Слободан Новак — о писателе

как поэт в общем русле послевоенной поэзии (сборник «Вестники бури»/«Glasnici iz oluje», 1950). Обратил на себя внимание первыми рассказами, составившими сборник «Укрепленный город» («Tvrdi grad», 1961). Его романы стали знаковыми национальными произведениями второй половины XX в. Их объединяло все усиливающееся настроение сомнения, разочарования в том обществе, за которое он сам боролся. Основной для Н. становится тема неосуществленных идеалов, перерождения энтузиазма первых послевоенных лет в циничное словоблудие, тема погубленных судеб и неосуществленной мечты «поколения малодушных», что и определило исповедальный характер его прозы. Все его романы написаны от первого лица героя-аутсайдера, наделенного критическим взглядом на окружающий мир и способностью к самооценке. В первом, во многом автобиографическом романе «Потерянная родина» («Izgubljeni zavičaj», 1955) вначале повествование ведет ребенок, рассказывающий о зависящей лишь от времен года жизни на Острове (за ним в этом призведении и последующих стоит родной Новаку остров Раб). В последней части произведения – он же, но вернувшийся с войны взрослым человеком, видит гибель идиллического мира детства, разрушенного войной родного дома. Настроение, созданное импрессионистически окрашенными бытовыми зарисовками времени детства героя и меланхолическими рефлексиями увидевшего разоренное родовое гнездо человека, явно отличалось от пафоса большей части послевоенной прозы. Второй роман Н. «Благовония, золото и ладан» («Mirisi, zlato i tamjan», 1968), по праву считающийся одним из лучших в послевоенной хорватской и югославской прозе, раскрывал трагедию героя-рассказчика, бывшего партизана, «инвалида войны», а ныне добровольно уединившегося на Острове и ухаживающего за парализованной бывшей владелицей большей части здешних земель. Здесь к нему приходит запоздалое осознание того, что его поколение не сумело превратить победу революции в победу человечности. И если старая землевладелица стала «инвалидом конфискации, национализации и коллективизации», т. е. «инвалидом истории», то у его сверстников была «конфискована, национализирована и коллективизирована жизнь». Герой начинает понимать, что «все, что исчезает под воздействием насилия и невежества, будет потерей и для его мира». Он отнюдь не нигилист, исповедует правила общечеловеческой морали: искренность и уважение между людьми (таковы его отношения с женой), выполнение взятого на себя долга (уход за умирающим человеком), презрение к жадности и нечистоплотности. Но именно они попираются в современном обществе, превращая его в абсурдный мир. Эта ситуация в ироническом, а то и сатирическом ключе воссоздается в третьем романе Н. – «За пределами судового журнала» («Izvanbrodski dnevnik», 1977). Его составляют три путешествия, которые совершает рассказчик: с Острова, где он родился и вырос, на Материк («Одностороннее движение»), поездом в психиатрическую больницу («Шум раковины») и, наконец, временное возвращение на Остров на похороны якобы кого-то из его близких («Некрополь»). Пользуясь своим положением «свободного безумца», герой позволяет себе громко заявлять обо всем, о чем «когда-то молчал, как все нормальные люди, погруженные в летаргию после стольких революционных усилий». Временно освободившись из сумасшедшего дома, он убеждается, что так называемый свободный мир и есть подлинный сумасшедший дом. Все остальные персонажи романа – образы-функции, как и паром, ведомый в густом тумане капитаном, не знающим направления. В романах Н., сфокусированных на внутреннем состоянии не сумевших реализоваться в новой жизни героев, редуцируется фабула, в них наряду с конкретными реалиями все же больше зашифрованных метафор и символов. Главным идейным стержнем повествования становятся скепсис, сомнение и ирония. Таково, например, присутствующее во всех романах противопоставление Острова (детство), олицетворяющего мир бессильной человечности, и Материка (зрелость), представляющего общество потерянных идеалов, где господствует агрессивный цинизм, разрушающий малую родину героев, символизирующую жизнь вообще. Н. принадлежит к тем писателям, которые в 1970–80-е возрождали понимание общественной функции литературы, считая, что писатель «в меньшей степени свидетель и куда в большей – “виновный” в том, что происходит, и ответственный за это» (интервью «И бог творил по облику и подобию своему, то есть автобиографически»/«I bog je stvarao na sliku i priliku svoju, dakle, autobiografski», 1991). Это понимание и позволило писателю, по мнению критиков, «поднять современные проблемы до уровня духовных проблем эпохи» (И. Мандич), что подтверждают его жесткая мемуарная проза «Неприятие» («Protimbe», 2004) и роман «Примирение» («Pzistajanje», 2005), генетически связанный с предыдущими его произведениями.

(Г.Я. Ильина)