Вручение 2000 г.

Премия Андрея Белого 2000 присуждена за книгу «Sверхчеловеческие Superтексты», обнажающую нервные окончания поэтической речи; вызывающее свидетельство неравной борьбы с уделом поэта.

Премия Андрея Белого 2000 присуждена за роман «Вспомнишь странного человека...» – за философичность романной прозы и бескомпромиссность исследователя экзистенциальных лабиринтов.

Александр Пятигорский
ПИСЬМО КОМИТЕТУ ПРЕМИИ

Дамы и господа,
Узнав о том, что я получил Премию Андрея Белого, я стал недоумевать, а что же, собственно, меня с ней связывает, кроме, разумеется, весьма ненавязчивой веры в переселение душ, которой и он был не чужд. Если это как-то и проявлялось в романе, удостоенном этой премии, то уверяю вас, что на сознательном уровне ответственность за это я не несу. Тогда я лучше скажу, что мне больше всего нравится в Андрее Белом. Это не просто нарочитая фантастичность его сюжета, а, скорее, та абсолютная дерзость, то бесстыдство, с которыми он выставлял себя как фантаст. Выставлял себя до того, что не только в "Петербурге", но и в стихах был для самого себя фигурой совершенно фантастической и оттого не могущей быть познанной ни другими, ни самим собой. Это сердило и раздражало до того, что некоторые вполне серьезные люди (как, например, его кумир и гуру Рудольф Штейнер) вполне серьезно полагали, что он валяет дурака. Посмотрите в его столь мало вразумительных памфлетах, как "Культура и революция": культура здесь не культура, революция не революция, он сам не он сам, а что-то случайно выдуманное для экспозиции его таких несомненно выдуманных внутренних состояний. Но всякая фантастика должна иметь предел, в особенности, когда речь идет о жанровых рамках. В прозе он не преступал этого предела. По крайней мере в этом я постараюсь следовать его примеру. Хотя и этого твердо обещать не могу. Давайте ничего не будем друг другу обещать. Поэтому большое спасибо и простите за непреднамеренный неприезд и считайте, что - здесь фантастика уже пересекает границы дозволенного - я с вами.

Лондон, 23 декабря 2000

Премия Андрея Белого 2000 присуждена за книгу «Homo homini philosophus...» – последовательное воскрешение субъекта и напоминание о метафизической природе человека.

Игорь Смирнов
РЕЧЬ ПРИ ПОЛУЧЕНИИ ПРЕМИИ

Скромный платочек, или об импровизации
Стивен Гринблатт, основатель "нового историзма", считает, что первым импровизатором был Яго. Как известно, Яго использовал для того, чтобы ввести Отелло в заблуждение, неожиданную находку - платок. Таким умением извлекать выгоду из случайного и непредвиденного мог обладать только тот, кто оторвался от средневековой жизненной нормы, высшей целью которой было подражание Христу.

Гринблатт вряд ли читал дьяка Ивана Тимофеева, поведавшего в своем "Временнике" о том, как воцарился Борис Годунов. В момент народного решения, кому править в Московии, Годунов сделал вид, что хочет задушить себя шейным платком, лишь бы не идти в государи, на самом же деле он утирал им пот. Наблюдая эту мнимую готовность к самопожертвованию, толпа, собравшаяся в церкви, более не сомневалась в том, кто именно должен стать ее избранником.

Пусть Гринблатт прав: импровизаторы - и венецианские и московские - ловят момент и тем самым не желают ничего знать о жизни вечной. Но причем тут платок? Какой-то смысл в нем быть должен, иначе зачем было Пушкину в "Египетских ночах" задерживать внимание все на том же предмете туалета: "...он приподнял рукою черные свои волосы, отер платком высокое чело, покрытое каплями пота /.../ Импровизация началась"? А вот еще портрет Киприяно из "Импровизатора" Одоевского: "В фризовой шинели, подпоясанный красным платком, он беспрестанно говорил стихи на каком-то языке, смешанном из всех языков..." Ну, что бы не перетянуть обезумевшего Киприяно вервием каким или сыромятным ремнем? На тебе - опять платок!

Право, дискурсивная чертовщина! Я терялся в догадках, размышляя о связи между платком и импровизацией. Вроде бы, нет ничего общего между этим аксессуаром, предназначенным для украшения одежды или удаления телесных отходов, и спонтанной креативностью, внезапным творческим порывом, неважно: бескорыстным ли, корыстным.
Мои интеллектуальные мучения продолжались до тех пор, пока я не вспомнил, что в пастернаковском стихотворении "Импровизация" ("Я клавишей стаю кормил с руки...") никакого платка нет. Есть птичий клекот, ночь, пруд - и все. Или не все? Кажется, какое-то упоминание одежды в этом тексте было: "Я вытянул руки, я встал на носки, Рукав завернулся, ночь терлась о локоть". И тут меня осенило. Платок явился мне теперь таким же своим другим одежды, что и ее изнанка, отыскавшаяся у Пастернака. Платок - часть наряда, но отторгаемая от него, выпускаемая из него по временам на свободу, как бы достающаяся на волю рук. И раз так, то где жу платку еще встречаться, как ни в сочинениях про импровизацию - про действие непредвзятое, ничем заранее не ограниченное?

Выйдя из парадигмы, составленной из импровизаторских платков, Пастернак показал, в чем ее сущность. Он нашел эквивалент к ее инварианту: рукав подкладкой наружу. И, таким образом, выстроил позицию, из которой можно рассекретить возникновение и смысл этой парадигмы. До меня дошло, что такое метагениальность. Выбившаяся из ряда, она темна, как, например, непрозрачна поэзия раннего Пастернака, но тем не менее просвещает нас. Она сродни в миниатюре божественному началу, которое не вписывается ни в одну из парадигм, складывающихся в человеческом разуме, но в то же время равнозначно им всем.

Есть в "Повести временных лет" рассказ о Яне Вышатиче, который боролся с волхвами. Миф о миротворении в изложении этих язычников выглядит так: Бог мылся в небесной баньке, утер тряпицей пот, бросил ее на землю, где из пропитанной влагой материи был изготовлен человек. Подлинный импровизатор, не обходящийся, как и все его профессиональные наследники, без платка, - создатель вселенной, чей волевой акт не опричинен извне. Импровизаторы в новой литературе не только выступают против imitatio Christi, как это вытекает из трудов Гринблатта, но и подражают первокреатору. Из их претенциозного намерения не получается ничего хорошего: они оказываются злодеями, лицедеями, безумцами. Или же текст об одном из них не желает доходить до своего конца и остается фрагментом. Но когда импровизация происходит, как у Пастернака, за пределом всего этого ряда имитационных актов, когда ей, если угодно, более не нужен платок, она возвращает себе первозданность и обретает положительное значение.

Я прошу прощения за то, что не указал с самого начала на жанр, в котором вел речь. Жанр называется притчей. Ее тема: почему возможна история культуры. То есть: как удаются оригинальные импровизации, когда мир уже как будто вполне сотворен, так что импровизировать в нем, казалось бы, остается одним копиистам.

Премия Андрея Белого 2000 присуждена за многолетнюю переводческую деятельность, сыгравшую исключительно важную роль в освоении отечественной литературой новейших философско-эстетических парадигм.