Цитаты из книг — Марина Хольмер

Нина лежала и думала о том, как все же безответственно было рожать почти в 40 лет. «Успею ли я ее вырастить? Кто возьмет на себя заботу о ней, если что?» Это «если что» только что впервые, совершенно отчетливо постучалось в дверь, село на старую тахту, посмотрело ей в глаза и, прошелестев холодком по затылку, распрямив…

"Как просто, говорила, с легкой руки и с разрешения учителей сделать врагами своих одноклассников, за пару дней… Внушаемые, ведомые… Испуганные… И этим пользуются взрослые… Для своих целей, во имя великого будущего… А на самом деле для собственных выгод…»

Не традиции создают историю. История сочиняет традиции, чтобы хоть за что-то зацепиться в этом меняющемся мире.

А и ладно. Что такого, если я помогу им? И если они помогут потом мне? Так, собственно, все и делается.

Это был чужой город. Его можно и нужно было осваивать, обживать, чистить и беречь, как одно-единственное пальто, но любить — вот это уж совершенно необязательно.

Эти дыры просто так не затягиваются, не заполняются, поскольку нечем их заполнить, разве что чувством вины. Так и остается навсегда провал на дороге размером с ушедшего человека, когда все становится вдруг слишком поздно. Можно стоять на краю и смотреть в эту пустоту. И смотри — не смотри, ничего не изменится, кроме,…

«Как все непросто, — думала она, — есть же места на земле, где можно читать все, что хочется, без купюр, открыто? Сколько еще наша жизнь останется вот такой — двойной, полуживой, потаенной и с постоянной оглядкой? Вечность. Ничего никогда не изменится».

Это да, [революция] дала, а потом взяла… обратно со временем. А в 37-м еще догнала и добавила… И вагоны в 53-м приготовила, чтобы всех уже разом… Тех, кому возможности на голову свалились…

Потом пыталась как-то помягче ей объяснить, что к чему, но говорит, это всё было так убого, так идейно, что даже Пушкин, наверное, от безысходности у нее вступил бы в компартию

За громким материнским или отцовским разносом скрывались жизненный опыт и страх перед государственной машиной в лице парторга; страх, который притих, но никуда не делся, даже при углубленном изучении отпрысками английского, даже слушая «битлов» по ночам, даже с некоторым послаблением новошкольной дисциплины

Бьёшься тут почти что в одиночку, чтобы не дать этому, ну, тлетворному влиянию запада, распространиться по школе, а над тобой только смеются… Коллектив называется… Приструнить всех надо!

Она была уверена в том, что в мире тотального дефицита связи тоже нужно ценить, лелеять, поддерживать хотя бы купленной мелочовкой – чтобы оставаться интересной и желанной клиенткой. Никогда не знаешь, что и когда пригодится. Ирина уже даже приготовила местечко на полочке своей жизни.

– А вы, Ирина Евгеньевна, вот тут Некрасова нам читаете! И мы тоже читаем… А он там про музу с кнутом что писал? Сестра его, он ведь писал, это сестра его родная! Он же первый против унижения выступал! Вы понимаете, что учите одному, а в жизни все по-другому!

«Все решают они – когда закручивать гайки, когда ослаблять, когда судить, когда миловать, никогда не знаешь, что лучше, и уж точно – что будет завтра. Я знаю это наверняка, – говорил он, – на своей шкуре испытал. Не спрашивай, сказать больше не могу, но поверь на слово. Сегодня удила подотпустили – так завтра подтянут и…

Ей даже при всем желании объяснить бы это не удалось – слов не было, а из того материала, из которого сотканы обиды, нельзя ничего пошить.

Литература открывала перед ИИ возможность объяснить детям главную, по ее убеждению, жизненную аксиому: хорошо и плохо далеко не то же самое, что можно и нельзя.

Так вот, в ее случае, если хочешь, следующим блюдом идет месть. И если пока ее не видно, это не значит, что ее не готовят на дальней кухне. Мне знаком такой типаж. Потом расчистка своего пространства. Хорошо, если она тебя оставит в живых – вам делить нечего, а вот коллегам ее по литературно-словесному цеху нужно быть…