5

На самом деле все мои впечатления от широко разрекламированного бестселлера толщиной в восемьсот с лишком страниц можно свести к одной выбранной из оного же бестселлера цитате:

Потертые деревянные звери (слоны, тигры, быки, зебры,все на свете — до пары крошечных мышек) терпеливо стояли в очереди на посадку.
— Это ее? — спросил я, зачарованно помолчав — животные были выставлены с такой любовью (большие кошки подчеркнуто не смотрят друг на друга, павлин отвернулся от павы, чтобы полюбоваться своим отражением в тостере), что я мог себе представить, как она часами их расставляет, чтобы все было именно так, как надо...

Вот так и я. Они все животные, некоторые даже настоящие звери. Они зачастую деревянные и - кое кто из них - сильно потёртые. Но они выставлены с такой любовью — о, именно так, как надо...

Дальше, в принципе, можно не читать, ибо спойлерно и блудословно...

Что толковать о персонажах Тартт? Персонажи Тартт — это персонажи Тартт, чем всё и сказано. Я хочу по книге от лица каждой и каждого из них, включая папашу Деккера, ни дна ему, ни покрышки, и всех швейцаров (можно в соавторстве). Я хочу «Воспоминания о маме» психологини миссис Суонсон и «Мою жизнь среди антикварной мебели» Хоби. Я хочу автобиографию Ксандры, которую в «Гардиан» будут хвалить за неистощимое плебейское жизнелюбие, и автобиографию постаревшего и остепенившегося Бори Ганджубаса, которую в «Гардиан» будут бранить за то же самое. Я хочу космооперу от Энди Барбура и подборку юношеских стихов его отца, я хочу тайный дневник Павликовского-старшего и сборник кулинарных рецептов от Ширли Т. Я даже от мемуаров Попчика не откажусь, хотя тойтерьеров побаиваюсь, ведь они инопланетяне, которые пришли с лаем. Я хочу переписку Пиппы с плюшевым мишкой. Я хочу комментарий на Фому Кемпийского, написанный миссис Барбур...

От чьего лица книгу мне меньше всего хотелось бы прочесть — это тот, от чьего лица она написана.

Аномия по Дюркгейму – это определенное состояние общества, при котором в обществе существуют разногласия, члены общества не верят в существующие ценности и цели, утрачены нормативные и нравственные рамки поведения в обществе.
Социологический словарь.

Мы говорим «Тео Декер» - подразумеваем «аномия по Дюркгейму». Смелый ход со стороны писательницы — избрать на роль повествователя этого несмешного петрушку, чей кукловод давно уже вынул руку из перчатки. Утрата рамок — Бог с ней, но утрачено само сознание того, зачем нужны эти рамки и нужны ли они вообще. Точно в старинном анекдоте:
- Фединька, тебе какого пирожка — так или с маслом?
- А мне всё равно, хоть бы и с ма-а-аслом...
И жуёт Фединька свой масленый пирожок, шмыгает носом и всем даёт понять, что в этом конкретном пирожке ему счастья нету. Вот если бы кулебяку на четыре угла!.. Эх, не дают кулебяки. Ну, да ладно, однако имейте все в виду — я не удовлетворён.

А в какой библии сказано, что Фединька должен быть удовлетворён — неведомо.

Следуя канону западной литературы, Тартт, злоехидная, поверяет своего негероя женщинами. Женщины ей за это спасибо не скажут. Вот возьмём пресловутое «чувство» к Пиппе. Уровень импринтинга у утят, которые, как известно, имеют одну извилину, да и та прямая, наподобие пробора. Я её увидел за миг до гибели мамы — всё, я с ней повязан одной верёвочкой и через землю венчан по гроб, она меня о-бя-за-на усыновить, посадить себе на голову и маяться со мной до второго пришествия. Пиппа в продолжение всего романа лезет вон из кожи, чтобы дать Тео обратную связь, вложить в его упрямую голову: взаимности нет и не будет. Но проблемы индейцев не скребут шерифа. И это вот именуется «я люблю».

С Китси того смешнее. Теодору жалко девочку, поэтому он ею пользуется почём зря и собирается на неё повесить свою нелюбящую, наркозависимую и непросыхающую персону в качестве супруга, пока смерть не разлучит. И это вот именуется «я жалею». Пожалел волк кобылу. Да если бы Декер был банальный авантюрист, охотник за богатыми наследницами, я бы его больше уважала! Тут хоть страсть, воля, желание, а то с прохладцей «ну лааадно, съем пирожок с маааслом, раз уж ты так хооочешь». Всё, что делает Тео, он делает вяло, обессиленно, с гримаской неудовольствия — как в деревне говорят, на пол-шишки. А Тартт пишет на полную шишку, и «Щегол» пронизан контрастом: цепкий, жёсткий, колючий, пышно вьющийся текст о трепетном тридцатилетнем сопляке, у которого на всё одна отговорка: «У меня мама умерла».

- Тео, вынеси мусор!
- У меня мама умерла, не буду...
- Тео, переодень носки!
- Ещё чего, у меня мама умерла!
- Тео, красть нехорошо!
- А подите вы, крал и красть буду! Мне можно, у меня мама умерла!

Как тот легендарный битломан, который пятьдесят лет на вопрос «Что нового?» отвечал одинаково: «Битлз распались». И что характерно, если бы Одри Декер, паче чаяния, осталась в живых, отговорка была бы «мама меня неправильно любила, мама мне отца не сохранила». Такой симбиоз бесследно не проходит. Проблема Теодора не в том, что он с завидным упорством спускает в унитаз все шансы, которые ему с не менее завидным упорством подбрасывает судьба, потому что на самом деле хочет одного — сидеть с матерью в кухне меблированных комнат, рассуждать о живописи и есть омлет фу-янь с рисиком. Проблема Теодора в том, что он и так не хочет по-настоящему. И этим-то книга, завершающаяся самой аномической и нигилистической исповедью из возможных, и даёт надежду. Сие опять же укладывается вольготно и намекающе, как Даная на ложе, в канон западной литературы.

Он живёт по инерции, он врёт на каждом шагу.
Но ради него свершилось Рождественское чудо.
Он ворует, он предаёт, он обманывает тех, кто ему доверяет. Тех, кто ему не доверяет, он приручает и тоже обманывает.
Но ради него свершилось Рождественское чудо.
Его руки обагрены всамделишной, не бутафорской кровью.
Но ради него... ради него...
Все мысли веков, все мечты, все миры.
Всё будущее галерей и музеев,
Все шалости фей, все дела чародеев,
Все ёлки на свете, все сны детворы.
Весь трепет затепленных свечек, все цепи,
Всё великолепье цветной мишуры...
...Всё злей и свирепей дул ветер из степи..
...Все яблоки, все золотые шары.