5

Рассказать о романе Евгения Клюева Translit? Помилуйте. Translit — это космос. Разве о нём расскажешь? Нет, можно, рассказать, конечно, только всё сказанное тем же транслитом и будет — на поверхности одно, внутри — другое. А уж если написать, тогда тем более: "сама избирательность письма есть залог обмана: всех подробностей никогда не опишешь, а сущность так и так ускользает <...> написать – значит обмануть". Так что — не верьте мне, я вру взахлёб и думаю, что говорю правду.

А правды и нет никакой. Есть только вулканическая пыль, повисшая над Европой, и человек, утонувший в её облаке, в мире, состоящем из тысячи других миров, не пересекавшихся друг с другом до тех пор, пока не было найдено Слово. Слово же суть ключ, и что им откроешь — одному Богу ведомо. Если допустить существование Бога, если думать, что он не ты сам и есть. Потому что "человеку, взявшему в свои руки слово, больше не нужен Бог: скажи — и будет по слову твоему". Ведь любое произнёсённое, написанное, да и просто подуманное слово даёт толчок рождению новой реальности, наполняет её живой кровью, запускает и, что самое главное, запустив — отпускает.

Клюев называет свой роман "петлёй": мол, героя она захлёстывает, а вместе с ним закольцовывает и читателя. Но петля, круг как таковой, очерчивает границы, за которые не выйдешь. Translit же их раздвигает — до бесконечности, до не-охватить-взглядом, не-объять-разумом, ибо нет никаких границ в реальности, которая и не реальность вовсе — текст... надтекст, подтекст, интертекст. Словесный лабиринт. Где пространство клонирует само себя, герои раздваиваются, растраиваются, разделяются и отделяются друг от друга, начиная жить каждый собственной жизнью, сотворённой благодаря одному лишь вскользь оброненному слову.

Это как с мальчиком из другого романа Клюева , с тем, которого назвали Лев и который однажды обнаружил, что переименованная улица не становится той, в которую её переименовали, а остаётся прежней, просто сдвигается в иной пространственный пласт и существует параллельно новой, носящей совсем другое имя. Это как с городом Копенгаген, живущим по-своим копенгагенским законам, рядом со своей усечённой версией Копен, не пересекаясь с Кёбенхауном. И все три не тождественны друг другу, как Москва не тождественна Moscow, а Россия — Russia. Правда, если тот мальчик, из другого романа, воплотился-таки в слове, которым был назван, и нашёл себя в предназначенном этому имени пространстве, то в Translit'е герой — наоборот — развоплощается, да и нет у него здесь одного имени, а есть легион имён. Которые он сам же себе и придумал, заигравшись в игру "это-не-я-это-один-мальчик-на-меня-похожий". Насочинял других себя и, сам о том не подозревая, выпустил на свободу.

И вот уже непонятно, кто из множества путешествующих по Европе "пожилых мужских иностранцев" стоит у истоков всего этого многомерного безобразия, кто раскрутил волчок реальности, кто был первым, а следовательно — настоящим. Потому что все теперь — первые и все — настоящие. И жутко от этого, и весело, и безуминка такая шизофреничная над всем, и радость от осознания, что теперь-то уж точно — каждый получит то, что хотел, и ужас — капелькой пота сползающий по виску.

Путешествия в себя плохи тем, что, когда ты совершаешь их, ты находишь в себе гораздо больше, чем одного себя —ты находишь там, например, четырёх себя... четырёх апостолов! Каждый из которых пишет о Боге, но в конце концов — о себе.

Абсурдно это? Да ладно. Нет тут никакого абсурда. Всё так и есть — объективно так и есть. И не больно совсем, и не страшно, если задуматься. А задуматься стоит — и не только в рамках короткого отзыва.

Translit из тех романов, что, дочитав и закрыв, хочется открыть и начать заново. Вчитываясь в то, что осталось между строк, за гранью восприятия и понимания, вслушиваясь в особенное "клюевское" бормотание-забарматывание, выпутываясь из паутины, этим бормотанием созданной. Там много чего осталось, есть ещё где утонуть, есть из чего вынырнуть.

Зачем я помню теперь имя твоё, Эйяфьятлайокудль? Помню ведь зачем-то...