5

Ремарк эпохален и именно эта эпохальность ­ то настоящее часто мешает читать его дальше, по-­хорошему мешает. Потому что от книг пробирает, до дрожи от буков на бумаге. Снова столкнулась с теми же ощущениями спустя долгое время после перерыва, снова мне нужно было время осознать прежде, чем писать, и снова я не знаю, какой будет рецензия на замечательную и очень противоречивую историю любви, прототипы которой — вполне реальные и даже знаменитые люди.

«Видна была только огромная площадь с висящими тут и там тусклыми лунами фонарей и каменным сводом Триумфальной арки, огромной, терявшейся в тумане; она словно подпирала унылое небо и защищала собой сиротливое бледное пламя на могиле Неизвестного солдата, похожей на последнюю могилу человечества, затерянную в ночи и одиночестве.»

Триумфальная арка — монумент, завпечатлевший в изгибах своих барельефов славу. Все символы триумфов и днем, и особенно ночью, отбрасывают неровные тени на основную часть арки. «Триумфальная арка» — не только название одного из самых знаменитых романов Ремарка, не только монумент, арка — это Париж, ночь, это Равик и Жоан... Триумфальная арка с пятнами тени — это печальное торжество чувства; это Жоан Маду — женщина­загадка, стремящаяся к славе и свету, это Равик — стремящийся их отражать, оставаясь в тени. Триумфальная арка — символ трагедии, которую надо пережить, трагедии, которой только предстояло созревать и развиваться, чтобы потом.... Перед нами эволюционирующая трагедия, которая забирает без остатка. И не остается ничего, как не оставалось даже меня, до сих пор, пока не начала писать и осмысливать в полной мере — отзывом сама себя собираю воедино.

«Я могла бы промолчать или солгать, но не хочу. Отчего не рассказать тебе всю мою жизнь? Рассказать ее без всяких прикрас? Ведь теперь она кажется мне только смешной, и я сама не понимаю ее. Хочешь – смейся над ней, хочешь – надо мной...»

Дальше...

«Ладно, останемся здесь. Две души, затерявшиеся в ноябре.»

Равик и Жоан встретились, как и полагается одиноким людям, зыбкой ночной порой. Два человека, которые абсолютно ничего не должны друг другу, каждый из них по­своему переживал отчаяние — Равик смирился, Жоан находилась на грани. Есть судьбы, сплетенные в одну, независимо от желания пары. Все, что их отталкивало друг от друга — в итоге являлось главным сближающим фактором. Здравый смысл, разум бессильны, внутреннее притяжение не считается ни с чем, как бы не убегал — всё равно не забудешь и вернешься.

«Какая нелепость, подумал он. Я жду женщину, с которой расстался утром. Мы не виделись три с половиной месяца, но ни разу за все это время я не томился по ней так, как сейчас, когда мы не виделись всего только один день»

«И она, эта любовь, пуглива, дика и тороплива, будто ее объявили вне закона...»

Любовь бывает очень разной, зачастую банальных категорий взаимности­-невзаимности крайне мало, чтобы описать подлинное чувство. Любовь, которую переживают Равик и Жоан — надлом, сплошной изначальный надлом, который ощущаешь даже физически и почему-­то хочется сбежать далеко-­далеко, чтобы даже не знать конца. Очень тяжело читать хронику любви, она полна метаний: бегства и притяжения, оскорблений и страсти, излишней искренности, что только сильнее ранит. Будто над пропастью - когда вместе нельзя и нельзя порознь. Жоан и Равик невозможно разные, как будто две крайности, обреченные быть половинками. Очень больно, очень страшно, но разность всё же жизненно обусловлена и вполне понятна.

– Я будто только сегодня встретился с тобой, – сказал он. – Раньше ты была другой.
– Да, раньше я была другой.
– Раньше вообще ничего не было.
– Да, не было. Я ничего не помню.

Равик — врач, спасающий жизни, человек волею своего времени живущий в тени. Врачи всегда знают о человеке много больше, чем все остальные. Ясно видя границы жизни, очертания крайностей, хороший врач переносит профессиональную черту в обычную жизнь. Равик всегда дорисовывал жизненные истории каждого больного, в особенности самого безнадежного, а существование мужчины состояло из мгновений, которые едва ли можно сложить в одну полноценную жизнь. Подобный опыт закаляет, делает мудрее и привычнее к одиночеству, выращивая прагматичных реалистов, которые не слишком стремятся плыть в буре страстей, что имеют свойство заканчиваться.

«Уходя, Равик заметил, как она, не отрываясь от чтения, вытащила один из них. Иногда не понимаешь простейших вещей, подумал он; в одной и той же комнате два человека; один смертельно болен, а другой к этому совершенно равнодушен. Он затворил дверь. Но разве я сам не такой же? Разве я не ухожу из этой комнаты в другую, где?..»

«Она была само упоение, когда пила; сама любовь, когда любила; само отчаяние, когда отчаивалась, и само забвение, когда забывала.»

Жоан Маду — начинающая актриса, она молода, стремится к успеху и богемной жизни, у нее еще слишком мало жизненной мудрости, которая, возможно, позволила бы быть другой. Женщина не переживала перипетий, которые до сих пор несет грузом Равик. Жоан полна наивной, еще почти детсткой молодости, что и привлекало мужчину. Жоан Маду играла­, играла­, играла... Постоянно играла с собой и другими, будто жизнь — детская шалость, в этой игре Жоан то и дело, терялась сама, бросаясь словами и суждениями, в искренности которых нисколько не сомневалась. Жоан Маду никак не могла стать такой, как Равик.

«И снова случилось самое простое и самое непостижимое на свете – два человека разговаривали друг с другом, но каждый говорил для самого себя: звуки, именуемые словами, вызывали у каждого одинаковые образы и чувства, и из случайных колебаний голосовых связок, порождающих необъяснимые ответные реакции, из глубины серых мозговых извилин внезапно вновь возникало небо жизни, в котором отражались облака, ручьи, прошлое, цветение, увядание и зрелый опыт.»

Дуэль двоих: встреча- удар-слова-­сопротивление — вот как это было. Влюбленные говорят друг другу важнейшие слова, вплетая их между будничными моментами, теряя их там. Приобретенный рационализм Равика не мог приравняться к тому, будущему, которое рисовала для них Жоан. Самое страшное в том, что один из них с первой встречи бежал от этих отношений, изначально чувствуя разность, не желая привыкать к тому, что оборвется.

И вдруг в потоке времени словно образовалась пустота. Маленькая, освещенная кабина комнаты, такая же, как и прежде; снова тот же человек, которого любишь, он здесь, и вместе с тем каким­то странным образом его уже нет. Протяни руку, и ты коснешься его, но обрести больше не сможешь. Равик поставил рюмку.»

Жоан и Равик — это мгновения неистовой страсти и страшного ожидания в надежде отнюдь не на светлое будущее, а на то, что хватит сил прервать отношения до начала конца. Чтобы не знать, не видеть, не любить, не быть причастным — вырвать.

– Ты больше не любишь меня... – сказала она тихо и почти угрожающе.
– Ты затем и пришла, чтобы выяснить это?
– Да... Не только это... но и это тоже.
– О Господи, Жоан, – нетерпеливо сказал Равик. – В таком случае ты услышала сейчас самое откровенное признание в любви из всех, какие только возможны.

Я еще не видела такого откровенного и вместе с тем осознанного мужского отчаяния. Это страшно. Ремарк пишет насквозь.

«Машина миновала авеню Ваграм и выехала на площадь Этуаль. Нигде ни огонька. Площадь тонула во мраке... В кромешной тьме нельзя было разглядеть даже Триумфальную арку. Конец формы»