Цитаты

– Да? – Миша весь задрожал от восторга. – Так вы верите, что буду? И учить меня станете?
Монферран развел руками:
– Ну… Не обещаю. Начну. А уж продолжит кто-то другой, мой мальчик. Архитектуре, я говорил тебе это, учатся всю жизнь. И зрелость приходит тогда, когда по обычным понятиям начинается старость. И все лучшие годы молодости, зрелости проходят в одном нескончаемом учении, тонут в разочарованиях, омрачаются поражениями. Готов ли ты ко всему этому?

– Если разгадаешь до конца, разлюбишь, – усмехнулся Огюст. – Мы так устроены, Егор, и с этим ничего не поделаешь. Мы любим то, что стремимся познать. Человек, когда ему кажется, что он все и до конца познал, перестает любить кого бы то ни было, и себя тоже. Но такое, слава Богу, может только казаться…

– Я хожу смотреть на него каждый день, – тихо сказал Модюи. – Его колокольни еще молчат, но он будит меня по утрам. Я иду к нему, как на казнь. Иду постигать то, чего не постиг за всю жизнь. Дерзость мысли и дерзость воли.
– Ты не ненавидишь его? – спросил Огюст резко.
– Ненавидел много лет назад, – прошептал старик. – Потом он стал меня пугать. Я ведь не верил вначале, что он будет построен, что будет таким… А теперь вижу его и любуюсь им. Я без него не могу! В нем все, чего я хотел достичь и не достиг. Я ведь прилежно трудился, вгрызался в науки… Академиком стал, членом Королевского общества, придворным, членом Комитета по делам строений… Всем я стал в жизни. Я только не стал архитектором. А хотел-то этого!

Он, знаменитый петербургский зодчий, архитектор с мировым именем, получивший семь иностранных орденов за свои теоретические труды и блестящие проекты, почетный член Римской академии Святого Луки и Флорентийской Академии, он, признанный теперь уже всеми, и даже прежними недругами, он продолжал учиться, как школьник, не уверенный в том, что на следующем занятии сумеет правильно ответить урок грозному учителю. Громадная кладовая его знаний по-прежнему казалась ему неполной, он был еще упрямее недоволен собою.

– Спасибо вам, Август Августович! – проговорил он уже чуть слышно, но отчетливо. – Как славно, что вы есть… Ведь вот все забыли меня, так, верно, и бывает… а вы здесь. Знаете, я вас очень люблю, друг мой! Помню, тогда, в двадцатом году, в Академии, на заседании, когда вы проект свой защищали… помните? И никто его не понял, а я один да еще двое инженеров за него встали… Я вот тогда смотрел на вас и в душе чувствовал восторг! Как вы были отважны, вдохновенны, до дерзости, до нелепости, как всем казалось… Я смотрел и думал, нет, я тогда не думал, а вот именно чувствовал: «Вот пришло будущее! Вот такое, гордое, упрямое, пылкое и свободное. И не важно, откуда пришло, у высокого нет ни границ, ни языков…» Слава Богу, что вы родились на земле, слава Богу, что строили в России (это уж я как русский говорю… как русский архитектор, это мне приятно…). Только поздно вот мы с вами подружились-то по-настоящему, все нам некогда было… Но это уже не важно.

Иногда, пытаясь перевести дыхание, архитектор на мгновение ощущал безумную, тяжкую усталость. И чтобы избавиться от нее, еще больше времени занимал работой – работа, изнуряя его, несла ему и отдых, освобождала мысли, давала силы. Часто свечи горели в кабинете Монферрана до трех часов утра. В три он гасил оплывшие огарки, ибо в них просто не было надобности: за окнами уже поднимался голубой петербургский рассвет, оперенный розовыми облаками. Монферран любовался рассветом, распахнув окно, склонившись на подоконник, чтобы шире обнять взглядом мерцающее прохладное небо, среди которого, отражая зарю, светился купол его собора… Потом, затворив створки окна, ибо рассветы были еще холодны, Огюст снова садился за стол и час-полтора продолжал работать. Впрочем, иногда он сдавался и уходил спать, чтобы на следующий день вернуться к своим занятиям.

Их глаза встретились. И Огюст вместо ожидаемого игриво-наивного взгляда увидел совсем другой: глубокий, усталый, почти горький.

– Я – человек, и ничего больше, – спокойно сказала она. – Господь дал мне довольно ума, но, как видно, мало здравого смысла. Я пришла в мир, чтобы радоваться, и увидела океан скорбей. Моя душа способна к состраданию, а к скорби нет… И я ищу радость на земле не потому, что не верю в небесное воздаяние, а потому что не могу творить добро даже себе самой, не радуясь. Мои смешные и глупые выходки не от пустоты, а от переполненности, от искренности, а не от лжи. Поэтому, если я кажусь вам дерзкой, надменной, инфантильной или просто нелепой, простите… и я тоже прощу вам это заблуждение. Но если я кажусь вам дурочкой…

– Нет, нет! – поспешно возразил архитектор. – Что вы, помилуйте!

И, покраснев, будто мальчик, он замолчал.

– Я вашего мнения о соборе не спрашиваю, сударь! – с расстановкой сказал он. – Коли вы у меня работаете, а не я у вас, то исполнение вашей работы зависит от моей оценки, а не наоборот. Если вы своих итальянских красавиц полагаете русскими, то и на здоровье! Собор я строю для Санкт-Петербурга, а в Санкт-Петербурге, на берегу Невы, на этой площади другое здание неуместно. Впрочем, вас это не касается. Коли вам эта работа не по душе, я вас не держу. Увольняйтесь ко всем чертям!

– Можно ли требовать у Господа больше, чем дано другим, если и так имеешь несравненно больше? – прошептала Элиза и улыбнулась. – Ты правильно написал. Ты все здесь написал правильно. – Она тронула тетрадь рукой, погладила ее кончиками пальцев. – Когда я читала, я жалела, что с тобой не поехала. Но, наверное, лучше, что ты бродил по этим храмам один. С тобой говорили те, прежние… те архитекторы, что их строили. И тебе нельзя было отвлекаться, чтобы не пропустить их слов. Ничего, я потом с тобой поеду, в другой раз.

– Ах, не во мне дело! – с досадой воскликнула она. – Со мной-то проще – куда я денусь? И ты знал, конечно, что сможешь вернуть меня…
– Нет! – воскликнул Огюст. – Я думал, боялся, что не смогу…
– Лжешь. Мне лжешь или себе самому, не важно. – Голос Элизы был так же тих, но глаза сверкали, лицо все ярче заливал румянец. – Но понял ли ты, кем поиграл? Какая женщина тебе встретилась? Таких, как мадам Суворова, не берут в любовницы!
– Да! – резко сказал Огюст. – Не берут… И таким, как ты, не изменяют. Я сделал то и другое.

Неужели не поняли? Женщин-то много. И полюбят вас многие, как вас не полюбить… А иная и поймет, если душа большая… А вот прожить рядом с вами тенью вашей, да в вашем свете не померкнуть, а ярче разгореться, не остыть, а вас согревать много лет, и никем не быть, и всем быть для вас, так разве кто еще сможет? Я много читал про людей гениальных, слава Богу, знаю, как иные из них прожили… И много ли у кого был друг такой, такая возлюбленная? И как можно было ей сказать то, что вы сказали?! Вы ж как палач ее… и не топором, а пилой!

Вы были так хороши, когда стояли над бездной, указывая на что-то, потом взмахнули рукой, повернулись, и солнце вас осветило!.. Я подумала, что вы похожи на греческое божество или древнего созидательного духа… И вы, такой маленький на этой громадине собора, а между тем, не будь вас, его бы тоже не было!

А какие чувства вызовет мой собор, тот, что я сейчас строю, у тех, кто будет жить потом, после?.. Скажу ли я то главное, что сказали мои предшественники? Ведь вот за что взялся! Дворцы-то строить легче, ведь главное в них – красота. Сумел ее увидеть, сумел воссоздать в пространстве – и ты победитель. Но самый прекрасный, самый роскошный храм вовеки не станет для людей храмом, если в нем не поселится Бог – Идея, царящая над формой, над самой материей, и дух не возвысится над красотой. Храмы должны пробуждать души, волновать совесть. Должны утешать слабых и устрашать тиранов, даже если возводятся по их повелению…

– Забудь эти слова! – взмолился он, все больше ощущая перемену, происшедшую с его женой, и все более ей ужасаясь. – Забудь все, что я наговорил тебе, Лиз! Я люблю тебя!
– Не верю. – Ее голос и взгляд выразили бездну страдания, уже скованного, будто льдом, суровой покорной печалью. – Нет, не верю… Просто ты без меня не можешь уже… я тебе нужна. Потому я и вернулась.

– Ничего она не говорила, – твердо возразила мадам де Монферран. – Но я сама все поняла. Послушай, скажи мне правду… ты ее полюбил? Да, Анри?

Этот прямой вопрос взорвал его, и он совершил вторую и последнюю ошибку.

– А если да? – Его голос задрожал от ярости. – Почему бы и нет? Неужели ты веришь, что бывают мужчины, которые всю жизнь любят одну женщину?! Тебе сорок четыре года, Лиз, пора быть умней! Ты видишь, как я живу, как работаю? Ты можешь понять, что я устал? Это чувство вдохнуло в меня свежесть, молодость, если хочешь! Я не хотел, чтобы ты это знала, надеялся, что у тебя хватит выдержки не спросить, если ты и догадаешься… Но так нельзя! Нельзя! Я же не раб твой!

За полгода моего путешествия я впервые беру перо, впервые хочу продолжить мои записки. И не потому, что прежде не нашел времени для этого – здесь, за границей, я много свободнее, чем в Петербурге. Боже мой! Я написал „здесь, за границей“, а за окном моим – Париж… Что сталось со мною? Ведь я по-прежнему – я, и моя родина – Франция… Но что тогда для меня Россия?