Вручение 28 декабря 2019 г.

Речь Андрея Таврова при вручении Премии Андрея Белого 2019 года

Уважаемые друзья и коллеги!
Я испытываю чувства волнения, признательности и благодарности, в связи с этой высокой наградой!
В моем случае это поэтическая премия, а единицей поэзии в каком-то смысле является стихотворение. Именно о стихотворении как о «живом существе поэзии», по выражению Андрея Белого, мне и хочется сказать несколько слов. Конечно, все определения, касающиеся поэзии весьма приблизительны, они скорее кружение вокруг неназываемой сущности, и все же, в результате этого кружения сущность становится более доступной нашему восприятию, словно бы подсказывая нам, благодаря нашим же собственным усилиям, какие пути ведут именно к ней, а какие уводят в манящие, но смежные пространства.
И тут мне кажется, можно наметить кое-что определенное.
Прежде всего стоит заметить, что, в отличие от традиционной прозы, от, скажем, рассказа или новеллы, стихотворение не является рассказом о событии, потому что оно – само является событием. То есть перед поэтом обозначены две дороги – рассказать при помощи коротких или длинных строк о каком-то событии и сделать это достаточно подробно и многословно или создать событие ритма и языка, которое и есть - само стихотворение. Стихотворение как событие, как рискующий поступок, как след Большего. Это так сказать разделение в чистом виде. На практике чаще всего обе стороны сочетаются, но какая-то из них является преобладающей – либо рассказ о событии, либо стихотворение как событие. И все же то стихотворение, которое держится «зажмурясь, на собственной тяге», подобно тому, как это делает солнечная система, кажется, более отвечает задачам поэтического ремесла.
Стихотворение, как я его понимаю, во многом похоже на солнечную систему, более того, оно удерживает ее внутри себя, и поэма Данте о путешествии по сферам бытия это рассказ, конечно же о внутреннем, а не о внешнем событии. Можно сказать, что оно происходит внутри стихотворения, внутри большой поэмы, внутри читателя и поэта.
Мир фрактален и голографичен, его структуры входят одна в другую, повторяясь и умножаясь.
Стихотворение, ощущающее внутри себя наш мир – систему планет, претендует на сбалансированную завершенность своей событийности, и подобно сферам Данте располагается на фоне неназываемого и неизреченного.
Более того, оно его отчасти проводит в себя как след и включает в виде фактора вневременности, осуществляемой в «послевкусии» стихотворения, всего его целиком, всего его, осознаваемого сразу.
Поэтому, говоря о природе «истинного стихотворения» можно говорить о трех вещах, необходимых для его существования: об этичности стихотворения, о его ауратичности и его преступности.
Стихотворение по природе своей преступно. Оно не хочет вписываться в рационализированный мир государственности или социальности. В нем всегда есть то, что мешает ему и его создателю это сделать. Достаточно вспомнить отношения с государственными структурами и судьбы таких поэтов, как Андрей Белый, Осип Мандельштам, Бродский, Лермонтов или Хлебников, написавший, что местом встречи его и государства является участок. Но преступность, преступление стихотворения – это преступление особое – это преступление неограниченности и свободы против ограничительных форм, это преступление высшего против низшего, это преступление жизни против энтропии. Это хорошо чувствовала Цветаева, сказавшая :
Что же мне делать, певцу и первенцу,
В мире, где наичернейший - сер!
Где вдохновенья хранят, как в термосе!
С этой безмерностью
В мире мер?!
Но эта преступность стихотворения может быть увидена лишь в напряженно этическом мире, ибо само стихотворение этично. В современном мире, в котором этика серьезно разрушена, восприятие сверхразумной преступности стихотворения «безмерного в мире мер», ослаблено, а, следовательно, выброс энергии при пересечения некоторой священной социальной границы, не ощущается, ибо границы этики и правды стали расплывчатыми и неуловимыми и уж конечно же не священными, а договорными, условными и плавающими, «слишком человеческими» в дурном смысле слова.
В силу этого становится ясно, что из стихотворения, нарушающего застывшую этику, в новом мире поэтическое произведение превращается как в носителя этики, так и в представителя этического безмерного на фоне аморфного этического, ощущаемого в обществе как норма. И его «преступность» вплотную примыкает к философии рискованного поступка, о котором в молодости писал Михаил Бахтин и к особенностям категории этического в заданном мире, освещенной в трудах множества философов новейшего времени от Владимира Соловьева до Эммануэля Левинаса. Это новая миссия стихотворения, пока что трудно ощутимая – совмещение безмерного и тонкого этического сияния с поэтическим высказыванием в контексте нравственно хаотической и аморфной дробности общества.
Подобно сферам планет в «Рае», каждая из которых есть все более тонкий уровень смыслов, музыки, понимания, языка, - стихотворение также обладает возможностью существования на тех или иных своих аурах – близких к телу стихотворения, как Луна или Меркурий, или более удаленных, как Дантовские планеты высшей и тончайшей мудрости и озарения, Юпитер или Сатурн.
И если, скажем, Маяковский работал на самых близких аурах, то такие поэты как Блок или Мандельштам выходили на более удаленные и тонкие планы. Вспомним «зашептали шелка, задремали ресницы» или знаменитую соломку-Саломею, науку «блаженных слов».
Стихотворение с его орбитами и сферами, тождественными аурам – дитя космоса и человеческого сердца, поэтому оно безмерно, поэтому его возможности никогда не могут быть исчерпаны, поэтому оно будет продолжаться до тех пор, пока продолжается жизнь.
Стихотворение призвано прибавить жизнь жизни, а не позаимствовать ее в целях собственного обеспечения. И это, кажется, главнейшее в системе его координат.
Замечу, что Андрея Белого, любимейшего моего поэта, ясновидца, исследователя, создателя новой прозы и метафизика неудержимо влекло в обозначенные только что миры – его Я было вписано в безмерный Космос, а космос своими ритмами находился внутри безмерного Я.
Книга «Плач по Блейку», за которую я удостоен премии, писалась как раз в перекрестье этих понятий о предназначении стихотворения – его внутренней завершенной событийности, угадываемой ауратичности и возможности проявления в нем тихой этической красоты, без которой мир Блейка, как и мир поэзии вообще, был бы не только лишен энергии, но и, скорее всего, вообще невозможен.
Я хочу поблагодарить всех тех, кто сделал сегодняшнее событие возможным. Мне выпала честь оказаться среди замечательных, великолепных поэтов и прозаиков, удостоившихся высокой награды, и я хочу снова и снова поблагодарить комитет премии Андрея Белого, его жюри, моих друзей, учителей и коллег, моих издателей, моих близких, - всех тех, кто меня поддерживал, вдохновлял и вел к большему пониманию сути поэзии на фоне Бытия.

Речь Аллы Горбуновой на церемонии вручения Премии Андрея Белого 2019

Я благодарю комитет премии Андрея Белого за присуждение мне награды. Особенно дорогой для меня эту премию делает то, что она связана с моим родным городом Санкт-Петербургом и то, что эта премия родилась и выросла в недрах ленинградской неофициальной культуры – близкой мне не только географически, но и поэтически.
Я хотела бы сказать несколько слов и о той книге, за которую я получила премию, «Пока догорает азбука» (2016), и о том, как я сейчас переживаю и чувствую поэзию.
«Пока догорает азбука» – на мой взгляд, книга переломного периода, расставания с прошлым, нелегко дающегося возрождения и обновления. Мне кажется, в этой книге открывается новое пространство чувственности. Я переживала открытие этого пространства как своего рода взрыв.
Для меня поэзия – это возможность увидеть то, что мы раньше не видели, и сказать то, что мы раньше сказать не могли. Также для меня поэзия – это ещё и предельное вопрошание про исток мышления, основание речи и природу реальности. Это вопрошание – то, что объединяет для меня поэзию и философию, но в поэзии эти вопросы ещё более хрупкие, ещё более ускользающие. В поэзии есть избыточность, множественность смыслов, сны языка, который не просто о чём-то рассказывает или рефлексирует, но который преображается, превращается, выворачивается наизнанку, проходит по краю и делает почти невозможное.
Я выделяю – очень грубо – для себя две стратегии в современной поэзии: преображения или превращения языка и работы с обыденным языком. Под преображённым языком я не имею в виду сугубо преображение каких-то языковых параметров, я имею в виду стремление к выражению невыразимого опыта, преображение языка через этот опыт. На мой взгляд, в эту стратегию попадает и большая часть ленинградской неподцензурной поэзии, и, например, совсем с другой стороны Геннадий Айги. И себя я тоже отношу к этой стратегии. Для меня поэзия – это работа с самой материей бытия. Поэзия, которая стремится делать что-то не столько с языком, сколько с бытием. Можно сказать, что для меня поэзия – это вообще предельный способ бытия. Мне кажется, это то, что по природе своей сопричастно поэзии, принадлежит ей – в смысле предельности самого поэтического восприятия, проживания бытия, обращения с языком.
Также, на мой взгляд, поэзия постоянно проницает границу между грёзой сознания или феноменального я, в которой все мы живём, и нечеловеческой реальностью. Феноменального я нет в физической реальности, там только объекты и процессы, это «глухая» реальность, «глухая», как глухая стена. Поэт, с одной стороны, живёт в мире феноменального я, в царстве языка и сознания, в ослепительной грёзе, но при этом он может слышать голос реальности – голос природы, голос с той стороны. Он - одновременно феноменальное я, прокладывающее ходы в «глухой» реальности и их по-человечески обживающее -- и гость с болота, из леса, вестник реальности, пришелец из детства и смерти. Он видит ваши сны. Он слышит голоса Зрения, Рассудка, Слуха, Внимания, Памяти, Страха, Осязания, Воли, Соображения, Догадки, Радости, Разума, Сознания, Ужаса, Воспоминания... Поэтическая речь раздувает тот неведомый костёр, где исчезает на миг граница между мёртвыми и живыми, ставшими собеседниками, между травой и человеком, а поэзия становится просто речью, единственно возможной, помнящей о своей невозможности. Это продолжение диалога, ответ на первое слово, родившееся когда-то в камне, на дне болота в мировой ночи.
Поэт – не только гость с болота. Он же – гость из Страны Чудес. В каждом человеке живут двое: первый и второй. Первый рождается и живёт в Стране чудес. Но постепенно в нём рождается второй - новое образование, живущее в обществе и языке, с которым человек себя отождествляет. Он забывает Страну чудес. Он начинает жить во сне, который снится первому, но при этом забытая Страна чудес кажется ему сном, который он не может вспомнить. Второй никогда не жил в Стране чудес, он пытается вспомнить то, чего с ним никогда не было. Это он - сон Страны чудес, а не она - его сон, как он ошибочно думает. Первый, живущий в Стране чудес, никогда не научится говорить на языке второго. И я убеждена, что поэзия на самом глубинном её уровне – это дело первого.

Речь Елены Михайлик при вручении Премии Андрея Белого 2019 года

Когда однажды Варламу Шаламову сказали, что он «прямой наследник всей русской литературы — Толстого, Достоевского, Чехова.» - с точки зрения литературной традиции, более лестную генеалогию сложно себе представить - он не обрадовался, а возмутился и довольно резко поправил: «Я — прямой наследник русского модернизма — Андрея Белого и Ремизова.»
Родство это было для Шаламова не только средством отгородиться от ненавистной ему тени Толстого и от представления о русской литературе, как о чем-то, что – в самом лучшем случае – способно разве что более или менее удачно следовать в колее, проложенной классиками. Шаламов называл «Петербург» последним великими русским романом, упоминал Белого во многих своих теоретических работах, ссылался в письмах и считал предшественником не только в области стилистики и риторики, но и в области отношения к той самой традиции – «Бунт Белого против литературных канонов толстовской прозы - антипушкинской прозы был очень важен!»
Там же, где дело касалось поэзии, Шаламов выражался еще более резко – мол, если образец русской лирики 20 века – это (некий коллективный) Яшин, «я предпочту гореть в аду вместе с Анненским и Белым».
Так что, я, в свою очередь, полагаю важным, что Варлам Тихонович Шаламов – за что огромное спасибо жюри премии - в некотором смысле теперь действительно оказался вместе с Андреем Белым.
Еще более важным – то обстоятельство, в силу которого и возникла заново эта связь.
То, что Варлам Шаламов уже существует в культуре, в обороте, в некоем общем представлении – хотя бы среди профессионалов – как замечательный прозаик. Как теоретик и практик литературы, живое ископаемое, наследник вымерших направлений десятых и двадцатых. Как писатель, заново поставивший перед собой (и всеми окрестностями) задачу создать прозу, которая будет своими параметрами воспроизводить параметры материала – и, при этом, восприниматься как первая реальность, с интенсивностью первой реальности.
Как писатель, в «Колымских рассказах» успешно решивший эту задачу – и именно в силу оглушительного успеха едва не выпавший из литературы - ибо, естественно, в глазах большинства читателей объект, воспринимаемый как «бой, а не его описание», к художественной прозе отношения иметь не мог, а мог быть только свидетельством о той самой воспринимаемой реальности. Реальности, заметим, чудовищной – и осмысленной и воспроизведенной точно и беспощадно.
Годы и годы для большей части аудитории Шаламов был свидетелем. Добросовестным – или не очень. «Нашим» - или «вражеским». Важным – или не особенно. Но именно свидетелем, безыскусно повествующем о Колыме, или о советской пенитенциарной системе, или о природе советской власти, в крайнем случае – о новом онтологическом опыте (заметим, что сам Шаламов считал этот опыт очень старым). Кем угодно – только не художником. То есть, не профессионалом, одна из рабочих функций которого – находить имена для того, чему нет имени, создавать способы отображения для того, что по природе своей немыслимо и не изобразимо.
Если литературоведческая работа о Шаламове получает премию Андрея Белого, то опознание Варлама Шаламова как в первую очередь и по преимуществу художника, создателя новой прозы – можно считать доказанным, состоявшимся.
И в этой связи я хочу сказать спасибо в первую очередь Варламу Тихоновичу Шаламову – за фантастическое поле исследования; журналу и редакции издательства «НЛО» и Ирине Дмитриевне Прохоровой – за то, что годами публиковали все это и издали эту книгу: всем, кто читал, помогал, советовал, редактировал; и жюри премии Андрея Белого – за эту высокую честь и за эту замечательную рифму.

Речь Марка Липовецкого при вручении Премии Андрея Белого 2019 года

Как и все лауреаты, я хочу начать с искренней благодарности комитету премии Андрея Белого. Для меня огромная часть, во-первых, получить награду из рук такого замечательного жюри. А во-вторых, получить ее в такой исключительной компании коллег и единомышленников. Спасибо!
Я занимался разными вещами – анализировал русский постмодернизм, изучал новую драму и трикстеров, писал новые истории русской литературы, недавно вместе с международной группой коллег запустил большой проект по изучению культуры, а вернее, культур позднесоветского андеграунда. Однако, допускаю, что в решении жюри определённую, а может быть, и важнейшую роль сыграла моя работа над пятитомником Пригова, выпущенным издательством НЛО.
В этой работе, занявшей более шести лет, вмести со мной, участвовали многие – назову хотя бы нескольких главных акторов: редакторов-составителей «Москвы» Георга Витте и Бригитту Обермайр, куратора «Монстров» - Дмитрия Голынко-Вольфсона; Жанну Галееву, с которой мы делали том «Места», и Илью Кукулина, с которыми работали над «Мыслями» и пишем монографию о Пригове. Нашего общего терпеливого редактора и моего старинного друга– Женю Шкловского. Вдову Приговa Надежду Георгиевну Бурову, посвятившую свою жизнь его наследию. И, конечно, Ирину Прохорову, которая придумала этот проект и вытянула его с начала и до самого конца.
Но главным, конечно, остается сам Дмитрий Александрович Пригов – которому, как известно, премия Андрея Белого никогда не вручалась и чьи заслуги перед русской литературой наш пятитомник и пытался, хотя бы частично, отразить. Сознавая скромность моих заслуг по сравнению с гигантской фигурой ДАП, мне пристало выступать здесь в традиционной роли литературоведа, фантазирующего о том, «что автор хотел сказать», а вернее, сказал бы в предлагаемых обстоятельствах. Однако, я предпочту уклониться от этой роли, отсылая желающих к тому «Мысли», где собраны статьи, манифесты и интервью Пригова на теоретические темы. Там можно найти высказывание, подходящее для любой ситуации – в том числе и для нынешней.
Однако, без Пригова мне все же не обойтись, ведь он явочным порядком, без единой ссылки пытался создать – и на мой взгляд, создал -- теорию нового искусства. Что двигало его теоретизированием? То же самое, что побуждало его безудержно экспериментировать во всех возможных формах и направлениях художественного творчества – литературе, театре, инсталляциях, поэтическом перформансе, акционизме, опере, наконец. За всем этим стоит острое чувство всевозрастающей нерелевантности искусства как в его традиционных, так и в авангардных формах.
Эту нерелевантность нового искусства – а проще сказать: его ненужность-- Пригов обсуждает часто, с тревожным удовольствием коллекционируя ее симптомы. Самым характерным из симптомов было для него превращение былой новизны в массово тиражируемый «художественный промысел». В приговской терминологии, это ситуация поглощения «актуального искусства» «культурой», когда весь революционный, взрывной потенциал эстетической новизны конвертирован в коммерческую ценность матрешки и черного квадрата. Иной раз кажется, что Пригов заворожен этим процессом, вернее, тайной того, почему один из миллиона экспериментов превращается в массово тиражируемо клише. Двусмысленная модальность его пессимизма лучше видна по любимой им поговорке: «Говно не может быть невкусным – миллионы мух не могут ошибаться».
Однако, как ни странно, пессимизм Пригова не парализует, а совсем наоборот.
Собственно, работая над томами Пригова, -- я учился именно позитивному пессимизму. В соответствие с его логикой, все, что работает против нас – как в глобальном, так и локальном масштабе, -- все, что выталкивает нас на обочину, все, что обрекает на вымирание– не повод для отчаяния, но стимул, заставляющий изобретать новые стратегии и выдумывать новые формы, даже если они, кажется, никому не нужны.
Это они сейчас никому не нужны – широта и разнообразие новых форм, помноженных на новые поведенческие стратегии, не может не создавать новые культурные среды, новые дискурсивные поля. А значит, в конечном счете и новых читателей и зрителей.
Развернем немного этот тезис. Достаточно очевидно, что андеграундная культура 60-80-х годов целенаправленно работала над созданием нового искусства, а следовательно, и новых форм. Одни искали эти формы на путях, намеченных авангардом, другие – символизмом, акмеизмом и другими течениями русского модернизма, третьи – вольно или невольно преодолевали и модернизм, и авангард, интуитивно или осознанно конструируя то, что потом будет названо постмодернизмом. Но эти новые формы не ограничивались литературным (или другим) творчеством, а необходимо включало в себя новые формы жизни. В этом отношении особенно очевидна преемственность андеграунда по отношению единой культуре модернизма и авангарда, как до-, так и пореволюционной. Каждый нонконформистский кружок или неформальное литобъединение в Ленинграде, Москве, Свердловске, Харькове, Одессе или Ейске вырабатывало свои принципы коммуникации и социализации, свои тотемы и табу, свои культурные нормы (а иногда и догмы), свои перформативы и даже свои этические нормы, которые могли не совпадать с соседним кругом и уж точно отличались от общепринятых норм. Моя коллега Клавдия Смола, цитируя Хабермаса (который в свою очередь переосмысливает Гуссерля), называет эти кластеры «жизненными мирами». Художественные произведения, создаваемые внутри нонконформистских жизненных миров, с одной стороны, формировали общий эстетический язык, а с другой, в той или иной степени перерабатывали опыт конкретного круга в метапозицию по отношению к самим себе и ко всей эпохе. Заразительность литературных текстов, таким образом, была вплетена в инфраструктуру культурных коммуникаций и наоборот. Здесь, конечно, крылась и угроза андеграундным экспериментам – групповые жизненные стили сохранялись лишь в той мере, в какой сохранялись сами группы; и их рассыпание в 90-е годы привело к тому, что остались одни тексты, а языки, их породившие, рассеялись или забылись. Но они были, и жизненные миры, их породившие, обладали несомненным утопическим потенциалом, о котором говорят и пишут практически все участники этого культурного движения. В сущности, это были коллективные и саморегулируемые эксперименты в области жизнетворчества – попытки претворить эстетику в этику, одновременно проверяя и то, и другое на прочность. Возможно, именно этот скрытый утопизм (при общем негативном отношении к утопиям, особливо социальным) объясняет оптимизм андеграундой культуры и ее наследия.
Позитивный пессимизм проходит через всю историю русского литературного андерграунда, начиная с конца 20-х. Он одушевляет даже самые безнадежные эксперименты. Это сознание не исчезает, а только усиливается с превращением советских нонконформистов в эмигрантов. Думаю, оно небесполезно и для сегодняшней ситуации – опять-таки не только в российском, но и в глобальном масштабе.
Не стоит обольщаться возможностями интернета. Конечно, его аудитория многократно шире круга читателей самиздата – текст, выложенный в интернете могут прочитать очень многие. Но ведь надо, чтобы у многих возникло желание прочитать и понять сложный текст вместо фейсбучной ленты новостей.
В этом смысле монументальный проект Пригова – его личный ответ на проблему нерелевантности сложного искусства. Не каждому такой ответ под силу. Но это -- важный пример для всей сегодняшней литературы, стремящейся удержаться от сползания в «художественный промысел» и сознательно идущей против мейнстрима. Пригов наглядно доказывает, что новый культурный контекст не предшествует тексту, а следует за ним, вернее, создается тысячами текстов, написанными для себя и своих друзей. Для кого же еще?
В ситуации нерелевантности новой литературы – ситуации, которая, при ближайшем рассмотрении, длится уже не одно десятилетие – новым смыслом наполняется роль литературоведа как читателя непрочитанного. Как того, на ком лежит ответственность за соединение разрозненного, забытого, не узнанного и потерянного. Иными словами, за историю новизны, разворачивающуюся за пределами культурного мейнстрима.
Конечно, история литературы – такой же культурный конструкт, как и любая другая история. Но именно поэтому так важно писать новую историю неофициальной литературы, уходя от позитивистского коллекционирования фактов, - их собрано предостаточно – к поиску альтернативных культурных логик и альтернативных исторических нарративов, сложившихся в андеграунде, но так и оставшихся неузнанными. Отсутствие альтернативных нарративов и логик остро ощутимо сегодня, когда от пережевывания одних и тех же дискурсов (имперских, националистических, революционных, либеральных) вновь, в который раз возникает эффект навязчивого повторения истории.
Как писать историю литературы о не реализовавшихся до конца культурных и художественных логиках? Как искать альтернативные нарративы не только в андеграундных текстах, но и поведенческих стратегиях? Какая методология сможет совместить анализ среды с вниманием к тексту как метапозиции внутри данного габитуса?
Этого Пригов не знал. Но над этим стоит поработать.
И последнее - о культурных институциях. Жизненные миры позднесоветского андеграунда приобретали прочность, когда порождали собственные культурные институции – критику, канон (т.е. систему авторитетов), журналы, чтения, выставки, премии. Премия Андрея Белого - яркий пример того, как неформальная инициатива дружественных единомышленников может вырасти в мощную и авторитетную культурную институцию. Во многом, это идеальный вариант прорастания андеграундной культуры в современное состояние. Я вообще верю в силу дружеских и семейных связей как основание эффективных и долгоиграющих культурных институций. Моя семья и мои друзья, многие из которых также мои коллеги и соавторы, -- прежде всего мой покойный отец Наум Лазаревич Лейдерман моя жена Татьяна Михайлова и мой сын Даниил Лейдерман – это моя личная культурная институция, без которой мне мало что удалось бы сделать. За это им всем, - тем, кто здесь присутствует и кого здесь нет - огромная благодарность!

Речь Виталия Лехциера при вручении Премии Андрея Белого 2019 года

Уважаемые коллеги!
Прежде всего, позвольте выразить мою благодарность жюри Премии за это решение! Быть причастным к контексту русской неподцензурной литературы, к слову сказать, ставшему сегодня особенно актуальным, - огромная честь! Подобное профессиональное признание я воспринимаю как задание продолжать работу в том же духе.
И отдельное спасибо Дмитрию Кузьмину за только что прозвучавшую речь, за высказанные в ней чрезвычайно лестные для меня оценки и видение мотивационного и ценностного единства в моей деятельности в качестве исследователя, поэта и редактора. Мне вдвойне приятно услышать эту речь именно от Дмитрия, на литературные, в том числе издательские, проекты которого я всегда ориентировался и которому обязан изданием нескольких своих поэтических книг, начиная с 2002 года.
Я сосредоточусь сегодня только на одном проекте – на литературно-аналитическом портале «Цирк Олимп+TV». Когда жюри Премии объявило о своем решении, а это было совсем недавно в Москве, я вернулся в гостиницу и сделал на Фейсбуке пост, из которого сейчас зачитаю фрагменты, сопроводив их некоторыми комментариями, а потом предложу еще одну тему.
Пост от 7 декабря 2019 г.
«Всему, что я делаю в качестве соредактора ЦО+TV, я обязан поэту, культуртрегеру и моему другу Сергею Лейбграду, который создал в Самаре в 1995 году вестник, посвященный актуальной литературе и актуальному искусству, “Цирк Олимп”, зацепив тем самым и местную топонимику модерна». Цирк Олимп – это здание в Самаре начала прошлого века, предназначенное для цирковых и театральных представлений, сегодня – филармония. «Лейбград смог привлечь на страницы своего издания выдающихся классиков - Некрасова, Айги, Сапгира (Сапгир даже вел в ЦО свою колонку об авторах неподцензурной литературы), Кривулина, Пригова и многих других, за три года выпустил 33 прекрасных номера (они оцифрованы и выложены на нашем сайте), по сути сделал это издание легендарным международным проектом, периодически представляя его на мировой сцене (например, на Конгрессе русской прессы в Нью-Йорке в 1999 году), вообще задал невероятную планку, показав, что проекты такого масштаба и уровня можно реализовывать не только в Москве или Питере. В 2011 году вместе с Сергеем Лейбградом, писателем Ириной Саморуковой и социологом Ириной Тартаковской мы решили возобновить ЦО, но уже в электронном формате». Поэтому он стал называться «Цирк Олимп+TV», у нас добавился и YouTube–канал. «Возобновили – и вот уже вышло 32 номера».
Однако несмотря на все преимущества онлайн-пространств для публикаций, все-таки габитусы у нашего поколения гутенберговские: с 2013 года мы запустили книжную серию в качестве приложения к порталу. Сейчас в ней издано семнадцать книг, шестнадцать из которых – поэтические.
«Я думаю, что, наверное, благодаря выданному карт-бланшу, мне удалось за последние годы привлечь на наши страницы новое поколение авторов, сделать акцент на каких-то новых темах и проблематике, например, из номера в номер - о документальном поэтическом письме» (о чем говорил Дмитрий в своей речи, или – о поэзии и постметафизике) и в целом держать заданную Сергеем издательскую и редакционную планку. Но все это только потому, что мы – команда. Другими словами – это обязательно премия и Сергею Лейбграду, без которого ничего бы не было, и для которого ЦО – это проект длиною в жизнь», и Ирине Саморуковой, и Ирине Тартаковской, и, конечно, Елене Иваненко и Александру Шайкину, которые восемь лет осуществляют всю техническую поддержку портала, будучи при этом ценностно вовлеченными в его содержание». А также это премия всем нашим авторам и читателям!
И вот о чем я хотел бы еще упомянуть. В Самаре, в кругу молодых поэтов, эта премия воспринимается как премия Самаре, премия литературной Самаре, чему я очень рад! Но тут есть один интересный момент. С одной стороны, и Цирк Олимп 90-х, и нынешний Цирк Олимп+TV никогда не были и не являются региональным проектом, не культивировали региональный сепаратизм или региональную повестку. Мы всегда исходили и исходим из неограниченного критического сообщества (есть такой термин в трансцендентальной прагматике), единственно верного масштаба для высказывания, для эстетических политик. Но вместе с тем мы живем не только в глобальном мире, не только в неограниченном сообществе, но и в локусах, в мире, в котором важны локальные физические и профессиональные взаимодействия. Я бы вспомнил еще одно философское понятие – понятие региональной онтологии, обозначив им в данном случае специфику социального бытования литературы в регионе. Если мы присмотримся к этой специфике, то увидим, что, во-первых, в регионах по-прежнему доминируют официальные институты литературы, сверхзадача которых – трансляция государственной идеологии. Во-вторых, это периодически накатывающие на регионы волны поп-поэзии, с причмокиванием засасывающие начинающих авторов в свои воронки. Характерно, что в последнее время поп-поэзия причудливым образом эстетически и организационно срастается с официальными институтами, - в особенности это происходит на основе специальных государственных грантов, призванных символически обеспечивать имперскую политику России.
Конечно, регионам нужна альтернатива. Мы пытаемся быть такой альтернативой. Но альтернативы никогда не бывает много. Особенно если учесть исторически сложившуюся гигантскую диспропорцию в развитии культурных и интеллектуальных сред в России – в столичных городах, с одной стороны, и в регионах, с другой, диспропорцию – с точки зрения сосредоточенности институтов признания, форматов литературной учебы, стартовых условий для вхождения в профессиональное литературное сообщество и во многих других отношениях. Интернет это исходное, наследственное неравенство, увы, не отменяет. Очень важен поэтому вопрос о кураторских политиках – и в регионах, и в столицах – вопрос о необходимости профессиональных долгоиграющих интегративных проектов поверх территориальных границ.
Я рад, что премия, судя по тому резонансу, который она вызвала в Самаре, уже послужила триггером для консолидации независимых, интересных и способных литературных сил в нашем регионе. И я очень надеюсь, что в Самаре в поле актуальной поэзии, актуальной литературы вообще появится настоящее работающее сообщество. Сейчас – тот самый момент. Так что огромное спасибо еще и за это!