Рецензии на книги — Надежда Лухманова

А барыня-то наша горячая, по щекам меня раза четыре ударила… и поделом!

Отец-то его, зверь, и говорит: старший сын – а не в меня и не в мою породу! Я, говорит, отучу его за юбки-то прятаться.

А Сашенька и вправду, как завидит отца, задрожит весь и норовит за няньку или за маменьку свою схорониться… Ну и отучал! Господи Боже мой, как отучал! С ученья-то с этого самого и помер Сашенька, уж подростком был… Вот его-то смерти бабушка и не вынесла – убежала.

— Да как же она убежала-то? – допытывался Федя.
— А вот все по порядку, дойдем и до этого… Уж коли начала рассказывать, так надо все вспомнить. Поставит папенька его в открытое окно, лицом в сад, на голову ему наденет шапку теплую, а поверх нее ружье положит и почнет стрелять ворон в саду, а бабушку-то, Дарью Германовну, в спальне на замок запрет, уж та и молит, и просит, и рыдает за дверью, а он знай себе: паф да паф – до тех пор, пока Сашенька без чувств на пол скатится. Толкнет он его ногой и уйдет, а назавтра опять за то же. Гулять пойдет, примется ребенка учить плавать, а как учит? Разденет да в воду и бросит, как щенка… Только раз вот так-то и доигрался… Сидел Сашенька в углу комнаты и книжку читал, а отец у окна трубку покуривал да вдруг как крикнет:
— Александр, ступай в мою комнату, неси ружье!.. Барыня и взмолилась:
— Дмитрий Александрович, Христом Богом прошу, не тронь ребенка, дай ему хоть неделю отдохнуть, извелся он совсем, по ночам не спит, горит весь...
— Небось, – говорит, – не сгорит, а учить надо, зачем такую дрянь родила!..

Вот какие страшные дела на деревне у нас были и каких ужасов понатерпелись люди от старого барина, Дмитрия Александровича. Бывало, маменька моя, царство ей небесное, ночью вскочит, вся дрожит, потом обливается – барин ей приснился.

— Это тебе так не пройдет! Так не пройдет! Розог… Когда через несколько минут мать, усталая, красная, еще сердитая (так как она всегда сама производила экзекуцию), вернулась, то застала меня лежащей на ковре в страшных слезах.

Моя мать требовала от прислуги необыкновенной почтительности к нам, детям, заставляла их говорить нам «вы» и целовать наши руки, но мы, покоряясь бессознательно этой «форме», детскими сердцами нашими обожали своих нянек, и даже Андрюша, говоривший повелительно и грубо, всегда кончал тем, что бросался к моей няне, да и Марфуше, на шею, душил их в объятиях, и те тоже, называя его «наш разбойник», готовы были потакать всем его прихотям. Ипполита, почему-то нелюбимого матерью, защищали, прятали и после всякой экзекуции усиленно ласкали и кормили гостинцами.

И не у меня одной, а у многих, родившихся при крепостном праве, осталась горячая благодарность, неизгладимая признательность к вынянчившим, выходившим нас няням. У меня и теперь и образ моей няни, и голос ее точно где-то схоронены глубоко в сердце, и в минуту усталости, тоски и того жуткого одиночества, которое знают все люди моих лет, когда так хочется участия, простой, искренней ласки, хочется обнять кого-нибудь, прижать к груди и выплакать накопившуюся «обиду жизни», точно дверь какая откроется в груди, из тумана выплывает лицо моей Софьюшки, и тихо внутри меня просыпаются ласковые слова, баюкающие, утешающие и успокаивающие…

Но что стесняло нас больше всего – это ее требование, чтобы мы говорили с ней по-французски, для чего ко мне каждый день на один час приходила гувернантка, занимавшаяся с мальчиками, и учила меня тем коротеньким, бессодержательным фразам, которыми умные дети здороваются, прощаются, благодарят и просят. Эти маленькие фразы сдерживали нас больше, чем всякие требования и наставления; по-французски нельзя было ни кричать, ни капризничать, ни вообще распространяться, поэтому мы, дети, всегда при матери умно молчали или повторяли, как попугаи, ответы, которые она сама за нас составляла на свои же вопросы;

В эти дни, стоило няне подойти к моей кровати и сказать: «Барышня, папенька идут в кладовую», как я вскакивала веселая, без малейшей сонливости, быстро мылась и одевалась, пила свое молоко и затем нетерпеливо ждала у дверей, когда раздадутся шаги, и, по мере того как звук их приближался, лицо мое расплывалось улыбкой, а ноги нетерпеливо начинали топтаться на одном месте.

Отец входил, поднимал меня, целовал, затем брал за руку, и мы шли.
Как я любила отца!

Его рука была широкая, большая и мягкая; я шла и изредка целовала ее, прижималась к ней щекою и, когда поднимала при этом голову, то встречала большие, серые, всегда веселые и ясные глаза.

Девочки окружили кафедру и кричали все разом. Просить прощения было делом унизительным, более того – чудовищным, и злило всех как измена традициям.

Салопова шепнула что-то «помещице» Петровой, та подозвала еще двух-трех, те – еще кое-кого, и скоро образовалась таинственная группа человек в десять-двенадцать. Девочки решили ночью идти босиком на богомолье.

Ленивые, парфешки и трусихи – потому что были такие, которые ни за что на свете не решились бы пойти ночью в церковь, – лежа на кровати, тихо наблюдали за сборами. Салопова пошла вперед, за нею остальные, парами, как монашки. Голые ноги ступили на холодный пол коридора, а затем на каменные плиты церковной площадки.

В церковь вели две громадные двери. Наружные, глухие, только притворялись на ночь, а внутренние, застекленные, запирались на ключ. В этом пространстве между дверями и поместились богомолки.

В институте было принято, что если кто-то из девочек видел «божественный сон» или имел видение, то должен был рассказать это батюшке.

В шесть часов начиналась всенощная, и после обеда, в четыре часа, девочек повели наверх поправить волосы и вымыть руки. Церковь была домовая, в верхнем третьем этаже, в глубине средней площадки лестницы, разделявшей два широких коридора с дортуарами младших и старших классов.

После общей молитвы и чая девочек привели в класс и всем были розданы шнурки с кисточками, которые они повязывали вокруг головы, оставляя кисточки болтаться над левым ухом. Красный шнурок обозначал хорошее поведение, за дурное шнурка лишались, а самая «парфешка» получала синий шнурок.

Вот мне всегда что-нибудь возвышенное снится, а ты – в одной юбке перед учителем! Была на тебе кофта?

— Не помню, Салопова, но, кажется, не было…
Салопова всплеснула руками:
— Без кофты перед мужчиной! Скажи непременно батюшке и положи сегодня вечером от себя двадцать поклонов…
Вообще, во время поста Салопова приобретала вес и значение, становилась авторитетом. Она знала все: какому святому молиться, от каких грехов отгонять козни дьявола и к какой категории принадлежит грех – к легкой или тяжкой.

— М-lle Королева, не стыдно ли вам стоять раздетой при мужчине?
Девочка взвизгнула и присела между кроватями.
— Где мужчина? Какой мужчина? – кричали другие, осматриваясь кругом.
— Да разве вы не видите, что топят печи!
— Так ведь это солдат, m-lle, – отвечала Пышка, вылезая и спокойно продолжая шнуроваться. Солдата, прислуживавшего в коридоре и при печах, ни одна девочка не признавала за мужчину и никогда его не стеснялась.

— Батюшка, это Катя Прохорова, такая счастливица, нашла у вас на рукаве длинный волос!
Батюшка засмеялся.
— А какое же тут счастье, коли они у меня лезть начинают? И на что девице Прохоровой мой волос?
— Как на что? Она вас обожает, у нее уж целая подушечка ваших волос собрана, она потом себе из них цепочку сделает на шею.
— Нет уж, девицы, вы это оставьте! Оно, положим, волоса-то упавшего не жаль, да только лишнее это все ваше обожание. Вон в младшем классе мне недавно Александрова из новой рясы клин на память вырезала, так это уж и совсем неподобно. А тоже, говорит, обожаю.

Чахоточный красивый учитель, с большими блестящими глазами и потными руками, подсаживается то к той, то к другой парте (при этом девочки встают) и «подделывает» рисунок, потому что вообще рисование проходит небрежно, и, кроме двух-трех талантливых учениц, остальные не делают ничего.

Если гостинцы были «домашние», то часто слышалось из уст дамы презрительное замечание: «Ма chere, ваши родные, право, думают, что вас здесь не кормят. Что это такое, булка, котлеты? Кофе в бутылке? – говорила она одной девочке. – Ну уж это совсем мещанство, я вас прошу, чтобы таких “кухарочьих” посылок больше не было», – и бедная девочка, которая так просила свою маму прислать ей кофейку со сливками, теперь краснела, стыдилась и готова была провалиться со своей бутылкой сквозь землю.

Девочек старшего класса в последнем году делили на три категории; их, как золотой песок, фильтровали и просеивали, составляя отборную группу солисток, на которых и обращалось все внимание; затем хор, с которым занимались тоже, так как они годились для определенных вопросов, чтобы усилить общее впечатление, и, наконец, статисток, вроде Салоповой, Грушецкой, которые уже никуда не годились и фамилии которых каким-то фокусом даже не всегда попадали в экзаменационные списки. Все искусство инспектора, вся ловкость класс ных дам, вся опытность преподавателей сводились к тому, чтобы ни один из самых язвительных «чужих» не нашел возможным определить настоящую степень невежества выпускных девочек.

Мучениками последних экзаменов являлись: учитель рисования, которому надо было приготовить собственноручно тридцать недурных картин акварелью и карандашом и дать подписать каждой ученице свою фамилию, и учительница рукоделия, которая ночи просиживала за «институтскими» работами – роскошными капотами, чепчиками и другими «ouvrages fins», которыми восхищались все зрители…

Паша даже вздохнула. Вздохнула и Надя Франк – а ведь правда, кроме нотаций, выговоров и уроков, никто, никто за все семь лет не говорил с ними; ни одной беседы вот такой, простой, дружеской, как с этой рыжей Пашей, не было у нее никогда ни с кем из взрослых. Никто не думал хоть немножко разъяснить массу смутных вопросов, догадок, зарождавшихся в душе. Напротив, на каждый смелый вопрос был один ответ: – «Ayez honte de demander des choses pareilles. Taisez-vous, mademoiselle, ou vous serez punie!

Институтское воспитание имеет много за себя, но еще более против себя. Хорошие стороны институтского воспитания состоят в добросовестном среднем образовании, которое там дают детям, в хороших гигиенических условиях и в непрерывном надзоре; из института безусловно выходят благовоспитанные девушки.

Этим и исчерпывается весь актив институтского воспитания; пассив его гораздо разнообразнее.
Прежде всего институт – это оранжерея для культивирования женственности, для выделки всех специальных преимуществ и недостатков особы женского пола.

Институтская дисциплина убивает самостоятельность, система воспитания состоит в искоренении всякой инициативы, всякого проявления своего «я». Поклоны, жесты, манера ходить, держаться, говорить, даже думать делаются общеинститутскими, что и накладывает на всех воспитанниц особый, всем известный штамп.

Щедринские генералы мечтали о мужике, который все умеет, институтки мечтают о женихе, с появлением которого все устроится.

Прототипом института стоят, конечно, корпуса, но корпус имеет право специализировать вверенных ему воспитанников, потому что тот, кто отдал туда своего сына, знает, что обрек его на известную карьеру. По окончании курса кадет производится в офицеры, получает определенное жалованье, определенное место и вступает в сферу деятельности, к которой вполне подготовлен, мало того, в полку он находит товарищество, поддержку, словом, – вступает в полковую семью.
Если бы институты, воспитывающие специальную институтку, выпускали бы ее в жизнь при одинаковых условиях, т. е. с постоянным казенным местом, жалованьем и пенсией, то было бы оправдание этому узко-шаблонному воспитанию, но воспитывать институтку вне жизни и выпустить ее потом в водоворот борьбы за существование – это все равно, что в клетке вырастить канарейку, а потом выпустить ее в лес за добыванием пищи.

Но главное, в чем я обвиняю институт, это в его косности.
Я кончила в Петербурге институт более 30 лет назад, и все та же комедия блестящего поверхностного образования разыгрывается в нем теперь как тогда, и все производятся те же опыты ввести в институтское образование кройку, шитье, ведение домашнего хозяйства, гигиену ребенка. Все это как было опытом 30 лет тому назад, так опытами, то применяющимися, то отменяющимися, осталось в институтах и теперь. И при мне на выпусках играли на четырех и восьми роялях, декламировали сценки из Расина и Мольера, рисовали карандашом и акварелью портреты maman, на публичном экзамене выставляли роскошные капоты и белье, и тем не менее и теперь как тогда из 25-30 выпускных более 20 не умели и не умеют не только кроить или шить, но даже зашивать что-нибудь на себе, не сумеют набросать простого плана и уж, конечно, не сварят себе тарелки супа.

Жизни нет дела до наших людских распределений на сильный и слабый пол, и часто смерть похищает сильного мужчину, оставляя на руки слабой женщине заботу не только о семье, но иногда и весьма сложные, запутанные дела. Вот тут-то и проявляется вся ложь женского воспитания. Женщина, изнеженная, привыкшая жить за чужой спиной, не знающая законов, не имеющая никакого жизненного опыта, гибнет не только сама, но губит и детей, и дело. Женщина же умная, с характером, которую воспитание не изнежило и не исковеркало, проявляет в таких испытаниях не дамские, никому не нужные качества, а общечеловеческую смекалку, ум, спокойствие и смело берется за дело, не боясь ни насмешек, ни неизбежных, на первых порах, ошибок.

Вот если бы и у нас мужчины допустили среди себя такие же взгляды на обязательную ответственность своих поступков, если бы они не покрывали своих сыновей и товарищей, а высказывали бы явное презрение к легкости взглядов на известные отношения, то общий уровень нравственности сразу бы повысился.

Добившуюся места с первых шагов пугает все; и там, где мужчина быстро осваивается, не рассчитывая ни на любезность товарищей, ни на внимательность начальства, женщина падает духом. Ее связывает уже одно то, что для получения места она должна была просить, искать протекции, она уже не в прямых отношениях к начальству, она глядит с благодарностью на Ивана Ивановича, который принял ее по просьбе Василия Петровича, она согласилась и на сверхкомплектное место и на временную работу двух-трех месяцев без жалованья, она старается изо всех сил, конфузится, горячится, нервничает, беспрестанно обижается на грубость или на любезность окружающих ее мужчин, и долгие годы, пока молода и хороша, служба ее – все какое-то неустроенное положение, все еще зависящее от чьей-то доброты, от чьего-то произвола.

Мы жалуемся и при том справедливо, что мужчина и нравственно, и материально обесценивает наш труд, что за то же количество часов, за ту же доброкачественность работы, где мужчине платят рубль, женщина получает гривенник, но надо же сознаться, что в этом более всего виноваты мы сами… Мы сами не ценим ни наше время, ни наш труд. Мы так привыкли даром отдавать и то, и другое, что мы даже конфузимся требовать вознаграждение, мы прежде всего не уверены в том, что делаем, и не умеем отстоять себя от эксплуатации, мы всегда боимся, что нас сейчас заменят другими, что ищущих работы так много, что стоит одной отказаться, как за нею потянутся десятки рук.

Мудрая пословица говорит: «Уважай сам себя, если хочешь научить других уважать тебя». И это совершенно справедливо: предложением своего труда по невозможно дешевой цене мы сбиваем цену другим без всякой пользы для себя.

К несчастью мы воспитаны целым рядом поколений женщин, которых из рабства, из унизительной ничтожности любовь поднимала до трона. Девушка, красивая и понявшая все значение мужской любви, жила только мечтами о ней, подготовляясь к тому, что явится «он» и раскроет перед нею двери, дающие доступ в какой-то волшебный дворец, полный блеска, радости и богатства.

И долгое время женщины были буквально пропитаны жаждой любви. Эту любовь как волшебный плащ они накидывали чуть не на каждого встречного мужчину, и кто запутывался в нем, тот и становился любимым человеком. Словом, – я хочу сказать, что любовь была сутью жизни, а мужчина был только необходимым аксессуаром, без которого нельзя было разыгрывать любовные симфонии.

Вот откуда и идет легенда о слепой любви, вот откуда и вытекает ряд несчастных браков и постыдных связей.

они должны культивировать дружбу, честную, прямую дружбу, как между собой, так и с мужчинами, они должны поставить общечеловеческие интересы выше своих личных маленьких, они должны бросить свою дразнящую, вызывающую манеру держать себя с мужчинами, должны выучиться смотреть ясно и прямо, говорить честно и откровенно свои мысли, должны перестать быть только существами женского пола, а сделаться женщинами, полными женской прелести, спокойствия, доброты, снисходительности, готовыми всегда встать на защиту того, кто страдает, нуждается в покровительстве, должны быть женщинами без всякого посягательства на мужские недостатки: напускную смелость, шумливую заносчивость, насмешку и пренебрежение над всем и над всеми, кто нуждается в их помощи, и, наоборот, должны переняться мужскими достоинствами: верностью данному слову, систематичностью в работе, выносливостью труда, уменьем не скучать в одиночестве.

У женщин вообще шаткий и неустойчивый взгляд на свою собственную особу и на свою жизнь; они вечно сбиваются то на роль рабы и мученицы, то на роль царицы и руководителя, а между тем, нужнее всего быть просто человеком, но человеком в силу законов природы обреченным на весьма ясно выраженную деятельность жены, матери, воспитательницы своих детей. Если условия жизни не дали ей удовлетворения именно в этой женской сфере, то, конечно, ей надо изменить направление своей деятельности и перенести интерес работы из своего гнезда на общественные интересы. Если она получила хорошее основное образование и войдя в сознательные годы избрала себе специальность сообразно своим способностям, то будь она кухарка (в широком смысле хозяйства), фермерша, огородница, швея, докторша или археолог, она непременно найдет применение своих знаний и хорошее вознаграждение за труд.

Дочь надо воспитывать как человека, а не готовить из нее специально «барышню», из которой выйдет «дама».

Непрактичность институток, выросших на всем готовом, известна всем; привычка жить под авторитетом заставляет их подпадать под влияние первых встречных людей. Стоимость время и денег им неизвестна, зато они хорошо знают, что для благовоспитанной барышни замужество есть самая желанная пристань.

Гимназия хороша уже тем, что не берет на себя задачу окончательного образования, она только переходная степень к дальнейшему развитию девушки и дает хорошо подготовленную к тому почву. Гимназия развивает дух товарищества, самостоятельность и выносливость, ежедневное хождение в школу, во всякую погоду, закаляет девочек, обязанность самой нести свои книги отучает ее от вечного расчета на прислугу. Затем громадная разница состояния и сословного положения учащихся знакомит богатую девушку с крайней нуждой ее подруги, заносчивость привилегированных детей пропадает при виде успехов и даже превосходства над ними детей низшего класса. Но гимназия (для приходящих), к сожалению, большею частью только учит, предоставляя воспитание дому, и там, где это не идет рука об руку, где дом портит и развращает ребенка, там школа остается почти бессильной, но где дело идет согласно, достигаются действительно хорошие результаты.

Гимназистки хуже институток изучают языки, музыку, рисование и домоведение, но они не так оторваны от реальной жизни, ближе стоят к домашнему очагу, больше знают и средства своих родителей, и общую, реальную стоимость всего окружающего, отношение к мужчинам у них проще, ровнее, нет глупого обожания, нет огульного поклонения перед воображаемым идеалом, потому что их не запугивают мужчиною, не преследуют как институток за самые обыденные, простые встречи и разговоры с учителями и своими сверстниками другого пола. Все эти запрещения только подстрекают нездоровое любопытство, упрямство и ведут к глупым и ненормальным отношениям.

Можно принести одну-две жертвы, хотя бы в ущерб своему спокойствию или своим средствам, но нельзя жертвовать постоянно своим временем, своими привычками, своим спокойствием. Женщина, которая вечно жертвует родителям, мужу, детям, предугадывает их желания, потакает всем капризам, в конце концов стирается на нуль, все пользуются ею, но никто не дорожит ее спокойствием, не замечает ее жертв, напротив, – приходит к убеждению, что иначе она не могла бы и поступать, или же, в конце концов, забитое, поруганное самолюбие такой женщины возмущается, и она начинает ненавидеть тех, кому еще так недавно приносила в дар свою личность.

Девушки наши так воспитываются, что из десяти девять восклицают: «Хоть за кого бы то ни было, лишь бы выйти замуж» и только одна десятая может быть искренне скажет: «Лучше ни за кого не выходить, чем брать в мужья первого попавшегося».

С детства мальчик мечтает: кем он будет и что сделает? Девочка же – за кого она выйдет замуж, и что для нее сделают?..