Цитаты

А спектакли бывают красивые. Правда, меня чаще всего всё равно выключает, и я думаю о своём. А потом опять включаюсь. Такой переменный ток в голове. И мой «отдельный транслятор» по-прежнему работает. Всегда выясняется, что я что-то видел, чего не было. А я думаю, это просто другие смотреть не умеют. Там же гораздо больше, чем то, что все видят.

Мы раньше ржали над ним, но тут вдруг я понял, что он врёт от беспомощности. Хочется, чтобы его, мелкого, косоглазого, тоже считали крутым. А мне… Мне вдруг перестало хотеться. Чтобы меня крутым считали. Я… Я и так знаю. Девушке было плохо, и я её утешил. Что там Малашевич против меня! Ну, и я стал ему поддакивать. Делать большие глаза: «Ну, а она что? А ты? Ну ты даёшь!» Малашевич как-то расцвел и даже угостил меня своей пиццей напополам. И так вышло, что я поел нормально, хоть и без денег. И чай с лимоном, лимон у нас бесплатно и сахар, а пакетик чайный я у Малашевича взял. Как-то жалко его. Выдумывает, выдумывает… Они бы в обморок упали, если бы увидели, какую Машу я кофе угощал. Но я никогда в жизни им не расскажу. Лучше наврать чего-нибудь. А это… Не поймут.

Может, если бы я был брюнетом, меня не звали бы Зайцевым. А так – волосы жёлтые.
Дурацкий цвет, как у Иванушки-дурачка. Жёлтые и торчат. Первый день голову помоешь
— нормально ; а на второй — уже будто сто лет не мыл. Я пробовал стричься коротко,
вышел ужас. Будто один нос на лице торчит, причём на чужом каком-то лице. Лучше уж
так, как есть: отросли и нормально вроде, лицо не очень видно. Но зайцы же белые! Или
серые, русаки там. Разве бывают такие жёлтые?
Или у меня лицо травоядное, не хищное? Лицо как лицо. Ну, не хищное. Но причём тут
зайцы!
Обидно, в конце концов. Никакой я им не Зайцев.
И ещё имя: Игнат. Нормальные люди родители вообще, нет?…
Ну, это папа назвал. В честь друга, который погиб. Папа, наверное, хотел, чтобы я был на
того Игната похож. А я не похож. И что мне теперь?… Виноват я, да? Знаете, как меня
бабушка зовёт? Ну, как думаете?…
Натик.
Ноу комментс.
Хотя, с другой стороны — хорошо, что папиного друга звали не Сигизмунд, например. И
очень плохо, что он погиб. Он, конечно, был очень хороший. И его имя осталось бы при
нём, а мне бы досталось Лёвкино.
А вот Лёва. Я же им говорил, что так нельзя: Лев Волков. Зоопарк какой-то! Но они разве
послушают… Мама всю жизнь, оказывается, хотела, чтобы сын Лёвка, Лёвушка. И не
виновата она, что папа Волков оказался.
— Есть же Лев Лосев, — сказал тогда папа. — И Волков же — это не Зайцев. Если бы
Зайцев, тогда глупо: заяц и лев. А волк что; вполне самостоятельный зверь.
И он туда же. Его-то, кстати, никогда в жизни Зайцевым не называли, никто.
Ладно, хватит об этом, погнали дальше, а то опоздаю.

Странное существо человек. То ему жарко, то холодно. Деликатное, дрожащее. Ведь как точно температуру нужно выстроить, чтобы ему было хорошо! На Меркурии он не смог бы, на Марсе тоже. Да нигде. На Земле ничего ещё – и то. Плюс-минус двадцать градусов – и катастрофа. Каких-то жалких двадцать градусов! А во Вселенной знаете, какие перепады температур?!. Хорошо, хоть человек этот несчастный одеваться умеет. А если голый? Вообще тогда караул. То ли дело всякие звери. Или вот деревья. Стоят себе, не жужжат. На Меркурии, кстати, минус сто восемьдесят ночью. А днём… Днём я забыл. Смотрю в «Гугле», в телефоне. Ничего так себе, там сутки длятся наших два месяца. А год – 88 дней. Выходит, в году меньше двух суток. Я и раньше знал, но забыл. Странная планета.

На кого, на кого… Что я читал вообще? А. Понял. Если вот самый-самый. Такой герой, которым хотел бы. Я, кажется, придумал. Я вылетел к реке. Перешёл на набережную и пролетел под двумя мостами, не останавливаясь, пробуя на вкус фразу: «Я бы хотел быть похожим на дона Румату Эсторского». Антон, дон Румата. «Трудно быть богом». Это, наверное, первая книга такая взрослая. Первая, которую я закончил и сразу же начал читать второй раз. Папа её подсунул мне. Именно подсунул, это было шито белыми нитками: он сидел в нашей комнате, и читал, и не реагировал на внешние раздражители, то есть на нас с Лёвкой. А потом оставил у меня на столе. «Трудно быть богом». Я сразу понял, что он мне подсунул. Я так не люблю. Поэтому не трогал книгу, пока он не уехал. А потом — два раза подряд. Дон Румата. Наверное, это самый-самый герой, который… Который. «У вас будет оружие. Но вы не имеете права его использовать. Ни при каких обстоятельствах». У тебя есть сила. И ты ничего, ничего не можешь сделать, ничего изменить… Нет. Нет. Я бы не хотел быть Руматой. Как ему было плохо… Я бы… не то чтобы я так бы не смог. Если бы вопрос стоял так: какой у тебя любимый литературный герой? Я бы сказал: Румата! Но тут… Быть похожим, похожим… Ни на кого бы я не хотел. Ни на кого. «Я бы хотел быть похожим на Игната Волкова. Я пока не знаю, кто это. Мне кажется, он, или я, каждую минуту разный. Но я не хотел бы повторять кого-то. Я хотел бы быть отдельным, отдельно стоящим. Я ненавижу, когда меня сравнивают с кем-то. Я не хочу быть лучше или хуже. Пока я не пойму, что во мне главное. Но хочется, чтобы было такое. Чтобы сразу понятно: я — это я, Игнат Волков. Скажем, я точно знаю, что я быстрый человек. И если я буду медленным, то это не я. Но этого мало — быть быстрым. Надо что-то ещё. Чтобы мне соответствовать самому себе. Мне кажется, что я вижу какие-то размытые контуры. Как за стеклом в дождь. Иногда мне кажется, что этот человек похож на кого-то знакомого. Но не он. Мне бы хотелось, чтобы этот контур стал более чётким. Хочется навести резкость. И увидеть, что же это такое — я». Чёрт знает, надо ли сдавать такое сочинение. Мне кажется, я там дальше ещё слишком много про себя написал, личного. Чего-то не по себе такое показывать кому-то. Да ещё оценивали чтобы. На всякий случай написал и про Румату тоже. Перечитал утром. Совсем с ума уже сошёл, с катушек съехал. Конечно, про Румату. А про Игната Волкова — бред, бред, только бы не увидел никто. Хотя совсем выбросить, сжечь — жалко.

А если как сейчас – устал весь, совсем. Мышцы устали. А голова – нет, наоборот. Мысли носятся. Чего вот они не устанут тоже! Тогда, чтобы не было взрыва, лучше всего – игра. Чем проще, тем лучше. И кастрюля с крышкой, башка моя, в которой мысли, превращается в чайник. С носиком. И через носик в одну сторону, как пар, выходят мысли, и там, внутри, успокаивается. И потом я могу жить и работать. Я та-ак могу работать! Вообще. Вы меня не узнаете! Только сейчас долопаю эти жёлтые шарики. И ка-ак начну!

Разглядываю себя в зеркале. Обычно нет, а тут интересно – другое лицо с губой этой. Ну и вообще другое лицо. Я всегда думаю, что я не такой. Смотрю в зеркало и удивляюсь. И фотографии свои, кстати, терпеть не могу. Не потому что я там некрасивый (ну, это не страшно), а именно потому, что там другой человек. Не я. Или как раз я? Что вообще это за «я» такое? Я должен чем-то заняться, главным в жизни. Что это – главное?.. А то так, просто катаюсь – и всё.

Человеку плохо. Это так странно; вокруг такая осень! И мне страшно хорошо (ну, до этого момента было хорошо), такая придурочная радость ниоткуда, просто от скорости и неба. А тут человеку плохо, плохо как! А я проехал мимо и гоню дальше. Что я могу сделать? Откуда я знаю, что у неё там? Несчастная любовь? С родителями поссорилась? Может, она из-за двойки ревёт, кто знает этих девчонок, ревут из-за любой ерунды. Даже из-за четвёрки могут.

Я иду и смотрю на листья. На земле; деревья уже совсем голые. Ноябрь. Как же их много, листьев. Как мыслей у меня в голове. И все такие разные, а так, снаружи, наверное, одинаковые… И люди так. А может, и нет. Всегда легко сравнивать людей с чем-то, чего много. С песком. Со звёздами. Или с микробами. Зависит от пафосности настроя. Скоро зима. Листья были такие, Такие, пока наверху, Разные. Жёлтые, красные, А стали бурые, Одинаково хмурые. Одной породы, Никакого цвета. Значит, совсем, совершенно Кончилось лето. Безвозвратно. Закон природы. Хрупкие, ломкие, Рассыпаются головоломками, Собаки идут по ним Мягкими лапами, Дети шуршат по ним Вместе с папами В садик. «Дима, иди по дорожке!» Одни собаки. Пропали кошки. Ещё вороны. Умные, смотрят. Гребут когтями. Ходят разными путями, Топ, топ. Как слоны. И всё это выглядит, словно Отдалённое Ожидание весны.

И Миша сказал: — Весь этот мир без музыки превратится… чёрт знает во что. Антиутопии всякие знаешь? Высокотехнологичные цивилизации без… Без людей. Без тех, кого мы привыкли называть людьми. Понимаешь, нет? Я кивнул. — Без музыки и без искусства вообще человек не может. Это единственное, что удерживает его. На самом краю. Яша и Миша Левины, спасатели этого мира. А я — кто я? Просто катаюсь. Мне ужасно не хотелось от них уходить; казалось, такого разговора больше не будет. Они будто великаны рядом со мной. Хотелось бы… Ну, не дружить, конечно. Они только вдвоём, им никто не нужен. Но хотя бы говорить иногда. Разве я могу быть интересен таким?.. Зачем они меня с собой позвали? Какие они разные. Надо же, мне всегда казалось, что я не тормоз, что я всегда впереди всех, а все остальные не догоняют меня. А вот — братья Левины. Сильно впереди, не догонишь.