Вручение 2008 г.

Премия Андрея Белого 2008 присуждена за прориси поэтической иглой не замечаемых нами микроландшафтов смысла, за книги «Избранные стихи» и «Месторождение».

Владимир Аристов
РЕЧЬ ПРИ ПОЛУЧЕНИИ ПРЕМИИ

Дорогие друзья, коллеги!
Позвольте поблагодарить вас всех. Не боясь показаться банальным, скажу, что особая благодарность моя – за бескорыстное начинание этой премии. Буду как самую дорогую награду носить в конверте неразменный знак внимания. Деньги связывают с настоящим, бескорыстие позволяет скользить во времени. Оно дает возможность ощутить «проспективность» образов, то есть их направленность в будущее, и невольно вспоминаешь, что проспективность характерна для трудов и самого Андрея Белого. Он оставил несомненный, развернутый во времени проспект многочисленных своих проектов, подобных призрачным зданиям. И поэтому возвращаясь сюда, помимо настоящего города можно различить линии уходящего в даль иного города.
Приезжая в ваш город, неизбежно приходишь к проблемам собственно поэтического изображения, которые кажутся актуальными. Попытаться еще раз запечатлеть людей, составляющих его ускользающую основу, сущность, подвижную архитектонику. Понятен искус – хочется отвести это от глаз, как мнимое и неподлинное перед архитектурой неподвижных перспектив величественного города. Но убеждающее нас, что в такой зыбкости нет никаких постоянств, важных инвариантов – само по себе обманчиво. Здесь – один из самых насущных вопросов, которые стоят или стояли, толпились когда-то передо мной или перед нами, если иметь в виду некое сообщество близких мне друзей-стихотворцев.
И другой вопрос, как воссоздать множественность? Нельзя теперь войти через многих в одно, но можно через одно – во множество и затем в каждого как в новое множество и как в одно. Запомнить каждое дерево, все деревья по дороге из Москвы в Петербург. Но войти в них через покривившуюся осину где-нибудь на двести пятьдесят первом километре. Непредставимость и нерешаемость такой задачи делает ее несомненно значимой и живой. Попытаться выразить эстетическую ценность (драгоценность) лица незнакомого человека, встретившегося тебе в здешних глубинах метро. В попытке такого описания нас подстерегает двойная опасность – впасть в документальность или изобразить «типичного представителя», – может быть, с небывалой силой, но где же тогда окажется увиденный и исчезнувший сразу, как вихрь, человек? Человек в своей посторонней, но тождественной тебе значимости.
Об этом могут сказать, например, строки замечательного питерского поэта Николая Кононова: «У самого Обводного… из окна дурного ты в полный рост возник, как Аполлон, узлом оптическим…» и т. д. Увидев людей, мы откроем Петербург (реальный и реально-проспективный, – небывалый город Белого). Найти его заново, открывать его снова, – значит делать открытым для других городов, для Москвы, для мира. Называть его имена. Вернуться в этот невозвратимый город. Изобразить неизвестного человека, войдя в его жизнь, чтобы вновь оказаться в своей и связать затем с другими – да, такой способ может показаться сложным, но все же он необходим, если мы не хотим инерционно очутиться опять в затверженном поэтическом или прозаическом способе выражения. То, что я пытаюсь найти много лет – выразить другого человека как я-ты-я, а не как обычно делает лирическая поэзия: я-ты (где исходно «я», а потом направленность к «ты») или как проза: ты-я (где исходно «ты» и направленность к «я»).
Благодаря за то, что отмечены мои книги, хочется упомянуть о тех задачах, которые когда-то давно виделись мне существенными (понятно, что из-за краткости выступления удастся произнести об этом две-три бессвязные фразы, не вдаваясь в суть долгих противоречий и конфликтов). Многим представлялись утопичными изначальные мои устремления соединить свободу образов древнерусского былинного стиха и западный верлибр современный. Сам разговор о поэтических задачах (или более обще – о «поэтических идеях») вызывал удивление. Нужен ли вообще этот квазинаучный язык или жаргон? Но о перспективе микроутопий надо говорить множеством языков сразу, не смешивая их, но и не опасаясь соединять точность и неточность. Разговор языков позволит расслышать, различить едва отделимую от шороха листьев, как почти стертая фонограмма, речь другого человека. То, что отдельные языки культуры связаны, писал и Андрей Белый, когда говорил о «дрожжах мысли» в своих воспоминаниях: «…космосы точного образа по Микель-Анджело строятся в образе точного космоса у Галилея, Коперника, Тихо де Браге и Кеплера – тоже художников, изображающих ритм упадающих или кружащихся масс». Можно говорить о языках метареальной поэтической школы. Вместе со Ждановым, Парщиковым, Драгомощенко и другими я пытался что-то вразброд произнести. Причем я полагал, что такая школа в нынешнем понимании – это вольное пространство, где не столько учат, сколько пытаются учиться по некоторым определенным (хотя и не сразу представимым) принципам. Все эти долгие и медленные поиски нового оформления в разных способах изображения я назвал Idem-forma («idem» по латыни – «тот же»), где я-ты-я пытается связать всех. Видеть и ощутить всеприсутствие сразу. Соединить множественность, опровергая логическую аксиому «третьего не дано». Нет, эта «третья данность» заключается в том, чтобы не отвергать бывшее, но обретать новый взгляд, когда различные сущности просвечивают и взаимодействуют. Подчеркиваемая иерархичность искусства не должна мешать ощущать присутствия многих современных авторов. Быть независимым и при этом относить себя к стихотворной школе – означает не отказываться, но обретать. Размытость поэтического изображения есть попытка и способ увидеть живую множественность, где многие сущности и персонажи говорят сразу. Цель сейчас моя (и не только моя) – найти себя самого, как «тебя самого».
Где-то, у какого-то временного пункта призрачного проспекта, занося прощально слова в свою тетрадь, вдруг в отражении лужи на асфальте увидеть Поприщина, которому почудилось на мгновенье, что за его записки ему присудили премию имени Гоголя. Такое земное отражение, зеркало небес так легко отвести от мимолетного лица. Удержать его среди других в нашем зрении сложней и все же возможно.

Премия Андрея Белого 2008 присуждена за реанимацию неприметной души во искупление искушающего поэзию духа, за книги «Зеркальце», «Переписчик».

Сергей Круглов
ПИСЬМО КОМИТЕТУ ПРЕМИИ

У святителя Григория Богослова были однажды слова про «золотую цепь святости». Святые из века в век подают друг другу руки, поверх истории, поверх жестких перипетий церковной ситуации, – и так через простых людей, простых святых Дух дышит и поддерживает жизнь Церкви Христовой во все времена…
То же я могу сказать и о поэтах. Их голос – голос Логоса, Слова, ставшего плотью.
Премия Андрея Белого – не просто премия («статусная» – вот словечко, которого не выношу!.. увы, современный мир всё более склонен измерять творческий градус не им самим, а этой самой «статусностью»… Ну, другого мира и другого времени у нас нет, придется жить в том, какое есть…).
Эта премия – связь поэтов из года в год, тридцать лет подряд, золотая цепь поэзии. Яблоко, водка, рубль. Вес запретного – и спасительного – плода; пьянящий мёд Одина; и эквивалент успеха, «деньги – кровь бедняка», звенящее злато, звоном своим отчеканивающее вес жизни…
В православии бытует такой апокриф: однажды Чарльза Дарвина, создателя теории эволюции (каковую теорию многие христиане, с легкой руки политинформаторов, и по сю пору почитают притчей во языцех!..), спросили: Ну а где начало вашей цепи эволюции? – и тот ответил: Ну!! Не знаю… первое её звено приковано к престолу Божию.
Первое звено премии Андрея Белого – ныне тоже в руце Божией. Первый ее лауреат – поэт Виктор Кривулин – ныне славит Бога в великом хоре, который исполняют у престола Божия ангельские силы и святые. Давайте все сейчас про себя молвим: «Во блаженном успении вечный покой и вечное творчество подай, Господи, Твоим поэтам, прославившим Твое Имя» – пусть хотя бы эта наша благодарность прозвучит в пандан их звенящим словам.
Всем вам, ныне собравшимся, – моя сердечная благодарность и низкий поклон.

Премия Андрея Белого 2008 присуждена за непрестанно возобновляемое вопрошание: Может ли литература мыслить? – ответ на которое, как всегда, отложен в пустой ларец, за книгу «Два ларца, бирюзовый и нефритовый».

Александр Секацкий
НОВОСТИ О ВЕЧНОМ КИТАЕ
Речь при получение премии

Я приветствую всех собравшихся в этом зале, всех, кто доброжелательно и заинтересованно (иначе зачем было и приходить) ждет слова лауреатов. Обманывать ожидания желающих тебе добра – большой грех. Поэтому я решил вместо описания своих чувств в связи с присуждением премии предложить некую дальнейшую разработку китайской темы, или идеи Поднебесной, как я ее называю.
Отмечу лишь, что особый трепет вызвало у меня то, что премия присуждена мне в номинации «проза». Я никогда не считал себя писателем, не считаю и сейчас. Но слова о «прозе Секацкого» звучат все чаще, пожалуй, если так и дальше дело пойдет, придется мне и в собственном самоотчете примерять на себя писательские доспехи. Не впасть бы при этом в манию величия.
Вот. Ну, а теперь о Поднебесной, пора заполнять пустующий ларец.

1
Слово Китай многозначно и преисполнено таинственности. Оно обозначает и современную страну, рвущуюся в мировые лидеры, и совокупность людей, связанных общим (письменным) языком, и Поднебесную – империю, существующую около трех тысяч лет. Есть еще немало вещей, которые принадлежат Китаю или являются Китаем. Среди прочего «Китай» представляет собой предмет научных и культурологических штудий – и этот вполне, казалось бы, частный случай во многом определяет инобытие Поднебесной, искажая его порой до неузнаваемости. В результате нам приходится познавать Китай в неузнаваемом виде, а узнавать его в неопознанном состоянии.
Возьмем, к примеру, мировую синологию и рассмотрим ее как некое сословие специалистов, способных хранить бездну премудрости: кристаллы, ларцы и шкатулочки смыслов – при этом они посвящают свою жизнь дроблению кристаллов in vitro, растиранию их в порошок. Каждый из них вносит свой вклад – но не будем останавливаться на особенностях суммирования вкладов, обратим лишь внимание на неизбежные последствия монополизма: сугубую узость и одномерность трактовки доставшегося предмета владения. Еще более важен установленный монополией запрет на альтернативное распредмечивание Китая и объявление шарлатанством всего, что не проходит через текстологические допуски. А то, что через них проходит, представляет собой лежащие мертвым грузом стопки сведений, которые время от времени перекладываются – пресловутую китайскую грамоту. Именно ее олицетворяет совокупность знаний синологов, это и есть завеса, скрывающая Поднебесную от мира и, увы, зачастую от самой Поднебесной.

2
Зайдем теперь с другой стороны. Назовем Китаем, например, китайский фонарик из цветной бумаги: легкий, компактный переносной инструмент, способный определять оптику окружающего мира. Подсвечивая этим фонариком любой случайный уголок в пространстве и времени, мы можем устроить маленький Китай, оповещающий о себе порою едва заметными, но безошибочно узнаваемыми чертами.
В несколько ином, но сущностно сходном контексте иногда говорят: «Устроим Ташкент!» Это значит – в промозглую погоду, бросив на какое-то время принудительную работу, собрать в кучу обломки ящиков, досок и прочие деревяшки, собрать и поджечь. То есть сделать костер, дающий тепло, отдых, просвет в беспросветности. Сидящие у костра, улыбаясь друг другу, с чувством произносят: «Ташкент!» – и разве реальный город Ташкент мог бы пожелать себе лучшего инобытия?
Но Ташкент, пожалуй, самый простой пример компактной переносной сущности. Китайский фонарик, по сравнению с ним прихотлив, он требует некоторых навыков погружения в тексты, в глубокие медленные реки влияний, но и он обладает способностью к транспортировке живого огонька, в эффекте применения фонарика может открыться больше подлинного Китая, чем в синологических штудиях, не говоря уже о современных торговых павильонах Харбина или Нанкина.
Вопрос о преемственности требует правильной постановки. Самый трудный случай – и он же едва ли не самый распространенный, – это когда правопреемники названия (бренда) не являются наследниками истинного имени и уж тем более носителями духа. Например, Египет: современное арабское население этой страны охотно именует себя «египтянами», однако нелепо было бы видеть в них душеприказчиков Рамзеса, Аменхотепа, бога Ра, царицы Клеопатры и Александрийской библиотеки. Тот Египет принадлежит им ничуть не в большей степени, чем нам. Не исключено, что человечество еще предъявит счет похитителям имени за растранжирование великого наследия.
Но не будем останавливаться на этом, равно как и на отношении нынешних греков к античной Элладе – вернемся к Китаю, имея в виду, что этот случай посложнее египетского. Прислушаемся к словам Ян Чжу: «Если спрятать Поднебесную в глубинах вод, морские драконы найдут и разорят ее. Если сокрыть Поднебесную на вершинах высоких гор, до нее доберутся ненасытные летающие драконы. Поэтому, чтобы сохранить сокровенную сущность государства, лучше всего спрятать Поднебесную в Поднебесной».
Что ж, именно так и случилось – Поднебесная, древний или вечный Китай, сокрыта в Поднебесной, – из чего вовсе не следует, что гражданам КНР проще обрести ее сокровенную сущность. Ведь ее не увидеть с первого взгляда, в то время как слегка модифицированная действительность социалистического Китая сразу же бросается в глаза. Тайные знаки сокровенного присутствия сливаются с фоном, и порой их легче отыскать чужеземцам, например, голландцу Ван Гулику, французам Морису Гране и Франсуа Жюльену; гостям и пришельцам нередко случается завладеть сокровенным бирюзовым ларцом, воздушным змеем или тем же чувственно-сверхчувственным фонариком. Такая прививка, удачно подобранная микродоза, не раз способствовала расцвету дикорастущих сортов.
Всемирная история заимствований не только еще не написана, но пока даже и не осмыслена как проблема. А ведь можно вспомнить историю балета: когда-то, около двухсот лет назад этот диковинный саженец был завезен из Франции в Россию, а уже через сто лет культурный Париж испытал одно из самых больших потрясений в своей истории – и оно было вызвано «русскими сезонами» Дягилева, знакомством с русским балетом. Впрочем, похожие сюрпризы, за последнюю тысячу лет неоднократно преподносила Китаю соседняя Япония… Поэтому заимствование включает в себя и технологию забвения, и некоторую долю misprision – неверного считывания, кривочтения (термин Хэролда Блума), «случайной» ошибки в пользу собственных смыслов. Можно, в конце концов, и сжигать один за другим условные бумажные фонарики, чтобы воспользоваться их разгоревшимся светом для отыскания собственного сокровенного. Мы, в свою очередь, вполне можем претендовать на причастность к вечному Китаю, подобно тому как жители всей планеты дышат кислородом, вырабатываемым преимущественно таежными массивами Сибири и лесами Амазонии.

3
Отбирая рассаду (коль скоро речь зашла о метафоре садоводства и огородничества), следует тщательно отделять саженец, понимая, что и сугубая тщательность не дает стопроцентных гарантий приживаемости. Но, во всяком случае, совершенно бесполезно надеяться на всходы, захватив с помощью экскаватора какой-нибудь абстрактный кубометр земли. В отношении к радикально иной культуре первостепенную важность имеет исходная тематизация.
Так, например, европейская дисциплинарная наука как специфическая формация знания, определяется некоторыми параметрами (или инфраструктурами в смысле Деррида), которые могут показаться естественными и само собой разумеющимися, пока дело не доходит до очной ставки с реальностью другой культуры и другого экзистенциального проекта.
Возьмем презумпцию линейной истины и правило единства точки зрения. Уже у греков истина предстает преимущественно в двух ипостасях: как соответствие вещи собственному эйдосу-образцу (Платон), и как абстрактная согласованность «частей речи», любых отличимых друг от друга имен, согласованность, позволяющая позитивное суммирование знаний (логическая истинность Аристотеля). То есть, будучи установленной, истина защищена от падения и спонтанного размывания; если мы вдруг отвернемся, с ней, с истиной, ничего не произойдет, она будет спокойно ждать нового попадания в фокус внимания.
В китайской традиции дело обстоит иначе: здесь правило гарантированной неподвижности однажды установленной истины не выполняется. Вне таких важных определенностей как уместность и своевременность, говорить об истине вообще бессмысленно. И в даосских, и в конфуцианских арсеналах можно найти множество примеров, когда принципиально тождественные по своим внутренним параметрам события обращаются своей противоположностью к герою или виновнику события как только меняются обстоятельства уместности и своевременности. Как тут не вспомнить излюбленную притчу Ян Чжу:
В книге Ян Чжу рассказывается, как Ши послал своих сыновей к царю, и тот из них, кто был склонен к ученым занятиям, стал наставником у царских сыновей, а склонный к воинскому делу – военачальником. Воодушевившись, и Мэн послал своих сыновей к царю, ибо они имели те же склонности. Однако вместо признания заслуг их поджидало жестокое наказание. Опечаленный Мэн обратился к Ши за разъяснениями, и услышал в ответ следующее:
«Каждый, кто удачно выберет время, преуспеет! Каждый, кто упустит случай, пропадет! Путь твоих сыновей был тот же, что и у моих, плоды же – иные. Просчет не в поступке, а в неудачном выборе времени. Ведь в мире не бывает законов всегда правильных, нет и всегда неправильных. То, что годилось прежде, ныне, возможно, следует отбросить; то, что нынче отбросили, позже, возможно, пригодится. Для того, что пригодно, что непригодно, нет неизменной истины. Нет твердой меры для того, как пользоваться удобным случаем, ловить момент, действовать по обстоятельствам. Это зависит от сообразительности» (Мудрецы Китая, М., 1996, с. 106–107).
Неумение вести игру сходств и различий предстает не столько как различие, сколько как досадное отсутствие мудрости – если угодно, как конституциональная глупость или посредственность, с которой ничего нельзя поделать, тогда как невежество можно преодолеть. Традиционное название одаренного человека в Китае (в Европе сказали бы гения) – мастер, владеющий сходством и несходством. В конечном счете речь идет о совершенной хроносенсорике, позволяющей правильно схватывать границы целого. Такому мастеру удается смотреть со стороны, точнее говоря, со всех сторон на абстрактную рамку одновременности, тогда как «людям посредственным» непременно приходится засовывать в нее голову для того, чтобы просто взглянуть на мир. Можно сказать, что оптика переносного китайского фонарика меняет, прежде всего, раскадровку событий и, следовательно, статус события как такового.
Событийность можно рассматривать как главный содержательный параметр времени. Но, с другой стороны, ее можно интерпретировать и как нечто, выпадающее из времени. Как бы мы при этом не понимали событие, перед нами все равно особая темпоральная реальность. Вот что пишет об этом Франсуа Жюльен: «Фактически событие характеризуется тремя важнейшими чертами. Сначала, о его исключительном статусе, отличающем его от момента: событие – это в принципе то, что не может производиться каждый момент времени. Дело не только в том, что событие всегда считается единичным, но и в том, что оно, к тому же, считается и необычным или, по меньшей мере, не совсем обычным. Выделяясь из окружающей его временной последовательности, событие решительно отодвигает в тень примыкающие к нему моменты. Те же, поддаваясь его притягательности, в зависимости от него меняют свои очертания. Во-вторых, всякое событие является потрясением, преобразующим под своим влиянием все заложенные в нем возможности; когда говорят, что оно пришло, всегда подразумевают, что где-то произошел взлом, который произвел разрыв между прошлым и будущим. «Похоже, – пишет Пруст в “Пленнице”, – что события оказались более обширными, чем момент, в котором они происходят, и они не могут в нем поместиться все целиком». В конце концов событие, будь оно ожидаемым или объясненным post factum, как бы мы ни трактовали его, прибегая к его контексту, содержит в себе нечто неусваиваемое и указывает на нечто, находящееся снаружи» (Франсуа Жюльен, О времени. Элементы философии «жить». М., 2005, с. 119–120).
Событие, бесспорно, представляет собой темпоральную неоднородность, притом данную в своей дискретности. Но действительно ли оно выпадает из хода времени, взламывая оболочку хроноизоляции? Это, бесспорно, не так, если речь идет о каком-то собственном времени, внутри которого и подготовлено событие как его кайрос, кульминация или просто интенсивная фаза. Но событие выпадает из фоновой равнодействующей времен – и тогда это, как правило, роковое событие, не оповестившее о себе в потоке предшествующих моментов. О нем не говорят: пришла пора, о нем говорят: нежданно-негаданно.
Очевидно, что в европейской традиции именно такие взломы-прорывы и являются событиями по преимуществу – и в силу своей внезапности они требуют экзистенциальных решений. В каком-то смысле экзистенциализм возникает и развивается как техника обращения к внезапным событиям. Он, вообще говоря, и имеет смысл лишь в мире, где эти внезапные события решительно преобладают.
Содержание экзистенциализма моделируется азартной игрой и вращается вокруг готовности поставить жизнь на кон. Экзистенциализм продуцирует достойный, претендующий на бессмертие ответ смертного существа. Но он в то же время предполагает и негативные условия своей возможности. В свод этих условий входит неукорененность человеческого существа, а также уже произошедшее отпадение от времени как полноты собственных времен. Существование, которое предшествует сущности, это такое существование, которое заброшено, вынесено в среду принудительной, искусственной синхронизации, и поэтому подступающих событий, которые могли бы оповещать о себе перезвоном предшествующих моментов, собственно, и нет. Пустые синтетические моменты пригодны для упаковки новостей, но непригодны для передачи далеких позывных из прошлого или будущего, для трансляции ритмического рисунка временения.
Если же «суставы времени» не вывихнуты, экзистенциализм не несет в себе мудрости, а представляет собой, скорее, форму паники. Ведь можно было бы заранее культивировать сопричастность к сезонному ходу вещей и получить оповещение о событии заранее для того, чтобы слиться с ним или ускользнуть – именно таков идеал китайской мудрости.
Однако, даже если иметь в виду темпоральную природу события, нельзя не отметить его отличия от других моментов того же времени: событие в любом случае предстает как некий привилегированный момент. Можно, пожалуй, сказать так: событийная насыщенность, «эвентоемкость» есть важнейший параметр времени. Существуют времена (темпоральности), которые, независимо от их длительности, точнее, от метрической длины их проекции на измерительную линейку, располагают одним-единственным событием. Другие располагают несколькими событиями или, например, альтернативной парой событий. Но существуют времена, насыщенные событийностью – из них-то и конденсируется событие субъекта.
Важно отметить еще одно обстоятельство: чем более дискретны события, чем лучше они различены друг от друга, тем меньше мы имеем дело с самой природой времени и больше с тем, что «во времени» – так, по крайней мере, подсказывает интуиция. Когда специфически темпоральное выступает как фон, оно вызывает оскучнение или просто попадает в зону невосприятия. То есть, преобразованное культурой восприятие придает и без того «выдающимся» событиям еще и дополнительную повышенную контрастность. В регистрации темпорального срабатывает некий аналог данности сразу. Можно, безусловно, говорить о хроносенсорной депривации человеческого существа, но решающая роль принадлежит настройке внешних психических функций – систематическому импульсу, исходящему из сферы символического. Одно дело миросозерцание, культивируемое, например, китайской традицией – здесь интеллектуальные и духовные силы направлены на восстановление вторичной хроносенсорики. Подобно тому как даосы выращивают в собственном организме пилюлю бессмертия, китайские мыслители по деталям собирают в себе резонатор, колебательный контур, регистрирующий не дискретные события, а фоновую ауру времени.
Европейская метафизика, напротив, поддерживает зону невосприятия прилегающей к событию темпоральности, не говоря уже о том, что само экзистенциальное измерение избавляется от темпорального шлейфа, всякий раз призывая заострить ситуацию, вывести ее из кокона сопутствующих и извиняющих обстоятельств. Техника экзистенциализма в том и состоит, чтобы зачистить контакты для максимально яркой вспышки события. Тем самым маскируется, прежде всего, хронопроизводность событийной канвы, процессуальность сгущения – так что кристаллическая решетка решающих событий предстает как каркас здесь-бытия. Мы еще вернемся к технике проживания времени как к сокровищу, заключенному в китайской нефритовой шкатулочке.

4
Итак, в отличие от преобладающего направления европейской метафизики, мудрые люди Поднебесной издавна предпочитали продольную, а не поперечную раскадровку событий. Этим, отчасти, объясняется отсутствие единства точки зрения – важнейшего условия европейских дисциплинарных наук. Китайский сюцай классической эпохи ведет себя по-разному в зависимости от жизненных ситуаций и, кстати, по-разному в зависимости от сезона. Точка зрения, которая, скорее, не точка, а волна, принадлежит не статичному субъекту, претерпевающему различные жизненные коллизии, а хронопотоку, в котором пребывает индивид и которым он уносится. Если европейцы только одеваются по сезону, то китайцы, можно сказать, по сезону мыслят и чувствуют – во всяком случае, делают поправку на соответствующую фазу важнейших внешних периодичностей.
Европейская этика, в особенности уже упоминавшийся экзистенциализм, рассматривают в качестве основополагающего достоинства нравственный стержень человека, позволяющий ему оставаться самим собой при любом повороте судьбы. Скажем, быть одинаково ровным с близкими и просто знакомыми, с вышестоящими и подчиненными, а главное – сохранять точку зрения, не зависящую от прихотей фортуны. Подобная стойкость не могла бы выглядеть безупречной добродетелью в Поднебесной, она скорее рассматривалась бы как самодурство, далекое от истинной гуманности (жень).
Вообще этот момент очень важен, поскольку заключает в себе множество недоразумений. Кто только не отмечал двуличия, «неискренности» китайских мандаринов: европейские записки о Китае XVII–XIX веков переполнены подобными наблюдениями. Попробуем, однако, взглянуть на дело с другой стороны. Вот типичная ситуация из серии «служили два товарища». Служили, приятельствовали, встречались каждый день, а затем один из них получил повышение – вознесся. Ну и, допустим, зазнался, стал относиться свысока к прежнему приятелю… Грустная, отчасти даже трагическая история. Вот если бы возвысившийся ничуть не изменился, если бы он все так же оставался на короткой ноге с бывшим сослуживцем, это был бы пример широты души и настоящей дружбы.
Таков европейский взгляд на вещи. Но для сюцая, безусловно, в порядке вещей, если возвысившийся сослуживец стал относиться к нему по-другому. Это ведь не значит «относиться плохо» – просто по-другому, в соответствии с принципом уместности и своевременности. Если между ними существовали правильные, добросердечные отношения, то теперь они просто изменяют тональность в новой уместности; возвысившийся понимает: если бы судьба вознесла приятеля, отношение было бы обратно симметричным. Он понимает и другое: если бы отношения нисколько не изменились, его друг был бы разочарован и, возможно, считал бы, что в свое время ошибся в выборе друга, доверившись человеку недалекому, ограниченному, неспособному оседлать попутную волну… Ведь одно дело сохранять верность себе, а другое – не расставаться с определенным, раз и навсегда выбранным одеянием, фасоном, сезоном – это далеко не одно и то же. Сохранение правильной самотождественности есть высшее искусство в игре сходств и отождествлений. Вспомним даосскую притчу относительно истинной заботы о себе:
Шань Бао жил в Лу на высокой горе, пил лишь воду и никогда не интересовался наживой. Дожив до семидесяти лет, он выглядел будто младенец. Но на беду встретился с голодным тигром, который убил его и сожрал. Жил там и Чжан Смелый. Вместо двери в его доме были тонкие занавески – каждый входил к нему, и Чжан никого не боялся. Прожив лет до сорока, он умер от лихорадки. Шань поддерживал свое внутреннее, а тигр съел его внешнее, Чжан отстаивал внешнее всем своим мужеством, а болезнь напала на его внутреннее. Оба они не подгоняли свое отстающее (Мудрецы Китая, с. 216).
Если брать Поднебесную в историческом разрезе, в ней можно найти потенциал полярностей, не уступающий по разбросу всей европейской метафизике в целом. Чего стоит противостояние конфуцианства и даосизма, казалось бы, не имеющее точек пересечения и напоминающее оппозицию в соседней Японии: искусство икебаны против борьбы сумо…
Тем не менее, обе эти экзистенциальные техники подчинены истине своевременности. Они оспаривают друг друга лишь по мере утраты или проблематизации уместности, не посягая на суверенитет наследственных территорий. Отнюдь не ограничиваясь только дискурсивными положениями (как европейские точки зрения), напротив, проникая во все слои миросозерцания, конфуцианство и даосизм как бы поджидают индивида на манер социально-психологических технологий, сдаваемых под ключ. Сходным образом передается и сама истина – она принадлежит не столько вселяющемуся субъекту, сколько помещению, в которое въезжает жилец. Так, у Чжуан-цзы сказано: «совершенномудрый лишь гостит у справедливости, лишь останавливается на постой у милосердия, странствует же он в беспредельном». Противостояние конфуцианской и даосской стратегий отнюдь не тождественно противостоянию индивидов, разделяющих эти «теории» или точки зрения. Альтернативные стратегии вполне могут сменять друг друга в пределах человекоразмерности одного и того же индивида. Никто, конечно, не запретит тебе плыть против течения, но и никто из мудрых в Поднебесной не сочтет эту попытку какой-то особой доблестью – в отличие от европейских и американских моралистов. Подобное поведение будет воспринято как досадное отсутствие мудрости: ведь в вихревом потоке Дао есть столько попутных течений, стоит лишь внимательно присмотреться и можно выбрать подходящее, оно непременно найдется. Правильно выбранное попутное течение гораздо быстрее и надежнее доставит тебя в нужный пункт.
Речь не идет о сравнительной оценке логики героического противостояния, сакрализованной европейским экзистенциализмом, и стратегии недеяния, опирающейся на правильно рассчитанное точечное резонансное действие. Каждое из этих предпочтений открывает собственный мир, один из них мы можем счесть более пригодным, подобающим для человеческой жизни, но почему при случае не погостить и в другом мире, воспользовавшись бумажным фонариком или бирюзовым ларцом в качестве попутного транспорта?
Обратимся к известной европейской притче – к той, где две лягушки попадают в кувшины с молоком. Мы помним, что одна из них сразу же пришла в отчаяние и утонула, а другая (честь ей и хвала) стала барахтаться, пока не взбила масло. Этой лягушке следовало бы присвоить звание Героя Протестантской Этики: ее подвиг стал примером правильного поведения в суровых жизненных обстоятельствах. Но, заметим, исключительно европейским примером.
Представим себе, что рядом с двумя упомянутыми стоял и третий кувшин, в который угодила лягушка Поднебесной, знакомая с принципами даосской мудрости. В силу такого знакомства она тоже не впала в отчаяние, но не стала суетиться и барахтаться, дав молоку в кувшине успокоиться. Сосредоточившись, оценив ситуацию, поднебесная лягушка заметила, что молоко в кувшине, подобно всякой жидкости, не бывает неподвижным, в нем присутствуют слабые вихревые движения. Если, поймав одно из течений, нырнуть, войдя в его русло, а затем вынырнуть и снова нырнуть, течение станет заметно сильнее и поверхность жидкости начнет колыхаться. Достаточно сделать несколько правильных нырков – и чуть ли не половина молока выплеснется вместе с лягушкой. Не исключено, что при этом опрокинется и кувшин – всем известна история о роте солдат, идущих через мост: если рота идет в ногу, строевым шагом, она может попасть в один из внутренних резонансов и разрушить мост… Тут главное не суетиться и не барахтаться – но ведь понятно, что это и не может быть свойственно лягушке, идущей путем Дао, а не дорогой протестантской этики.
Оказавшись на свободе, мудрая лягушка Поднебесной имела немало времени, чтобы понаблюдать за бултыханием своей неутомимой соратницы, чьи усилия были прославлены в преданиях европейских народов. Вероятно, ее размышления не ограничились констатацией того факта, что сметана (не говоря уже о масле) будет нескоро, да и выбраться из вязкой сметаны не многим проще, чем из жидкого молока. Могло возникнуть и другое, свойственное даосской философии соображение: неутомимую труженицу восхваляют неспроста: ведь ее деятельность осуществляется в интересах Большого Вора, могущественного незримого господина, которому необязательно даже приносить жертвы – достаточно приносить пользу. Да кстати, немецкие и голландские хозяйки издавна бросали лягушку в кувшин с молоком – как раз для улучшения качества сметаны: возможно, и притча понадобилась для того, чтобы подбодрить великомученицу…
Из этой притчи можно сделать еще один вывод – об истинном смысле и предназначении пословиц. С точки зрения линейной, непоколебимой истины пословицы грешат досадной поспешностью: уж больно легко отыскиваются противоположные им. То ли дело научные обобщения и метафизические универсалии – они избираются в качестве привилегированной формы знания как раз потому, что отыскание противоположного, не укладывающегося в схему случая крайне затруднено. Скажем, всем вроде бы хороша пословица «тише едешь – дальше будешь», но она явно зависит от подходящих случаев и потому не может быть принята всерьез и зачислена в состав «серьезного» знания. Для китайского способа мысли достоинством по-настоящему мудрой сентенции является именно то, что, обозначая свою уместность и своевременность, она, вместе с тем, отсылает и к собственной противофазе, к уместности противоположного. Не следует раскачивать лодку – любят говорить англичане. Разумеется, аналоги этой пословицы есть и у других народов, в том числе и у китайцев. Но мудрость состоит в том, чтобы представить, а тем самым и предупредить ситуации, когда именно это следует делать – если лодка управляема чужими интересами, если ее непотопляемость служит залогом твоей собственной погибели… Тогда следует раскачивать и лодку, и кувшин – только так, чтобы не сбить ненароком масло для Большого Вора.

5
Особого рода загадкой и предметом правильного удивления для остального мира является перфекционизм китайских мастеров. Этот перфекционизм проявляется во всем: в знаменитых резных шариках из слоновой кости, в каллиграфии, в тонкостях ритуала и в совершенстве недеяния. Мы наблюдаем у китайских мастеров изощренность, которую можно назвать эталонной, однако причины ее до сих пор остаются загадочными. Что заставляет добиваться подобного перфекционизма, зачастую пересекающего границу восприятия и уводящего в зону неразличимости, туда, где нормальный человеческий глаз не в состоянии оценить степень достигаемого совершенства, и даже специально тренированному восприятию приходится опираться преимущественно на косвенные признаки? Вспомним, как Сю Тань, рассматривая картину одного из старых мастеров, выражает восхищение не цветом, не композицией, а положением большого пальца на кисточке в момент рисования. В китайской чайной церемонии такие «положения большого пальца» составляют скрытое содержание послания, без которого, впрочем, церемония теряет свою неуловимую притягательность.
Здесь мы оказываемся перед наиболее мистическим, и, в то же время самым важным моментом духовного производства, моментом обустройства невидимого и выходом поэзиса в трансцендентное. Подобные моменты всегда отличают великую цивилизацию; цивилизацию не в смысле Шпенглера, не как последнюю угасающую стадию культуры, а как несокрушимую диктатуру символического, обеспечивающую усилие аскезы, распределяемое по всему социуму. Однако всякий раз связь с трансцендентным или выход в трансцендентное носят особенный характер. Когда в XVI веке часовой мастер из Регенсбурга наносил искусную гравировку не только на крышку часов, но и на находящиеся внутри детали, он делал это потому, что Бог видит все. Мастер осуществлял инаугурацию божественного всеприсутствия. Жесты такого рода необъяснимы изнутри экономики, зато сама экономика, ее производительная мощь и преобразующая сила, могут быть поняты и объяснены исходя из незыблемости сакральной санкции, напрямую доводимой до сведения часовщика, пирожника, музыканта и пивовара. Перфекционизм мастеров протестантской Европы вытекал из принципа мирской аскезы; Макс Вебер хорошо показал устройство этой обусловленности.
Свой перфекционизм, кажущийся нелепым и странным, был и у советской цивилизации: специфически преломленный зов трансцендентного побуждал к странным деяниям. Скажем, мост, которому достаточно было выдержать нагрузку в 50 тонн и прослужить 20 лет, строился на века и мог выдержать нагрузку во многие разы превышающую расчетные параметры. Такой перфекционизм имел важные последствия. Он оказался непригодным для поддержания экономики как специфического поэзиса, органичного для цивилизации Лютера – Кальвина – Франклина. Тип дистрибуции вещей, соответствующий этому поэзису, может быть назван разве что «экономикой», с неизбежным подразумеванием кавычек, однако неизменная готовность к монументальному жесту по-своему поддерживала и возобновляла устои странной цивилизации. Имперский монументализм это и есть трансцендентное расширение присутствия, и весьма показательно, что отступивший от советского перфекционизма Хрущев в значительной мере способствовал обрушению устоев самобытного социального бытия. Но нас сейчас интересует не лютеранский и не советский, а китайский перфекционизм.
Его причиной является не всевидящее око Бога и не окончательный вердикт потомков из далекого коммунистического будущего. В основе китайского перфекционизма лежит принцип всеобщей гомеопатической связи сущего и происходящего. Причем речь идет не только об идее гомеопатии, но и о неком всеобщем чувстве, если угодно, об общекультурной интуиции. Особого рода тщательность в обработке входящих друг в друга шариков из слоновой кости важна, конечно, и сама по себе, но явно не в первую очередь. Отдельные элементы изделия, потребовавшие нескольких недель работы, могут быть обнаружены лишь с немалым трудом, иногда лишь с помощью лупы. Но как раз безупречность этих элементов или, напротив, ничтожные отступления от них определяют суть мастерства, они служат опознавательными знаками для отличия истинного мастерства от просто добросовестной работы.
Принципиальная гомеопатичность подлинного совершенства объясняется наличием, вкраплением своего иного внутри своего самого собственного, внутри всякой имманентности и последовательности. Это, в свою очередь, обусловлено особенностями течения хронопотоков мира, то есть способом бытия Дао. Чрезвычайно важно отыскать и воспроизвести крошечную прививку инобытия в самом сердце субстанции causa sui, но лишь такое усмотрение будет означать полную собранность, точность и готовность к перемене, оно будет указывать на единство самообладания и инообладания, что является пределом возможного для смертных совершенства.
Подыскивая имя китайскому перфекционизму, я склонен остановиться на понятии симпатических нанотехнологий времени. Речь ведь идет о фиксации точки перегиба или иной сингулярной точки хронопотока. Пояснить это можно следующим образом.
Предположим, внутри зимы есть свое крошечное лето, которое не является собственно летом, но является летом зимы, и его нужно распознать, почувствовать, чтобы обойти его или, наоборот, нырнуть в него неким восходящим движением соучастия. Но это, возможно, еще только полдела. Суть же подлинного мастерства и высшего знания в том, чтобы внутри обнаруженного лета зимы отыскать еще и собственную зиму, после чего произвести мгновенное акцентированное действие, едва различимое или вообще незаметное. Такое точечное действие способно обеспечить целое облако недеяния-увэй, а стало быть, избавить от лишней суеты, от малейших намеков на сбивание чужого масла. Поступать так и значит применять симпатическую нанотехнологию времени, используя китайский вариант знаменитой архимедовой точки опоры – с той разницей, что нанотехнология времени не стремится перевернуть Землю, а скорее позволяет остаться на плаву в тот момент, когда Земля с неизбежностью окажется перевернутой.
Именно виртуозная гомеопатия событийной смеси лежит в основе китайского понимания мира, она же определяет и перфекционизм мастеров Поднебесной. Можно, конечно, сказать, что родиной подобных «нанотехнологий» является симпатическая магия как первая форма эффективного контроля сознания над миром. Это, в принципе, справедливо, но следует учесть, что расстояние от симпатической магии архаики до соответствующей духовной практики Поднебесной не меньше, чем расстояние от той же точки до европейских дисциплинарных наук; просто эти расстояния были отложены в разных направлениях, поскольку были избраны разные пути. Если европейский путь (в области философии увенчавшийся экзистенциализмом) отверг хроносенсорику вообще как паразитарную форму чувственности, заменив ее принудительной строгой раскадровкой происходящего, то путь мудрецов Поднебесной основывался на тщательном отслеживании всех скоростей и развилок собственных хронопотоков мира. Упускать этот бесценный и уникальный опыт было бы непозволительно.
Про достижения в медицине сказано уже немало, именно здесь принципы китайской гомеопатии получили первое подтверждение и признание – при том что химико-фармакологические основания гомеопатического воздействия все еще остаются до конца не ясными. Во второй половине ХХ столетия широкую известность приобрел и фэншуй – повседневный бытовой симиализм, ставший, по существу, «народным» эстетическим каноном в Китае более тысячи лет назад – он вполне может выполнять функцию переносного фонарика.
Проследим еще раз особенности такого миросозерцания. Согласование макрокосма и микрокосма было важнейшей стратегией для большинства великих культур (вспомним хотя бы античную Грецию). Поднебесная довела согласование до совершенства, подключив сюда и «нанокосм» – так, чтобы все различимые миры могли компактно вкладываться друг в друга на манер уже упоминавшихся резных шариков из слоновой кости. Но разве эти филигранные вхождения не являются «Поднебесной, которая спрятана в самой Поднебесной»? Отыскать спрятанное не так просто, когда искомые сущности надежно сокрыты друг в друге.
Китайским философам не в меньшей степени, чем философам Европы, был свойственен интерес к первопричинам всего сущего. Однако фокус этого интереса был направлен не на дискретных агентов причинения (и не на форму инопричинения вообще), а на согласование автономных ритмов самотождественности, на то, как это согласование меняющегося и разнородного способно обеспечивать неизменность на выходе. «Простолюдин ищет причины изменений (перемен), – говорит Ян Чжу, – и лишь совершенномудрый понимает, что и у неизменности есть свои причины». Различия можно проиллюстрировать на примере трактовки такого феномена как болезнь.
То, что простуда,

Премия Андрея Белого 2008 присуждается за участливое, рачительное и масштабное возделывание литературного сада Серебряного века, за деятельную любовь к Андрею Белому, покровителю нашей премии, за книги «Андрей Белый. Разыскания и этюды» и «Русские символисты: этюды и разыскания».

Александр Лавров
РЕЧЬ ПРИ ПОЛУЧЕНИИ ПРЕМИИ

Я глубоко благодарен Комитету премии Андрея Белого за его решение. При этом я хорошо понимаю, что в данном случае я всецело обязан прежде всего титульному лицу этой высокопрестижной премии, что своими статьями и публикациями, посвященными Андрею Белому, я всего лишь отразился в его зеркале. Поэтому и сейчас я хотел бы сказать несколько слов не о себе и не о своих работах, а о Белом – о том, каково было положение дел с ним три десятилетия тому назад, когда была учреждена премия, и о том, какова ситуация, определившаяся на сегодняшний день.
30 лет назад, в эпоху развитого петербургского литературного андеграунда, учрежденная литературная премия со всеми ее параметрами, решительно контрастировавшими с принятыми в сфере советского официоза, призвана была стать одной из форм институциализации второй литературной действительности, и в этом отношении фигура Андрея Белого подходила наилучшим образом. Один из крупнейших русских писателей первой трети ХХ века, открывший новые горизонты в художественном и жизнетворческом постижении действительности, ярчайший представитель модернизма, предвосхитивший многие эстетические эксперименты авангардного искусства, он был безусловным классиком в глазах тех, кто в своем творчестве прослеживал линии преемственности и точки соприкосновения с культурой русского модернизма и авангарда, и был решительно неприемлем для апологетов еще вовсю процветавшей тогда нормативной соцреалистической эстетики. С литературным подпольем второй половины 70-х годов отчетливо резонировала и впрямую соотносилась фигура подпольного классика символистской эпохи. Белого тогда официально не запрещали, но замалчивали или искаженно и тенденциозно толковали, почти не переиздавали. За все послевоенные годы и до времени учреждения премии в СССР вышли в свет всего две книги Андрея Белого – в 1966 году том стихотворений и поэм в Большой серии «Библиотеки поэта», немедленно подвергнутый бичеванию в газете «Правда» и в журналах «Коммунист» и «Октябрь», и в 1978 году, аккурат в унисон с рождением премии, роман «Петербург» в сокращенной авторской редакции 1920-х годов. Лишь три года спустя будет издан в академической серии «Литературные памятники» «Петербург» в первопечатной, «сиринской» редакции, подготовленный покойным Л. К. Долгополовым, одним из зачинателей изучения Белого в нашей стране; мне также довелось внести свою лепту в это издание как одному из авторов комментария.
За прошедшие тридцать лет ситуация кардинальным образом изменилась. Андрей Белый сейчас представлен в широком ассортименте изданий, включая книги, рассчитанные на массового потребителя, о качестве подготовки которых лучше в столь торжественной обстановке умолчать. Вышло в свет немало публикаций неизданных произведений и писем Белого, как в составе различных сборников и в журналах, так и отдельными изданиями. Мы располагаем сейчас осуществленным под редакцией покойного В. М. Пискунова в издательстве «Республика» в 1994–2000 гг. собранием сочинений Андрея Белого в 6 томах. К сожалению, это издание с обозначением «собрание сочинений» являет собою всего лишь пространную подборку «избранных сочинений». В томе стихотворений и поэм только одна из поэтических книг Белого, «Пепел» в редакции 1909 года, помещена в полном объеме; остальные – с изъятиями, в большинстве случаев повторяющими те, которые были проделаны в 1966 г. составителями тома Белого в «Библиотеке поэта». Целые пласты творчества Белого этим изданием не отражены: «симфонии», романы «Москва» и «Маски», книги статей, путевые очерки, мемуарная трилогия, штудии о литературе, не говоря уже о несобранных произведениях, рассеянных по газетам, журналам, альманахам и сборникам и по сей день существующих только в первых публикациях, – а таких произведений в творческом наследии Белого огромное количество. Ровно пятнадцать лет назад, в декабре 1993 г., я представил в петербургское издательство «Северо-Запад» проспект собрания сочинений Андрея Белого в 20-ти томах, задачей которого было обнародовать в максимальном объеме собственно творческое наследие писателя – художественные произведения (прозу, поэзию, эссеистику, драматургию), критические статьи, философско-аналитические этюды, исследовательские работы по поэтике. За пределами этого проекта оставались: обширное эпистолярное наследие Белого, его автобиографические документальные своды, некоторые первоначальные или переработанные редакции текстов, стенограммы устных выступлений, подготовительные материалы различного характера, планы, наброски и т. д.; этого материала хватило бы еще на десяток томов. Издательство «Северо-Запад», предполагавшее работать над собранием сочинений Белого по представленному плану, скоро прекратило свое существование, и замысел издания остался нереализованным. Достаточно репрезентативного и по возможности полного издания корпуса текстов Андрея Белого по-прежнему не существует, как не было его и 30 лет тому назад.
В заключение – несколько слов о тех публикаторских начинаниях, осуществляемых мною индивидуально или в содружестве с другими исследователями, которые имеют отношение к Андрею Белому. Готовится к печати авторская инсценировка романа «Петербург», поставленная в 1925 г. в МХАТ 2-м с Михаилом Чеховым в главной роли; ранее она была опубликована Дж. Малмстадом в США по неавторизованной машинописи, ныне публикуется по автографу из архива Иванова-Разумника. В процессе подготовки – обширный том, включающий не публиковавшиеся ранее в полном объеме автобиографические документальные своды Андрея Белого («Материал к биографии», «Ракурс к дневнику» и другие авторские тексты справочно-регистрационного характера) – важнейший источник сведений о жизни и творчестве Белого, выстроенных в подробно воссозданном хронологическом ряду. Еще более масштабный проект – подготовка к публикации переписки Андрея Белого с Э. К. Метнером, одного из важнейших эпистолярных комплексов, значимых как для понимания философии и эстетики русского символизма, так и для истории литературных начинаний символистской эпохи, в частности – истории издательства «Мусагет», и до сих пор не введенных в читательский оборот. Наконец, в серии «Литературные памятники» готовится по архивным источникам первое издание книги воспоминаний Андрея Белого «Начало века» (1922–1923), так называемой «берлинской» редакции «Начала века», которая при жизни автора была напечатана лишь в виде нескольких фрагментов и остается неизданной в ее сохранившемся объеме (начальные главы безвозвратно утрачены) по сей день. В отличие от мемуарной трилогии конца 1920-х – начала 1930-х гг., писавшейся с оглядкой на советские идеологические нормы и цензурные условия, «берлинская» редакция «Начала века» представляет ту авторскую версию мемуарного видения своей жизни и своих современников, которая не была искажена внешними привходящими обстоятельствами и тем самым обретает особую ценность. Хочется надеяться, что рано или поздно эти публикаторские замыслы осуществятся и дойдут до читателя.

совместно с:
Марк БЕЛОРУСЕЦ

Премия Андрея Белого 2008 присуждена за самоотверженные труды по сближению двух неисчерпаемых вселенных – поэзии Целана и русской словесности, за книгу: Пауль Целан, Стихотворения. Проза. Письма.

Татьяна Баскакова
РЕЧЬ ПРИ ПОЛУЧЕНИИ ПРЕМИИ

Уважаемые дамы и господа, друзья!
Я благодарю вас за эту премию, которая мне особенно дорога, потому что лично для меня она – как знак прощения за то, что в свое время, в молодости, я не пыталась войти в круг людей, которые ее придумали и для которых она была значима, о чем жалею. Отчасти так получилось потому, что я принадлежала уже к другому поколению, а отчасти – потому что я тогда недооценивала значение той среды, в которой могли возникать такие идеи. Но именно в те годы и в годы перестройки я убедилась, насколько важно отношение к книге и прежде всего к художественному тексту для самоощущения человека и общества. Хочу упомянуть в этой связи Вадима Козового, который впервые начал переводить французскую поэзию в мордовском лагере и потом, уже в эмиграции, сделал перевод делом своей жизни – на его ночном столике, когда он умер, лежала книга Артюра Рембо, над которой он работал до последнего дня.
Еще я думаю, что значение премии имени Андрея Белого нисколько не уменьшилось за годы после падения советской власти. Мне кажется крайне важным, что премия, не связанная с денежным вознаграждением и, тем не менее, очень престижная, продолжает существовать в ситуации, когда книжный рынок расколот, когда на нем преобладает циничная ориентация на выгоду и на самые примитивные читательские потребности; более того, когда крупные издательские концерны, желая вытеснить немногие издательства, публикующие хорошую литературу, перекупают права на так называемые интеллектуальные книги, привлекают переводчиков и профессиональных редакторов, но при этом организуют выпуск книг и отношения с теми, кто их делает, как фабричное поточное производство в его наиболее архаичных, грубых и хамских формах.
Получая в 1959 году Литературную премию Вольного ганзейского города Бремена, Пауль Целан сказал, имея в виду свою родину Буковину, что он вырос в местности, «где жили люди и книги». Пока готовилась книга русских переводов Целана, я по многу раз перечитывала его тексты, но далеко не сразу поняла, что эти простые слова он употребил в буквальном смысле. Что для него было важно создать условия для постоянного общения между человеком и другим человеком, который умер, но продолжает жить и говорить в пространстве написанной им книги. Целана очень трудно понять не только в России, куда его стихи пришли с большим опозданием, но даже и тем, кто читает его по-немецки, потому, кажется мне, что изменились наши понятия о литературе. В представлении Целана литература – это живая память, то есть объединяющая людей традиция как надежнейшая жизненная опора. Уже первая его поэтическая книга, «Мак и память», есть, по сути, перевод на язык образного мышления такого представления о поэзии. А также перевод и продумывание – еще на шаг дальше – мыслей тех поэтов и философов, которые эту традицию представляли: прежде всего древних греков, создавших сложный образ Мнемозины, Фридриха Гёльдерлина, Райнера Марии Рильке; в более поздних книгах – Франца Кафки, Вальтера Беньямина, Мартина Хайдеггера, Людвига Витгенштейна. Беда в том, что даже специалисты, прочитывающие все эти цитаты и аллюзии в стихах Целана, часто не принимают их всерьез, относятся к ним как к постмодернистской игре. Чтение книг Целана требует времени и внимания, причем внимания особого, которое в речи «Меридиан» он сам, воспользовавшись словами Мальбранша, назвал «молитвой души».
Что должен сделать переводчик, чтобы книга такой степени сложности, как поэтические сборники Целана, могла жить, существовать как живой организм в пространстве другого языка? Я не знала ответа на этот вопрос и много раз слышала, что не надо обременять читателя излишней информацией, длинными комментариями и т. д. Но мне все равно казалось, что для книги нужно создать какое-то контекстное пространство, что лучше, чтобы читатель знал что-то о ее авторе, что если обычные комментарии и послесловия плохи, можно придумать какую-то иную форму, отличную от формы информационного сообщения или специального филологического исследования. Я пыталась делать что-то подобное раньше, но только в случае с Целаном почувствовала, что такие попытки находят отклик, что они кому-то нужны. Я благодарна вам и за это ощущение, хотя думаю, одной книги никак не достаточно, чтобы поэзия Целана стала частью русской культуры. Прежде чем в России появились хорошие собрания произведений, скажем, Георга Тракля, или Гарсия Лорки, или Мартина Хайдеггера, понадобились годы работы и усилия многих переводчиков.

Спасибо за внимание.

Марк Белорусец
РЕЧЬ ПРИ ПОЛУЧЕНИИ ПРЕМИИ

Уважаемые дамы и господа!
Прежде всего, хочу поблагодарить учредителей премии Андрея Белого и Комитет премии за высокую награду. Для меня это большая честь, еще особенно значимо, что присуждение Татьяне Баскаковой и мне премии за книгу Пауля Целана связало его имя с русской литературой. Пауль Целан таким образом отмечен премией Андрея Белого и, стало быть, приобщен к русской словесности. Мне не кажется это утверждение слишком большой натяжкой, если иметь в виду слова самого Целана. В 1961 году он пишет русскому эмигранту критику и публицисту Владимиру Маркову: «Я, в сущности, русский поэт…».
Но встреча Целана с русской литературой состоялась гораздо раньше. Она произошла еще на его родине, в Черновцах. Напомню, Черновцы, как и вся Северная Буковина, до 1918 года были австро-венгерскими, потом румынскими, а в 1940 году оказались вдруг советскими. Черновицкий университет стал тогда русско-украинским за одну ночь. Чтобы продолжить занятия романской филологией двадцатилетний Целан за лето 1940-го года прочитал в оригинале «Войну и мир». Позже он увлекся Есениным и начал его переводить. Потом, эмигрировав в Румынию, работал в бухарестском издательстве «Русская книга». Он редактировал чужие переводы с русского и сам перевел на румынский язык чеховских «Мужиков» и «Героя нашего времени» Лермонтова. До настоящего времени этот перевод считается лучшим, он неоднократно переиздавался.
В Париже, почти 10 лет спустя, Пауль Целан вновь обращается к русской поэзии. Немецкие переводы стихотворений Есенина и «Двенадцати» Блока восхищают его друзей – Нелли Закс, Ингеборг Бахман, Германа Ленца. Целан переводит «Бабий Яр» Евтушенко через несколько месяцев после появления стихотворения по-русски. В конце 60-х он занимается стихотворениями Хлебникова. В набросках остались переводы из Маяковского и Пастернака. В его пятисоттомной русской библиотеке – почти вся русская поэзия, от Кантемира до Сологуба, от Ахматовой до Георгия Иванова, включая, конечно, Андрея Белого.
Знакомство с поэтикой и поэзией Мандельштама стало для Пауля Целана крупнейшим событием в жизни и творчестве. В конце 50-х – начале 60-х годов Целан перевел более сорока его стихотворений, среди них «Нашедший подкову», «Грифельная ода», «1 января 1924» . Впервые переводы стихов Мандельштама, до того почти неизвестного европейскому читателю, вышли отдельной книгой. Ее появление отметила литературная критика. Среди рецензентов – уже упомянутый Владимир Марков, высоко оценивший эти переводы.
Поэтическое видение Мандельштама, его статьи о поэзии, оказали огромное влияние на Целана. Так, образ стихотворения как бутылочной почты из статьи «О собеседнике», возникает и обретает новое измерение в его «Бременской речи».
Из многочисленных иностранных поэтов, переведенных Целаном, Мандельштам – единственный, кому он посвятил передачу на радио. В этой передаче Целан говорил о стихотворениях Мандельштама, о его поэтике; сказанное им с незначительными изменениями вошло в «Меридиан», – программную речь при получении премии имени Георга Бюхнера, где Целан утверждает свою поэтику, свое видение задач поэзии.
Для Целана Мандельштам – брат не только по музе, но и «по судьбам». Именно такого рода близость стоит за словами Целана в письме к Маркову, которые я процитировал.
Александр Кушнер в своей статье о Мандельштаме писал: «Убийство поэта – наш национальный миф». Всех растоптанных, изгнанных, высланных и сосланных поэтов здесь, в Петербурге, впрочем, как и в Москве, в Киеве, перечислить невозможно – не хватит ни времени, ни нервов. Однако же бесспорно, что Осип Мандельштам в очень большой степени воплощает эту сущность русской поэзии.
Целан, у которого родители погибли в немецком концлагере, сам он спасся чудом, Целан, который до конца жизни чувствовал себя повсюду преследуемым и гонимым – как еврей, как чужак, как эмигрант, Целан, имевший до середины пятидесятых во Франции лишь «вид на жительство», так хорошо знакомый первой волне русской эмиграции, – именно эту сущность русского поэта понимал и принимал как свою, о чем свидетельствуют его письма и высказывания. Но есть и главное свидетельство – стихи. Вот цитата из стихотворения в сборнике «Роза-Никому» (1963г.), посвященного памяти Осипа Мандельштама:

Имя Осип подступает к тебе, ты говоришь о том,
что он уже знает, он это принимает, он это снимает с тебя,
руками, ты его руки отделяешь от плеч, правую, левую,
ты приставляешь на их место свои, с ладонями,
с пальцами, с линиями,

– отторженное срастается снова –
они твои теперь, возьми их, твое теперь и то, и другое… Я позволю себе предположить, что Пауль Целан, был бы, как и я, счастлив получить премию Андрея Белого еще и потому, что учреждена она была теми, кто в угрюмо-заботливые годы издавал неподцензурные журналы и альманахи, где печатались литературные произведения без одобрения начальства. Мне немного известно, как и в каких условиях издавался журнал «Часы», о нем тут, прежде всего, речь. Как квартиры издателей, они же зачастую были редакторами, превращались в издательства и типографии, экспедиции и журнальные архивы, куда, кстати, можно было нагрянуть с обыском. Так обстояло дело с журналами «Часы», «Обводной канал», «37» и другими, о чем теперь немало написано. Но журналы и тогда не оставались безвестными. Их читали, они доходили даже к нам, в Киев. Хочу, хоть и с запозданием, воспользоваться поводом и как читатель сказать спасибо тем, кто делал эту нелегкую работу, а заодно и учредил дотированную любовью к слову премию. В подтверждение своего читательского абонемента я прочту несколько строк поэта, имя которого здесь – в этом собрании – нет нужды называть. Кажется, они актуальны и сегодня

Как забитый ребенок и хищный подросток,
как теряющий разум старик,
ты построена, родина сна и господства,
и развитье твое по законам сиротства,
от страданья к насилию – миг…