к смерти. Тогда появляется вопрос: продолжать ли спуск гордо, с лицом, обращенным во тьму, или пытаться смотреть назад, на то, что было раньше, сохранять видимость и притворяться, что это вовсе не тьма, а просто потушили свет в комнате.

Какое блаженство, какое наслаждение — сидеть в прохладном доме, пить чай с пирогом и читать. Пережевывая длинные предложения, вкушать их смысл, в мгновение ока вдруг открывать глубоко сокрытый смысл, приходить в изумление, а затем отрешенно откидываться в кресле, уткнувшись взглядом в прямоугольник окна. В тонкой фарфоровой чашке стынет чай; над ним вьется ажурная струйка пара и исчезает в воздухе, оставляя нежный аромат. Вереницы букв на белой странице книги — уютное пристанище для глаз, ума и человека в целом. Благодаря им мир становится открытым и безопасным

На втором курсе, изучая функционирование защитных механизмов и с восторгом открывая могущество этой сферы психики, мы начинали понимать, что без рационализации [3] , сублимации, вытеснения, без всех этих фокусов, которыми мы себя тешим, — умей мы взглянуть на мир с открытым забралом, честно и бесстрашно, — умерли бы от разрыва сердца.

В процессе обучения мы узнали, что состоим из оборонительных сооружений, щитов и доспехов, подобны городам, чье архитектурное разнообразие ограничивается стенами, башнями да укреплениями, — этакое государство бункеров.

Мать окончательно капитулировала перед бесконечно длинными солитерами латинских сериалов; они бесповоротно угнездились в ней и размножались, она чахла от них и худела, но ничего не могла поделать, эти солитеры были единственным дармовым кормом для ее организма, самым доступным, только ими она питалась, целыми днями напролет, в сыром виде, повторяя:

— Только благодаря им я знаю, какова она настоящая жизнь; это мое последнее удовольствие, и я не позволю лишить меня его. Довольно я со всеми вами навоевалась, оставьте меня в покое на старости лет, — говорила она и пожирала солитеры сериалов, иногда по два сразу, переживая их и пережевывая, даже не подозревая, что в покусанном и поделенном на части виде они регенерируют в ней и выедают ее изнутри и что самый лакомый кусок для них — мозг, они уничтожают друг друга в родном гнезде в борьбе за сей деликатес; видимо, она жила только потому, что солитеры вели в ней смертельный бой за доступ к мозгу, бой такой жестокий, что редко которому из них выпадало минутное наслаждение паразитировать внутри ее черепа, его тут же сжирал соперник.

В Пятом Мире Бог разговаривает сам с собой, когда Ему особенно досаждает одиночество.

Он рассматривает людей с пристрастием, особенно одного из них, называемого Иовом. «А вот если бы я отобрал у него все, что он имеет, то, на чем основывается его непоколебимая вера, если бы я лишил его всего, слой за слоем, был бы он и дальше тем, кем является теперь? Не принялся бы поносить меня и богохульствовать? Уважал бы меня и любил, несмотря ни на что?»

Поглядывает Бог сверху на Иова и отвечает самому себе: «Конечно же нет. Он меня почитает только потому, что я одариваю его всевозможными благами. Заберу-ка я у Иова то, что ему дал».

И Бог обирает Иова, как луковицу. И плачет над ним от сострадания. Сначала лишает его всего, что Иов имел: дома, земли, стада коз, людей для работы, рощ и лесов. Потом забирает у него тех, кого он любил: детей, женщин, родных и близких. И наконец отнимает у Иова то, что делало его самим собой: здоровое тело, здравый рассудок, привычки и привязанности.

Смотрит Он теперь на дело рук своих, и Ему приходится прищурить божеские глаза. Иов светится тем самым светом, которым сияет сам Бог. А может быть, сияние Иова даже больше, раз Богу нужно прищуриваться. Испугавшись, Бог торопится вернуть Иову все по очереди, и даже прибавляет ему новых благ. Вводит деньги для их обмена, а вместе с деньгами сейфы и банки, дает красивые предметы, моду, мечты, плотские желания. И постоянный страх. Он засыпает всем этим Иова, пока сияние того постепенно не начинает притухать и наконец не исчезает вовсе.

Однажды в Чехии я подвезла на машине молодого серба, которого звали Небойша. Всю дорогу он рассказывал мне о войне, и в конце концов я уже сама была не рада, что взяла его.
Он говорил, что иные места смерть метит, словно пес, задирающий лапу, чтобы обозначить свою территорию. Некоторые люди понимают это сразу, другие через некоторое время просто начинают ощущать некий дискомфорт. Застряв где-нибудь надолго, обязательно почувствуешь едва заметное присутствие умерших. Он сказал:
— Сначала всегда видишь все живое, красивое. Восхищаешься природой, соборами, фресками, запахами и так далее. Но постепенно обаяние этих вещей блекнет. Ты начинаешь задумываться: кто жил до тебя в этом доме, в этой комнате, чьи это вещи, кто поцарапал стену над кроватью, из какого дерева сделаны подоконники? Чьи руки выстроили и искусно украсили камин, вымостили двор? Где они теперь?
В какой форме существуют? Чья мысль протоптала тропинки вокруг пруда и кто придумал посадить под окном вербу?
Все дома, аллеи, парки, сады, улицы пропитаны смертью других людей. Как только начинаешь это чувствовать, сразу хочется уехать — понимаешь, что пора двигаться дальше.
Еще он сказал, что движение не позволяет нам заниматься подобного рода бесплодными медитациями. Поэтому путешественникам все кажется свежим и чистым, невинным и в определенном смысле бессмертным.

Она вдруг удивилась: и почему люди так охотно, по собственной воле, никем не принуждаемые навещают места своей молодости? Что можно там найти, в чем убедиться? Что они здесь были? Или что правильно поступили, уехав? А может, они надеются, что педантичная память о местах юности уподобится замку-«молнии», соединит прошлое с будущим в единую устойчивую плоскость — металлическим швом, зубчик к зубчику.

Каждый, кто когда-либо пытался написать роман, знает, сколь мучителен этот труд — хуже занятия просто не придумаешь. Ты обречен на постоянное заточение внутри себя, в одиночной камере. Это контролируемый психоз, паранойя и мания, приспособленные к полезному делу, а потому лишенные перьев, турнюров и венецианских масок, по которым их можно было бы опознать, — скорее уж нацепившие фартук мясника и резиновые сапоги, с тесаком в руках. С такой писательской перспективы, как из подвала, разве что видны ноги прохожих да слышен стук каблуков. Порой кто-нибудь остановится, наклонится и заглянет внутрь, тогда есть шанс увидеть человеческое лицо и даже обменяться с незнакомцем парой фраз. Однако на самом деле разум занят игрой, которую ведет сам с собой в поспешно сооруженном паноптикуме, расставляет фигурки на эфемерной сцене: автор и герой, повествовательница и читательница, та, что описывает, и та, что описана, ноги, туфли, каблуки и лица случайных прохожих рано или поздно становятся частью этой игры.