Как менялось отношение к читателям и когда литературоведы обратили на них внимание

Reading studies — область знания на стыке литературоведения, социологии, антропологии, культурологии и психологии, еще не полностью сложившаяся в отдельную научную дисциплину. Она появилась не так давно: к чтению и читательскому опыту исследователи литературы обратились во второй половине XX века. Феномен, в рамках которого литературоведы изучали роль читателя, можно обозначить как «‎читательский поворот». Но утверждать, что читательский опыт прежде никак не осмыслялся, тоже было бы неверно. История показывает, что о читателе думали и писатели, и поэты, и литературные критики.

О том, как со временем в науке менялось отношение к фигуре читателя и читательскому опыту, а также о проблемах, волнующих социологов литературы сегодня, рассказала журналистка и студентка Школы литературных практик Анна Кузнецова.

Читатель глазами писателей и критиков

Осмыслить фигуру читателя и феномен чтения пытались многие философы, писатели и поэты еще до появления reading studies. Например, Платон. В диалоге «Ион» Сократ встречает прославленного рапсода (исполнителя гомеровских поэм) Иона Эфесского и хвалит его мастерство. «Ведь нельзя стать хорошим рапсодом, не вникая в то, что говорит поэт; рапсод должен стать для слушателей истолкователем замысла поэта, а справиться с этим тому, кто не знает, что говорит поэт, невозможно»‎, — заключает Сократ. В описанной цепочке отношений поэт является первым звеном, источником знания, рапсод — вторым, передающим знание, а читатель — третьим, принимающим его. Читатель у Платона — получающий обработанную информацию, причем аудиально и визуально.

Позднее объектность читателя сменилась его субъектностью. Коммуникативный аспект литературы доминировал: чтение воспринималось как беседа с умным человеком. В литературных произведениях появился «образ читателя, для которого они созданы» — как писал Жан-Поль Сартр. Сами авторы вводили читателя в свои тексты, используя, например, обращение. Этим приемом активно пользовался Лоренс Стерн: повествование его текста «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена» постоянно прерывается лирическими отступлениями и беседами с читателями. Этим приемом пользовались и европейские авторы XIX века: Уитмен, Бодлер, Флобер и другие. Анализируя их тексты, филолог Татьяна Венедиктова отметила, что читатель таким образом становился участником произведения: «образно-речевая ткань ткется-и-распускается читающим на пару с автором-повествователем». Литература превращалась во взаимодействие пишущих и читающих, а чтение — в творческий процесс.

Прием Стерна заимствовали и русские писатели. К читателю обращались и Пушкин в «‎Руслане и Людмиле» и в «‎Евгении Онегине»‎‎, и Лермонтов в «Герое нашего времени» и неоконченном романе «‎Вадим»‎, и Гоголь в предисловии к «Мертвым душам». С одной стороны, обращение привлекало внимание и погружало в сюжет, как, например, в «‎Евгении Онегине», где диалог с читателем вплетался в развитие сюжета и становился еще одной его линией. С другой стороны, обращение задавало рамку для коммуникации пишущего с читающим. Например, Гоголь предупреждал, что мог допустить ошибки в «Мертвых душах», и просил читателя поправить его, а Тургенев в предисловии к сборнику «Стихотворения в прозе» советовал порядок чтения своих текстов.

В XVIII веке, с возникновением института литературной критики, читателей стало принято делить на «обычных» (common) и «искушенных» (uncommon). Критики стали «искушенными» читателями и могли размышлять о художественных приемах и смыслах текстов. Они играли социальную роль, то есть занимались отбором литературного материала, давали оценку произведениям. От критиков в том числе зависела популярность книг. «Обычные» же читатели воспринимали тексты естественно, наивно и аффективно. Они читали для себя, их чтение не выполняло социальную функцию.

Проблему отношений критика и «обычного» читателя поднимал в своих статьях Василий Жуковский. Он отмечал, что любой читатель — уже критик, потому что размышляет о прочитанном. Тем не менее критик отличается от «обычного» читателя, ведь он является образцом читательской компетенции, владеет особой интерпретативной стратегией, которая доступна только профессиональному читателю. Критик у Жуковского — это нить Ариадны, которая «облегчает работу ума» читателя.

На читательский опыт в России под новым углом посмотрел Виссарион Белинский. Если раньше писатели и критики размышляли о восприятии текстов читателем, то Белинский занимался социологией чтения. Он системно рассматривал то, как менялся читатель, а вместе с ним и литературный процесс. Белинский делил русскую литературу на разные периоды и анализировал их с точки зрения изменяемости публики. Так, во времена Ломоносова считалось, что книги пишутся и печатаются «для ученых», их читали высшая власть, образованная дворянская интеллигенция и ученое духовенство. С появлением Карамзина литература стала демократичнее, автор «умел заохотить русскую публику к чтению русских книг». Карамзин, как полагал Белинский, «создал и образовал русскую публику и, следовательно, упрочил возможность существования и развития русской литературы». Позже, во времена Пушкина круг читателей расширился. «Руслан и Людмила» и южные поэмы Пушкина «читались всею грамотною Россиею; они ходили в тетрадках, переписывались девушками, охотницами до стишков, учениками на школьных скамейках украдкою от учителя, сидельцами за прилавками магазинов и лавок. И это делалось не только в столицах, но даже и в уездных захолустьях».

Критик Юлий Айхенвальд вывел фигуру читателя на новый уровень. Он не только отметил, что чтение — это беседа, но говорил и о читательском влиянии на писателя. «Не только писатель определяет читателя, но и читатель — писателя: первый создает последнего по образу и подобию своему, симпатически выявляя его сущность. Писатель, это не то, что им написано, а то, что у него прочитано!». Для Айхенвальда произведение никогда не может быть кончено: начатое писателем, оно продолжается читателем. Несмотря на демократизацию отношений между читателем и писателем, Айхенвальд считал, что и читать нужно талантливо. Отсюда вытекает разделение на критика и «обычного» читателя. Айхенвальд указывал на внутреннюю синонимичность этих понятий, но говорил, что «критик — первый, лучший из читателей; для него более, чем для кого бы то ни было, написаны и предназначены страницы поэта».

Об «обычном читателе» размышляла Вирджиния Вулф в своих эссе. В How Should One Read a Book? Вулф выдвинула идею о том, что акт чтения индивидуален, поэтому критики не могут диктовать, что и как читать и каким значением наделять прочитанное. Литературный опыт для Вулф уникален, а мнение критиков универсализирует его. «Единственный совет, который один человек может дать другому по поводу чтения, — это не принимать никаких советов, следовать своим инстинктам, использовать свой собственный разум и делать собственные выводы», — писала она.

«Читательский поворот»

Хотя авторы в своих произведениях обращались к читателю, а критики интересовались читательским опытом, феномен чтения в рамках теории литературы до второй половины XX века не изучался. В традиционной культурной иерархии, которая устанавливалась столетиями, доминирующим было письмо. «‎‎Устройство литературы как социального института модерного общества подразумевает привилегированность письма», — пишет культуролог Наталья Самутина в статье «Великие читательницы».

Чтение же было пассивным, а читатель как участник литературного процесса — анонимным. Опыт читателя не представлялся чем-то уникальным. Чтение было доступно многим, в то время как писательство воспринималось как занятие, требующее специальной подготовки, и считалось привилегией.

Открытие в читателе субъекта ознаменовало начало «читательского поворота» в литературоведении. В это время возникли два новых направления теории литературы: американская рецептивная критика (критика читательского отклика) и рецептивная эстетика.

Представители школы американской рецептивной критики считали, что литературный текст существует только в момент прочтения. Лидер направления Стэнли Фиш спорил с тем, что произведение самостоятельно. Смысл — это не то, что «заключается в произведении», а то, что «случается в акте чтения», считал он. Так, литература из того, что написано писателями, превратилась в то, что прочитано читателями.

Основоположники направления рецептивной эстетики тоже считали читателя активным агентом. Читатель придает тексту «реальное существование» и конструирует его смысл во время интерпретации. Каждое прочтение создает новое произведение. Иллюстрируя этот тезис, филолог Вольфганг Изер приводил пример с созвездиями: «Так, два человека, глядя на ночное небо, могут разглядывать одно и то же созвездие, но один увидит в нем плуг, а другой — ковш». Изер также считал, что произведение состоит из написанных и ненаписанных частей, которые читатель достраивает в своем воображении. Текст формирует определенные ожидания, но его сюжет может неожиданно повернуться, оставив читателя наедине с недосказанностью. Такие пробелы каждый восполняет самостоятельно.

Другой представитель школы рецептивной эстетики Ханс-Роберт Яусс пытался понять, по каким принципам тексты становятся классическими. Он пришел к выводу, что на это влияет читатель и то, как он оценивает текст исходя из культурных и социальных норм своей эпохи. У читателя формируется «горизонт ожидания» — совокупность представлений о литературе, которые определяют его восприятие. «Горизонт ожидания» складывается во время чтения текстов, а взаимодействие с новыми произведениями ломает его, трансформирует опыт. Если этого не происходит и текст оправдывает все ожидания читателя, то произведение считается простым. При подходе Яусса историю литературы можно рассматривать как историю нарушения читательского ожидания.

Постепенно обе школы разрослись ответвлениями. Была разработана методология «аффективной стилистики». Ее последователи изучали эмоциональные реакции на текст, которые возникают у читателя. Эти реакции объяснялись опытом, знаниями, эстетическим багажом и ассоциативностью мышления читателя. Субъективная рецептивная эстетика тоже занималась реакциями, но только письменными. Исследователи собирали отзывы читателей на текст и сравнивали между собой, чтобы понять, существует ли единое мнение о произведении и можно ли вообще его составить. Еще одно направление — психологическая рецептивная теория. Ее основоположник Норман Холланд считал, что произведение — не продукт читательского сознания, а результат работы бессознательных психических реакций. Холланд использовал фрейдистский психоанализ, чтобы понять, как читатель воссоздает свою личность во время чтения.

Примерно в это же время появились антропологические исследования читательского опыта. Французский историк Мишель де Серто написал работу «Изобретение повседневности», в которой отталкивался от идеи, что любое потребление — это производство. «Пару „производство-потребление“ можно нередко заменить ее эквивалентом и основным выразителем — парой „письмо-чтение“», — писал Серто. Письмо соотносится с обычным, видимым производством, а чтение, хотя и является молчаливым и почти невидимым, превращается в акт скрытого производства, которое выражается в сотворчестве читателя и автора.

Историкам и антропологам становится интересен и телесный, физиологический уровень феномена чтения. Исследователи изучают, как меняется читательский опыт при смене читательской практики — например, при переходе от чтения вслух к чтению глазами или от чтения свитков к чтению кодексов (деревянных табличек), а от них — к карманным изданиям. Когда люди научились читать про себя, то смогли неспешно обдумывать новые идеи, параллельно читать несколько книг, научились проводить аналогии. Если раньше книга была привилегией, а тексты зачастую воспринимались на слух и коллективно, то теперь чтение становится индивидуальным актом. «Сама по себе книга, защищенная обложкой от окружающих, стала личной вещью, собственностью человека, его интимным знанием, где бы ее ни читали — в общественном месте или дома», — пишет автор книги «История чтения» Альберто Мангель.

С появлением интернета жизнь стала многозадачной, книги — более доступными. С одной стороны, чтение совмещается с другими действиями — например, просмотром ленты социальных сетей, поеданием пищи, поездкой в метро. С другой, книгам приходится конкурировать за внимание читателя. Таким образом, читатель уже не погружается в текст полностью, как это было раньше.

Читательские сообщества и изучение чтения в эпоху интернета

Оппозиция «искушенного» и «обычного»‎ читателя выражается и в том, что с момента появления reading studies исследовательский взгляд был направлен преимущественно на опыт первого типа. Высокая литература, у которой имеется свой институт критики, находится в более привилегированном положении по сравнению с массовой.

К опыту читателя массовой литературы обращается американский социолог Дженис Рэдуэй в работе «‎Читая любовные романы. Женщины, патриархат и популярное чтение»‎. Рэдуэй изучает чтение женского любовного романа в рамках книжного клуба, устроенного женщинами среднего класса в Америке в восьмидесятых годах прошлого века. Исследовательница анализирует структуру любовного романа и то, как на нее реагируют читательницы. Рэдуэй приходит к выводу, что чтение таких книг для женщин — это возможность на какое-то время ослабить традиционные социальные обязательства, накладываемые ролями жены и матери. Читая любовные романы, женщины предаются эмоциям и посвящают время себе, ассоциируя себя с главной героиней и как бы отстаивая свое право быть активной и самостоятельной — но в мире романа. Причем шаблонные детали и избитые повороты сюжета не смущают читательниц. Включаясь в чтение, женщины дополняют книгу своим собственным смыслом.

Развитие новых медиа, в первую очередь — интернета, переносит опыт чтения и коммуникации читателей массовой литературы в видимое для исследователей поле. Неискушенные читатели обсуждают массовую литературу и создают фандомы‎, которые являются частью «культуры соучастия»‎‎. Под этим термином понимается вся та рецептивная и творческая работа, которую выполняют читатели и зрители массовой культуры. В нее входят фанфикшен, любительские иллюстрации, онлайн-игры, блоги и сайты, сделанные заинтересованными потребителями массовой культуры.

Открытость интернета позволяет исследователям изучать эти явления. Например, в работе «‎Великие читательницы: фанфикшн как форма литературного опыта» культуролог Наталья‎ Самутина пишет, что фанфикшен особенно интересен исследователям reading studies, ведь он является «‎новым типом современной литературы, полностью выведенным за рамки литературы как индустрии»‎. В фанфикшене главным становится читатель, а не писатель.

Хотя в российской науке изучение «культуры соучастия» развивается медленнее, чем за рубежом, современные исследователи все же обращаются к фанфикшену и массовому чтению. Например, Анна Мурашова изучает поведение пользователей на платформе для самопубликаций Litnet. Она отмечает, что пользователи читают по двадцать — двадцать пять книг в месяц, зачастую бросая начатое. Сами произведения на Litnet делятся на двенадцать жанров, среди которых не только любовные романы, но и эротика, а также литература со сценами агрессии, подчинения и изнасилований. Исследовательница социологии чтения Анна Герасимова обращается к совместным чтениям условно плохой литературы. Изучив комментарии читателей в сети, Анна делает вывод, что секрет популярности условно плохой литературы — это возможность для читателя не относиться к таким текстам серьезно и сосредоточиться на эмоциональной, а не интеллектуальной деятельности.

Несмотря на существующие исследования, reading studies пока еще не сформировались в отдельную научную дисциплину. Изучение читательского опыта может быть полезным для многих участников литературных институций. Например, зная особенности восприятия разных текстов, организаторы книжных клубов лучше поймут реакцию читателей и смогут выбрать подходящее произведение. Об этом, например, рассказывает филолог, критик и поэт Евгения Вежлян в лаборатории «Readers-studies. Как делать книжные обсуждения?» Школы литературных практик. А филологи и критики при анализе текста смогут учитывать не только замысел автора, но и то, к какому читателю он обращается, для кого пишет свое произведение. Так, читательский взгляд на произведение делает его многомернее, а институт литературы пополняется новыми ролями, литература становится менее замкнутой на самой себе и на фигуре писателя.

За помощь в подготовке материала благодарим историка культуры и социолога литературы Ирину Каспэ.

Текст: Анна Кузнецова