Вручение 2011 г.

Премия Андрея Белого 2011 присуждена за книги «Китайский десант», «Радиостанция "Последняя Европа"».

Премия Андрея Белого 2011 присуждена за книгу «Думай, что говоришь».

Николай Байтов
РЕЧЬ ПРИ ПОЛУЧЕНИИ ПРЕМИИ

Благодарю и очень тронут этой наградой, которую считаю самой почётной из всех нынешних литературных наград. Я прошёл долгий и трудный путь к ней – больше двадцати лет. Дважды попадал в шорт-лист. И вот наконец моя книга рассказов «Думай, что говоришь» удостоена этой чести.

Я думаю, что оставшиеся несколько минут моей речи следует посвятить характеристике этой книги, её проблематике. Книга, видимо, произвела хорошее впечатление на жюри. А я теперь собираюсь объяснить, так сказать, «что автор имел в виду»…

Для литераторов не секрет, что моя настоящая фамилия – Гоманьков. Это белорусская фамилия, мои предки жили в Витебской области. По-белорусски эта фамилия означает говорливого человека - такого, который говорит много и легко, т. е. за словом в карман не лезет. Я действительно в детстве и в молодости был сильно болтлив, но с годами мне говорить становилось всё труднее и труднее. Сейчас я практически всё время молчу, да и писать стал очень мало… Но надо сказать, что в детстве – при всей моей болтливости – я заикался. А заикание, по моему убеждению, происходит от некой микро-рефлексии в процессе речи… Потом я взял псевдоним «Байтов», который есть калька с Гоманькова: баять – говорить. Но я ввёл туда щёлкающий звук Т, чтобы он чувственно являл бы собой это препятствие, возникающее внутри плавной речи, – препятствие, о которое говорящий должен споткнуться, для того чтобы затормозить и задуматься: что, собственно, означает его речь и как она взаимодействует с реальностью.

Мы прекрасно знаем, что «мысль изреченная есть ложь». Но фраза эта звучит несколько декларативно, а потому мы мало о ней задумываемся и недостаточно её понимаем. На самом деле, лишь внутри совершившейся речи – в высказывании – возникает сама эта шкала или метрика, по которой мы можем оценивать её истинность или лживость. Лишь в речи возникают ложь и истина. Вне речи – в реальности, которую речь пытается репрезентировать (или симулировать) – их нет. Мы не можем сказать, например, насколько сама реальность «правдива» или насколько она «лжива»… Тут бы Набоков мог поспорить, приведя многие удивительные примеры защитной мимикрии бабочек. Это очень интересное и важное возражение, над которым следовало бы поразмыслить, но у нас сейчас нет на это времени. Может быть, я когда-нибудь напишу рассказ об этом…

Важно ещё вот что. – Язык не просто описывает реальность, он ещё к тому же её и формирует для нас. Это особенно ясно видно в языках естественных наук, особенно в физике. Реальность не существует для нас иначе как картина мира, а эта картина создаётся при помощи языка. Язык и речь, таким образом, вступают с реальностью в весьма сложную систему взаимодействий, о которой мы обычно не задумываемся, пребывая в речи, словно в некой родной стихии.

Меня же, в первую очередь, интересуют случаи разлада, нестыковок между реальностью и речью, всевозможные, так сказать, «турбулентности», возникающие при их – отнюдь не гладком – взаимодействии. И как эти турбулентности можно передать самой же речью (письменной). Этому и посвящены практически все рассказы в моей книге, писавшейся больше двадцати лет.

Премия Андрея Белого 2011 присуждена за книгу «В сердце воздуха».

Премия Андрея Белого 2011 присуждена за книгу «Теория образа».

Елена Петровская
ПИСЬМО КОМИТЕТУ ПРЕМИИ

Уважаемые дамы и господа!
Я хочу поблагодарить Комитет Премии Андрея Белого за то внимание, которое он проявил к моей работе. Воспринимаю принятое им решение не как награду, а как индикатор интереса, особенно ценного сегодня, когда отечественная гуманитарная мысль переживает не лучшие времена. Не секрет, что профессиональные сообщества предельно разобщены и не выполняют своих экспертных функций, в результате чего за новацию нередко принимается беспомощное дилетантство. Как вы понимаете, такая ситуация особенно пагубна для молодых людей, желающих получить базовые профессиональные ориентиры. Думаю, это проблема не столько академическая или образовательная, сколько этическая, но сегодня мне хотелось бы сказать о другом.

Я не верю в то, что исследователь может оставаться нейтральным в отношении того социокультурного контекста, в котором он существует. Даже если он претендует на бесстрастность, невовлеченность в текущие дела и открыто провозглашает это принципом своей работы, все равно он так или иначе занимает определенную позицию. Более того, сама нейтральность легко поддается демистификации, политической в первую очередь. В выборе предмета анализа, в способах его конструирования, в применяемых стратегиях ты уже на чьей-то стороне. Вы можете представить себе, насколько отрадно, когда, по выражению Фуко, структуры выходят на улицу, иначе говоря, когда сама реальность подтверждает правоту избранной исследовательской установки.

Хорошо известно, что общественные отношения в современных постиндустриальных обществах опосредованы образами. Более того, образ, если говорить об этом на марксистском языке, оказывается последней и крайней формой товарного опредмечивания. О движении образов, понимаемых как лишенные референтов знаки, писали такие знаменитые авторы, как Жан Бодрийяр, Ги Дебор, Фредрик Джеймисон. Именно благодаря их усилиям впервые появилось осознание того, что образы суть способ представления идеологии и одновременно то, что несет в себе антропологическое измерение: образы дают нам ключ к современной форме чувственности. При таком подходе акцент закономерно ставится на их аффективной стороне.

Но что такое аффективный образ? Очевидно, что само это словосочетание не позволяет видеть в образе только набор визуальных знаков, которые мы без труда прочитываем как еще один текст. Образ, стало быть, не сводится к изображению, так или иначе приравниваемому нами к языку. Напротив, им помечается область внеязыковая по преимуществу, а именно то, что входит в состав любой символической формы, но при этом ею подавляется: речь идет о фантазиях и переживаниях, всегда и неизбежно коллективных, которые составляют сырой материал культурных артефактов самого разнообразного характера.

Понятно, что тревоги и переживания, ожидания и страхи невозможно замкнуть, дав им выражение, в одной какой-нибудь форме. И даже в целом ряде форм. Образ и есть само движение этого «сырого материала», его внесемантическая достоверность. Если культура стремится объективировать образ, то есть сделать его видимым, наглядным, представимым, то сам по себе он остается в области невидимого. Однако невидимое не следует ассоциировать с потаенной глубиной, которая герменевтическим усилием выводится в конце концов на поверхность. Невидимое – это изначальная соотнесенность образов друг с другом, коммуникация как аффективная связь. Образы не передаются как сообщения – они распространяются как эпидемии.

Механизм, мною описываемый, разворачивается прямо на наших глазах, и в этом особая роль принадлежит тому, что Жак Деррида называл телетехнологиями. Впервые прямым эффектом российского Интернета стало массовое политическое действие. Я не думаю, что все, кто собрался на Болотной площади в Москве ровно две недели назад, пришли туда с четко сформулированными требованиями. Скорее, этот поход, это заполнение площади потенциально политическими телами объясняется новой логикой функционирования самого технического средства. Ты еще не знаешь, в какие именно слова и поступки отольется твоя вовлеченность, но ты уже принадлежишь аффективной общности, сложившейся благодаря Интернету. Более того, само политическое действие не имеет заранее заданных параметров. Оно возникает из соседства тел, из их пребывания вместе в городском пространстве. Как и сами тела, действие должно публично про-явиться.

Образ и стоит на этой грани проявления. Вернее, он и есть сама эта грань. Если вспомнить определение предела у Жан-Люка Нанси, он одновременно по одну ее сторону и по другую, одновременно «внутри» и «вовне». Черпая энергию в бесформенном, заряженном аффективными токами, образ фиксирует момент вхождения в пределы видимости как таковой. Если угодно, это то зеркало, в которое смотрится аффективная общность в преддверии своих грядущих воплощений. Или, выражаясь по-другому, образ – это ее язык, ее привилегированный способ выражения.

Наконец, аффективный образ историчен. Общность, которую он помогает распознать, имеет внеинституциональный характер. Возможно, она так и не станет историческим субъектом, если под последним понимать такие привычно вычленяемые единицы, как класс, сословие и даже масса. Определяющим для подобных преходящих коллективов оказываются структуры чувства. Это выражение, принадлежащее британскому теоретику Реймонду Уильямсу, особенно значимо в свете событий, переживаемых нами сегодня. Именно эти структуры, смею утверждать, выходят сегодня на улицу. И когда мы сумеем вооружиться адекватными концептуальными средствами для описания наблюдаемых явлений, мы сможем выявить не только основной эмоциональный тон прошедшего десятилетия, но и контуры новой политики. Мы узнаем тогда, кто вышел на улицы и какая именно политика, которую недостаточно назвать протестной или низовой, творится при нашем с вами непосредственном участии.

Премия Андрея Белого 2011 присуждена за составление и редактирование книг «Лица петербургской поэзии. 1950-1990-е»; «Сумерки "Сайгона"»; «Время и Слово. Литературная студия Дворца пионеров».

Юлия Валиева
ОТЦЫ-ОСНОВАТЕЛИ, СПАСИБО ЗА ВЕРНОСТЬ САМИЗДАТУ!
Письмо комитету премии

Прошу меня простить за то, что не смогла приехать на вручение премии. Я нахожусь сейчас в Стэнфорде. С одной стороны – Гуверовский архив, где хранится собрание русской неофициальной печати. С другой стороны – городок Купертино, где в середине 1970-х были изданы книги родоначальников NLP (эн-эл-пи, нейро-лингвистического программирования). Сегодня 23 декабря, в Калифорнии вечное лето. А я вспоминаю историю, которую мне рассказал Володя Дубровский, а ему рассказал сайгоновский поэт Витя Терентьев, а ему рассказал один бродяга, вернувшийся в Ленинград из Сибири (а может, и сам Витька видел это). Будто где-то в Сибири бьет из земли газ, и он горит среди вечной мерзлоты гигантским костром. Вокруг него растопило снег, растет трава. Там собираются бродяги, пришедшие из разных мест. Время от времени приезжает милицейская машина, в нее сажают бродяг, отвозят куда-то в лес и выкидывают на снег...

Я не была знакома с Витей Терентьевым, но думаю, что такое место существует. И всё так и происходит: костер пылает, бродяги сходятся, машина выезжает, снег блестит... и так по новому кругу...

Простите за это лирическое отступление...

Казалось, век литературного самиздата закончился в 1991 году. Но при подготовке книги о кафе «Сайгон» пришлось снова заняться самиздатом и выпустить книгу под маркой вымышленного издательства ZAMIZDAT.

Причина была не в цензуре. Крупные издательства отказывались брать книгу в том объеме и составе, в котором она есть, называя три заветных слова: «неформат», «целевая аудитория», «куратор». Прежде всего выдвигали свои требования по персоналиям, включенным в книгу, ограничивая круг мемуаристов четырьмя – самое большее двадцатью громкими именами. Во всех случаях речь шла о том, чтобы свести воспоминания к одному ракурсу, заранее выбранной концепции, под которую куратором «подверстывался» бы материал. Вариантов предлагалось немного: криминальный мир Питера, ленинградский рок-клуб (Гребенщиков и Кº), диссиденты (последняя группа в ряде издательств, напротив, подлежала сокращению).

Один депутат посоветовал обратиться за финансовой помощью в Смольный, в комитет по печати. Будто бы есть человек, которому есть что сказать о «Сайгоне», о поэтах и прочее. Вскоре были присланы воспоминания о знакомстве с Кривулиным и о том, как свинтили по пьяному делу. Оказалось... действительно, был в «Сайгоне» такой человек, приходил «посмотреть» на поэтов. С биографией автора меня познакомил В. Долинин.

Не знаю, исследовано ли понятие «формат», появившееся в отечественном книгоиздательстве в 1990-е годы? Что касается «целевой аудитории», то это понятие беспокоило умы задолго до появления рецептивной эстетики и NLP. В 1920-е гг. в Ленинграде детские театры сотрудничали с т. н. «педологами». Правильность театрального репертуара проверялась экспериментальным путем. После спектакля у юных зрителей брали анализ крови, пытаясь зафиксировать химическое воздействие искусства.

Кооперативные издательства 1990-х вряд ли знали об этом опыте, но по-своему пытались раскрыть секрет популярности, и, следовательно, продаваемости книг. В 1998 году (?) мне предложили написать для заработка роман, «обреченный на успех». Он вышел под именем одного известного американского писателя, книги которого расходились тогда, как горячие пирожки. Поскольку после защиты диссертации работы никакой не было, я согласилась.

Роман вязался как рыболовная сеть, нацеленный поймать читательниц от 25-ти и старше, но оказался «не форматом», – не хватило объема, и другой труженик пера добавил к европейскому колориту несколько сцен из жизни индейцев.

Возвращаясь к вопросу, академический самиздат 2000-х возник из нежелания моделировать книгу как приманку. Он свободен от кураторов и бесполезен для подсадных уток.

Я благодарю всех, кто мне помогал. А особенно художника и музыканта Дмитрия Каховского, им были подготовлены к изданию аудио-записи авторского чтения, включая редактирование студийных и домашних записей, реставрацию магнитофонных записей 1960-80-х годов. Каховский создал логотип Zamizdat и оформил обложки всех трех книг.

Спасибо Светлане Друговейко-Должанской за рискованное для жизни соблюдение грамотности среди писателей.

Благодарю Антона Осипчука за помощь в издании книги «Время и Слово».

Отдельное спасибо Вячеславу Долинину и Кириллу Козыреву.

А также безымянному бродяге, бывшему учителю начальной школы для афро-американцев в Бостоне, предложившему выпить за всеобщее благоденствие.

Премия Андрея Белого 2011 присуждена за перевод книг Рене Жирара «Козел отпущения» и «Насилие и священное».

Григорий Дашевский
ПИСЬМО КОМИТЕТУ ПРЕМИИ

Я благодарю тех, кто решил присудить премию Андрея Белого моим переводам книг Рене Жирара. Если бы я мог приехать, я, наверное, воспользовался бы тем правом, какое дает любая премия, – и порассуждал бы на какую-нибудь из возможных отвлеченных тем: «Что такое перевод» или «В чем суть теорий Жирара» или «Жирар и мы». Но на расстоянии я предпочитаю ограничиться тем, что мне кажется необходимым, – а именно, назвать тех, без кого эти переводы не могли быть сделаны и изданы.

Это отец Борис Бобринский, живущий во Франции православный священник и богослов, в кабинете у которого в 1992 году я впервые наткнулся на книги Жирара, – а для знакомства с Жираром мне действительно требовалась какая-то счастливая случайность, поскольку я никогда не слышал о нем ни в Москве, ни от своих французских друзей-философов.

Это Сергей Козлов и Ирина Прохорова, которые в 1997 году предложили мне перевести «Насилие и священное» для издательства «Новое литературное обозрение». Сергей Козлов стал редактором этого перевода и все ключевые термины в переводе – продукт наших обсуждений. Через 10 лет – уже не по долгу службы, а по дружеской любезности – он внимательно прочел и мой перевод «Козла отпущения».

Это Ирина Кравцова, главный редактор издательства Ивана Лимбаха, которая предложила мне перевести книгу «Козел отпущения» и без единого упрека вытерпела все мои опоздания.

И это мой друг Федор Погодин, который прочел в рукописи перевод «Козла отпущения» и дал мне много ценных советов. Федор умер летом этого года. Он был одним из тех, кто читает книги Жирара не как антропологический или философский труд, а как лично важное сообщение. Я знаю нескольких таких читателей – и именно они, мне кажется, верно понимают то, что Жирар хотел сказать. Суть теории Жирара не в том, что миметическое желание и механизм козла отпущения встречаются в истории или в жизни иногда или даже часто, а в том, что они универсальны. Иначе говоря: не некоторые, а все желают по чужому образцу, не некоторые, а все участвуют в гонениях на невинных – все, а значит и ты, читатель. Только те, кто слышит в книгах Жирара это обращенное лично к читателю «ты», – только те, кто не делает для себя фарисейского или романтического исключения, – только они, собственно, и понимают, что Жирар имел в виду.

Я все-таки высказался на отвлеченную тему, пусть и коротко – но теперь возвращаюсь к списку людей, которым благодарен, чтобы завершить его именем самого Рене Жирара. Завтра, 25 числа, ему исполняется 88 лет. Сегодняшнюю церемонию можно считать лучшим ему поздравлением. В заключение хочу поблагодарить того, кому придется читать этот текст. Спасибо.